Не задерживаясь в передней, где было свалено разное старье и стояли ведра, Тойли Мерген ворвался в комнату, содрал с маленького окошка старое одеяло и на какое-то время замер на месте.
Да, дела… Не зря толковали молодухи. Тойли не поверил своим глазам.
У левой стеньг, прямо на полу, сидела, сжавшись, словно попавшая в сети птица, молодая женщина. От стыда она закрыла руками лицо и плакала навзрыд. Над ней возвышал ся Артык-ших. Застигнутый врасплох, он стоял, не успев даже продеть руки в рукава халата. Борода у него тряслась, и он тупо озирался по сторонам.
Словом, этот негодяй предстал перед Тойли Мергеном совсем не в том виде, в каком показывался на людях. Обычно он ходил в стеганом халате, а не в этой пестрой тряпке, накинутой на плечи, и в солидной папахе, а не с голой головой.
Судя по всему, перед самым приходом Тойли Мергена между молодухой и „святым человеком“ шла настоящая борьба. Возле дверей валялась его белоснежная чалма. Словно просо, насыпанное курам, раскатились по всему полу бусинки его арабских четок, с которыми он не расставался ни днем ни ночью.
Тойли Мерген схватил за бороду Артык-шиха и вытянул его на середину комнаты.
— Когда ты прекратишь свои грязные дела? — кричал он Артыку в лицо, не отпуская его бороды. — Я тебя, негодяя, не раз предупреждал. Что бы ты сказал, если бы вместо меня явился муж этой женщины? Что бы ты ему ответил? Вот возьму и отведу вас обоих к нему.
От страха и от боли Артык-ших закатил глаза и брякнулся на колени. Клок его бороды остался в руке Тойли Мергена.
— Тойлиджан! Да буду я твоей жертвой! Убей меня, только не позорь эту невинную женщину! Если ты теперь увидишь меня в этих краях, не быть мне сыном своего отца! Клянусь богом!
— Кто поверит твоим клятвам? Ты последний негодяй, проглотивший собственную совесть!
А бедная женщина, к которой нежданно-негаданно подоспела помощь, почувствовала, будто вырвалась из пасти дракона. Не замечая, что платье у нее на груди разорвано, она подняла с пола свой черный цветастый платок, вытерла слезы и прошмыгнула в дверь.
Артык-ших, увидев половину своей бороды в кулаке Тойли Мергена, застонал.
— Чего вопишь? Грешить не боишься, а наказания испугался! — Только сейчас Тойли Мерген заметил, что у него в руке. Он брезгливо сплюнул и с отвращением выбросил эти жирные волосы. — Ну, чего съежился, поднимайся, прохвост, чего руками размахиваешь, — не унимался Тойли Мерген. — Я бы мог из тебя кишки выпустить, да не желаю мараться. Если сегодня же ты посреди села не сожжешь эту мерзкую чалму и ненавистный халат и не поклянешься перед всем народом, что покончишь со своими гнусностями, тогда узнаешь, на что способен Тойли Мерген, тогда поймешь, что значит быть опозоренным. А сейчас отправляйся на хлопок! Хватит даром хлеб есть! И твоя дневная норма — сто килограммов! Ни грамма меньше!
От срама и отвращения Тойли Мергена мутило. Уже придя домой, он никак не мог успокоиться и даже не ответил на слова Акнабат.
— Все воюешь со своим дядей? — удивлялась она. — Зачем ты только связываешься с этим ворюгой! Я так даже опасаюсь его. Не посылай ты его на хлопок. Толку от него все равно не будет. Имени этого подлеца я не хочу слышать в своем доме.
Тойли Мерген молчал. Возможно, он винил себя в том, что не сумел остановить Артык-шиха вовремя, когда тот только ступил на кривую дорожку.
Акнабат, увидев, что муж снова куда-то собрался, забеспокоилась:
— Что же это — и чаю не попил, и не пообедал?
— Будут спрашивать, скажешь, что поехал на бахчу.
— Зачем? Арбузов или дынь тебе не хватает? Вон сколько у нас — есть некому.
— Привезу твоих зятьков. Сам их туда отправил, сам и верну.
— Почему же ты должен ехать? Разве нельзя послать кого-нибудь помоложе, ну, того же Нобата?
— Нобат нужен здесь. И потом, я сам хочу посмотреть на их лица, когда они узнают, что снимаю их с бахчевых и посылаю на хлопок.
— А какая им разница — что там, что здесь.
— Разница большая. Там можно спокойно лежать и посасывать сладкую дыню. А здесь придется работать до боли в пояснице.
— Тут уж ты перехватил, им лежать некогда, — сказала Акнабат и следом за мужем вышла во двор.
— Ладно, ладно, зря не обижу.
— Уж больно ты, отец, подозрительный стал. — Она покачала головой и показала рукой на вещи, привезенные Нобатом из города и сложенные под виноградной беседкой. — Надо убрать, а то пропылится все, и дождь может пойти.
Тойли Мерген глянул на солнце, клонящееся к западу, и вывел машину из гаража:
— Уберешь вместе с сыном.
— Ты мне и сына сегодня не показал, — проворчала Акнабат.
— Теперь твой сын всегда будет при тебе. Сиди и гляди, сколько душе угодно!
Тойли Мерген уехал, а жена, прикусив кончик платка, смотрела вслед удаляющейся машине.
— Молодец он у меня, ничего не скажешь! — с гордостью проговорила она.
Вечером, вернувшись с работы, Аман обнял мать и удивился, узнав, что отца нет дома.
— А он на бахчу поехал, сынок, — ответила Акнабат.
— Зачем ему сдались арбузы и дыни?
— Хочет привезти мужей твоих сестер. Говорит, сам их отправил, сам и верну.
— Да, отец не на шутку рассвирепел, крепко он за родственников взялся.
— Что же поделаешь, родственники всякие бывают, Аманджан, — вздохнула Акнабат и пустилась философствовать. — Если, скажем, некоторые стараются, из кожи вон лезут, чтобы помочь тебе не уронить твой авторитет, то другие тоже стараются — только в другую сторону, хотят извлечь выгоду из родства, из чужого авторитета. Что же после этого делать твоему отцу? Хочешь — не хочешь, а рассвирепеешь.
— Хорошо, если это поможет, поглядим, каков будет результат.
— Ай, о чем ты говоришь! Сколько хлопка ты сегодня собрал на своей машине?
— Отвык я от физической работы… А то бы…
— А все-таки?
— Пожалуй, около шести тонн.
— Вот тебе и результат!
— Это верно, мама.
— Если верно, на, покроши чурек. Я залью бульоном.
Аман даже не заметил, как съел миску шурпы. Вот что значит весь день проработать на свежем воздухе и, можно сказать, впервые в жизни вернуться домой с хорошо пропотевшей спиной.
— Посмотреть на тебя, так скажешь, что вкуснее материнской шурпы и нет ничего на свете. А, сынок? — сказала обрадованная мать, глядя, с каким аппетитом ел ее привередливый сын, и придвинула поближе к нему чайник. — Вот что я скажу тебе, сынок. Если ты окончательно вернулся в отчий дом, то и комнаты этого дома не должны пустовать.
Акнабат считала, видно, неудобным прямо говорить с Аманом о женитьбе, поэтому она так издалека начала.
— А у нас в ауле, не сглазить бы, теперь много хорошеньких девушек, — набравшись мужества, продолжала она.
— Например? — осведомился Аман, решив обратить серьезный разговор в шутку.
— Например, Джерен, дочь Ораза Кара. Или Гозель, дочь Эсена Сары. Или Язбиби, дочь Илли Неуклюжего.
Мать еще долго могла бы перечислять сельских девушек, если бы Аман со смехом не спросил:
— И кого-нибудь из них ты уже выбрала?
— Конечно! — охотно отозвалась та. — Лично я, сынок, выбрала бы Язбиби. Ни в Гараяпе, ни в Акъяпе нет красивее девушки. К тому же она обходительная и трудолюбивая. Язбиби будет такой же, как ее мать. И отец ее, Илли, хоть и неуклюж немного, но человек он уважаемый, про него не скажешь, что с ним не считаются. И братья у нее хорошие. Работящие парни.
— Ты, мама, до небес расхвалила девушку. Только скажи мне, выбор-то этот при себе держишь или уже и словечко замолвила?
— А чего мне таиться, конечно, замолвила.
— Ну, и что тебе сказали? Приходите, будем рады?
— Что же они еще могут сказать?
— Интересно, а что говорит сама девушка?
— Девушку никто и спрашивать не станет.
— Как же так? По-моему, прежде всего надо узнать, что на душе у девушки.
— Что на душе у девушки, спрашивают… ну, как бы тебе это сказать? Скажу, как есть — ты уже, слава богу, взрослый, давно борода растет. Девушку спрашивают после того, как она залезет к мужу под одеяло.
— Нет, мама.
— Да, сынок. Так было у наших предков, так будет всегда!
— Нехорошо, мама, что так говорит жена Тойли Мергена.
— Жена Тойли Мергена — тоже женщина, сынок.
— Мне ты высказала свои мысли — и ладно. Но нигде больше не говори ничего подобного. Людей удивишь. Это во-первых. А во-вторых, спрашивать надо не только у девушки, но и у парня. Придется узнать и у него, любит ли он девушку, хочет ли он на ней жениться.
— Даже если ты обойдешь весь Мургаб, не думаю, что найдешь лучше невесту, чем Язбиби. Поэтому, сынок, я и не стала советоваться с тобой, а решила тебя посватать.
— Плохо сделала, мама.
— Да что ты в самом деле? Что же тут плохого?
— Я сегодня видел Язбиби, она в мою сторону и глядеть не хотела. Может быть, именно потому, что ты ходила к ее родителям, она и разобиделась на меня?
— Подумаешь, гордячка какая! — рассердилась Акнабат. — Должна бы радоваться, если ее за моего сына сватают! Чего ей еще надо?
— И опять ты, мама, не права. Откуда ты знаешь, может быть, Язбиби любит кого-нибудь.
Мать возмутилась и выложила все, что было у нее на сердце:
— Ни один парень не может сравниться с моим сыном!
— Это в твоих глазах, мама, лучше меня никого на свете нет, — попытался возразить Аман. — А в глазах Язбиби, возможно, я хуже всех.
— Ай, перестань, сынок! — Акнабат со злости выплеснула на пол остатки чая из пиалы.
— Что ты делаешь, мама, при чем тут пол? Он не виноват.
Не слушая сына, Акнабат продолжала:
— Желаешь ты или не желаешь, а я женю тебя нынешней осенью! Так вот болтаться больше не будешь. И решила я взять себе в снохи Язбиби.
— Давай, мама, договоримся, — не сумев сдержать улыбки, вставил Аман. — Если ты мне дашь немного времени, я избавлю тебя от всех хлопот.
— Свадьба — не хлопоты, сынок. Свадьба — радость.
— Я о теперешних твоих хлопотах говорю.