Чернявая скосила глаза на Акнабат, но не дождавшись ответа, опять заговорила:
— Наверно, вы видели моего сына. Его то и дело вызывают в села. Скоро год, как он работает рядом с дочерью Дурсун. Сульгун животы режет, а мой Айдогды детишек лечит. Он уже кандидат. И защищал не где-нибудь в Ашхабаде, а в самой Москве. Ты, говорю ему, чему хотел — выучился, нечего тебе холостяком ходить. Уж чего, чего, а красивых девушек в нашем селении сколько хочешь. А насчет калыма, говорю, не беспокойся, дай бог здоровья твоему отцу, то, что есть у людей, и у меня найдется. Но хоть голову ему отрежь, не слушается! Сначала увиливал от разговора. Дескать, погоди, подожду еще. А уж когда я ему все уши прожужжала, он тут, дня два назад, признался мне. Есть, говорит, такая девушка. И назвал ее имя — Сульгун.
Акнабат, погруженная в думы о собственном сыне, не обращала внимания на трескотню чернявой. Но тут сама не заметила, как спросила:
— Какое имя назвал?
Та с явным удовольствием повторила:
— Сульгунджан! Кого бы я ему ни называла, он говорит — нет. Я ему и сказала: "То, что нравится тебе, понравится и мне". Вот и занялась этим делом.
У Акнабат после этих разговоров чай в горло не шел. Она поставила налитую пиалу на ковер и дрогнувшим голосом спросила:
— А девушка что говорит? Она тоже его любит?
— Сульгунджан?
— Да, Сульгунджан.
— Если бы девушка не сказала теплого слова, парень не стал бы посылать свою мать сватать ее. Недавно захворал ребенок наших соседей, живот у него болел, какой-то приступ, так они на одной машине приезжали. Я поглядела на их фигуры, как красиво они выглядели в белых халатах, ну, прямо загляденье. Если они будут работать вместе и облегчать страдания недужных, разве, думаю, плохо? Нет, очень даже хорошо! Только Дурсун вроде немного упрямится. И причину почему-то прямо не говорит. Не знаю, может быть, даже хочет меня этак вежливо выпроводить. Но я не намерена отступать. Я вот сижу тут, у нее в доме, и не двинусь с места, пока она не скажет что-нибудь определенное.
— Правильно, правильно, зачем же вам уходить, — ответила Акнабат и, не развязывая привезенного узелка, торопливо поднялась. — Я пошла.
— Ты что встала, милая? — удивилась вошедшая с миской в руках Дурсун. — Посидела бы. Я ведь обед принесла.
— Спасибо! Считай, что я уже поела. Будь здорова!
И Акнабат ушла, готовая лопнуть от злости на собственного сына.
Не успел Тойли Мерген, вернувшись из города, поставить машину в гараж, как подкатил на мотоцикле его заместитель.
— Что слышно, Нобат?
— Хвалиться нечем, Тойли-ага, — ответил тот и, словно стыдясь, что не успел побриться, погладил подбородок. — Сборщиков у нас маловато.
— Сборщиков прибавим, Нобатхан.
— Хорошо бы.
— А что Гайли и Артык? Пришли?
— Пока нет, Тойли-ага.
— Интересно… Мне показалось, что на этот раз и они поняли.
— Гайли-ага если и не пришел сегодня, придет завтра. Как только продаст морковь. А вот об Артыке разговор другой.
— Какой еще разговор?
— Сам-то я не ходил к нему, не видел, но от людей слышал. Кто-то сорвал у него дверь. Кто-то якобы повыдергал ему бороду. Но это еще ерунда. Позавчера вечером, говорят, видели его на большой дороге. Будто идет голый, ну, совсем голый, в чем мать родила. В общем, пошел слух, что Артык свихнулся, сошел с ума.
Поскольку история с дверью Артыка и его бородой была Тойли Мергену известна, он не высказал удивления и не впал в растерянность, как это случилось с Нобатом, а довольно спокойно сказал:
— Уж кто-кто, а Артык с ума не сойдет. А ты куда едешь?
— В правление и на полевой стан.
— Не посчитай за труд, подвези меня на склад.
В новом просторном складе имелось все необходимое для колхозного хозяйства — от гвоздей и оконных петель до гусениц для тракторов.
В помещении было прохладно — только что вымыли цементный пол. В углу, на аккуратно сделанном топчане, лежал, подложив под локоть две подушки, заведующий складом Эсен Сары. Тойли Мерген улыбнулся и покачал головой: дескать, вот кому хорошо живется!
Низкорослый, с огромным животом, Эсен Сары казался совсем круглым. Веселый шутник, он знал великое множество анекдотов всех времен и народов. В каком бы настроении ни зашел к нему человек, Эсен не отпустит его, пока не развеселит. И Тойли Мерген, когда чувствовал себя особенно усталым, специально шел к Эсену отдохнуть. Но при всем этом Эсен Сары за шутками и прибаутками никогда не забывал о работе. Это был добросовестный и чрезвычайно аккуратный во всех делах человек.
Увидев вошедшего бригадира, Эсен Сары обхватил обеими руками свой необъятный живот и, свесив с топчана коротенькие ноги, приветливо сказал:
— Заходи, Тойли-ага. Что-то не видать тебя в последнее время. Ребятки! — крикнул он парням, сгружавшим с машины муку. — Эй, ребятки, если чай у вас закипел, несите сюда. И заварите как следует. Дадим Тойли-ага крепкого чая!
— Я только что пил, Эсен!
— Никто еще не опивался чаем, Тойли-ага! Ну-ка, садись! — И он похлопал рукой по топчану.
— Мы с тобой посидим, чайку попьем, а кто будет собирать хлопок?
— О хлопке потом поговорим.
— Охотно бы посидел, Эсен, да некогда.
— А я, признаться, не думал, что ты такой печальник! — рассмеялся Эсен Сары. — Если дальше так пойдет, станешь вроде моего тезки!
— Какой еще тезка?
— И прежде, говорят, был один человек по имени Эсен-печальник. — Не успев еще рассказать притчу, Эсен Сары засмеялся. — Из-за каждой мелочи — то ли посильнее подует ветер, то ли посильнее припечет солнце — бедняга печалился и впадал в панику. Однажды прибежал его сынишка лет десяти и закричал: "Папа! Какая радость, у нас появился ослик!" — "Поздравляю, сынок! Теперь это избавит нас от необходимости ездить вдвоем на одном осле! Я буду садиться на ослицу, а ты на ослика!" — сказал отец, у которого даже настроение улучшилось. Но тут сын сообщил, что у ослика нет ни ушей, ни хвоста. Эсен-печальник снова опустил голову: "Это плохо, сынок!" — "Ну, папа, не печалься, ведь это осел, какая разница — есть у него уши и хвост или нету?". На это Эсен-печальник изрек: "Если, сынок, человеку не суждено быть счастливым, то, оказывается, и ослик у него рождается не похожим на других. Когда он, бедняга, вырастет и мы нагрузим на него пшеницу и поведем на мельницу, а в тот день непременно пройдет дождь, наш осел завязнет в грязи и нам не за что будет вытягивать животинку, потому что у него так и не вырастут уши и хвост". И мой тезка погрузился в безысходную печаль.
— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Тойли Мерген и сел рядом с Эсеном Сары.
— Хочу сказать: главное, что хлопок есть, а уж до снега он на полях не останется.
— Если мы с тобой будем болтать, а не собирать, то он не то что до снега, а и до нового года останется на полях.
— Сборщики найдутся, Тойли-ага. На худой конец соберет машина. Говорят, Шасолтан получает еще две машины.
— А пока что сборщиков не хватает. И на одни машины надежда плохая, — сказал Тойли Мерген и похлопал по карманам, ища сигареты. — Поэтому, Эсен, оставим шутки и поговорим о деле.
— Если есть дело, зависящее от меня, считай, что оно уже сделано! — Еще не зная, что имеет в виду бригадир, кладовщик попытался своей готовностью сгладить неуместную шутку.
— Ты не торопись! — Тойли Мерген закурил и разок затянулся давая понять, что дело серьезное. — Я пришел сюда не за товаром. Я пришел в поисках людей. Сколько человек у тебя работают?
— У меня? — Эсен задумался.
— Да, у тебя на складе.
— Пожалуй, человек двадцать.
— Неужели ты не знаешь, сколько у тебя людей?
— Прежде было двадцать четыре человека, — ответил Эсен Сары и принялся считать, загибая пальцы. — Сначала ушли двое. Потом трое… У меня сейчас девятнадцать человек. А что?
— Сколько среди них моих родственников?
— Ты что же, занимаешься подсчетом своей родни?
— Да, подсчитываю.
— В трудное положение ты меня поставил, — сказал кладовщик, почесав свою толстую шею.
— Хоть и трудно, а мне надо знать, Эсен.
— Ну, ей-богу, я не знаю. В нашем селе почти все родственники! — И Эсен Сары снова засмеялся.
— Я серьезно, Эсен.
— Да, вижу, что серьезно, но…
— И к тому же, — перебил его Тойли Мерген, — не могу сказать, что не спешу.
— Я тоже твой родственник. Меред — тоже, хоть и дальний. И Бяшим, его младший брат. Ну, право же, других сейчас не смогу припомнить.
— Тогда давай, Эсен, сделаем так. Ты выясни сегодня же — дальних и близких, а завтра отправь их на хлопок.
— Послушай, Тойли, а что скажет Шасолтан?
— Шасолтан скажет, что мы с тобой молодцы. Не так уж у вас сейчас много работы. Хватит с тебя и пятерых.
— Не меньше семи человек нужно оставить здесь.
— Значит, семеро справятся тут? Так чего же ты до сих пор держал столько людей?
— По правде говоря, я не думал об этом…
— То-то и дело, что никто не хочет думать, ждут, когда кто-то подскажет. А ведь всем одинаково по одной голове отпущено.
— Признаю, Тойли, ты прав. Но не так-то это просто, есть у меня и скандалисты.
— Начни с себя, тогда никто слова не скажет! — Тойли Мерген встал.
— Я бы с радостью!.. — И, словно двуногий арбуз, Эсен Сары слез с топчана. — Но посмотри на мой живот, разве он даст мне нагнуться?
— Если пять дней походишь на хлопок, от твоего живота и следа не останется. Потом сам благодарить будешь, — сказал Тойли Мерген и, кивнув, вышел.
После склада он постучался в окошечко колхозной кассы. Окошечко не сразу открылось. Бригадир рассердился на кассира. Сидит там, хихикает и делает вид, будто не слышит, что стучат.
— Оразмамед! Ты почему заставляешь меня ждать?
Тойли Мерген недолюбливал Оразмамеда, хотя когда-то жалел его. Рос парень без отца, а Тойли Мерген хотел, чтобы он учился, одевал его и кормил, заботился о нем, пока свадьбу ему не справил. А парень-то оказался прижимистым. Гостей к себе не звал, но посидеть за чужим столом любил. Отпустил бакенбарды, одевался по последней моде, а мать и жена ходили в вылинявшем тряпье. Недавно Тойли Мергену сказали, будто этот жадюга заставляет свою семидесятилетнюю мать ткать ковры, потому что собирается покупать машину. Ковры-то дорогие.