— Хорошо тебе рассуждать, Джерен-ханум. Спасибо, что на пару часов вырвался! Нельзя оставлять отару без чабана!
Высокомерный и самоуверенный тон Ханова показался Оразову отвратительным.
— О какой же это отаре ты говоришь, Каландар? — не вытерпел он.
— Ты что, сам не понимаешь? Если сверху некому командовать, дело не пойдет.
— Значит, ты — чабан, а народ — отара овец? Так я тебя понял?
— Байры! — взмолился Ханов. — Я не умею разговаривать на голодный желудок. Поедим, и я отвечу на все твои вопросы.
Зная, что гость любит чувствовать себя за едой свободно, Джерен расстелила на топчане ковер и бросила несколько подушек.
Ханов снял сапоги и уселся посреди топчана, подложив под колено подушку. Увидев полную чашу жаркого из джейрана с помидорами и картошкой, он потер от удовольствия руки и засмеялся:
— Ох, и красиво ты все устроила, Джерен-ханум.
— Хвали своего друга. Байры сам все приготовил.
— Байры? Ай, молодец! Я ведь говорю, что с такими способностями ты давно должен был стать академиком!.. Иди и ты к нам, Джерен-ханум.
— Ешьте без меня. Я потом буду чай пить. Да к тому же я на тебя сердита, Каландар.
— За что? За то, что я приволок тебе мургабского джейрана?
— За то, что ты обидел хорошую женщину!
— Ты была у нее? Я ведь тебе сказал, что она не придет, и не надо было ходить.
— Не могу себе простить, что когда-то познакомила вас. Хотя откуда мне было знать, что ты так поведешь себя…
Окончательно расстроившись, Джерен ушла в дом.
Если слова Джерен несколько сбили спесь с Ханова, то аппетита они ему не испортили.
— После таких упреков, Байры, я не обойдусь без ста граммов.
— Почему сто, можно и двести!
Ханов молча ел и пил, похрустывая ровными здоровыми зубами. По тому, как он обгладывал ребрышки, с каким вожделением проглатывал куски печени и легких, было видно, что поглощение пищи доставляет ему истинное наслаждение.
Но вот он взял бумажную салфетку, вытер рот и руки, закурил и повернулся к другу:
— Теперь спрашивай, о чем хочешь.
Байры Оразов протянул гостю лежавшую в стороне газету.
— Ты говорил о Карлыеве. Не он ли написал эту статью?
Ханов краем глаза заглянул в газету.
— Он самый! А что?
— Очень содержательная статья. Видно, человек хорошо знает марксистскую эстетику.
— Вполне возможно, что эстетику он и знает. Однако руководить людьми не умеет. И не желает уступать дорогу тем, кто умеет.
— Людей ты назвал отарой овец?
— Ну, какой ты, право, Байры! — Повернувшись на бок, Ханов щелчком отбросил сигарету и оперся на локоть. — Все еще не забыл? Если это слово тебя смутило, считай, что я его не произносил. Беру назад.
— Сказанное слово — что пущенная стрела. Если и захочешь поймать — не сумеешь.
Ханов поднялся на колени:
— Ты хочешь со мной поссориться?
— Нет, хочу, если получится, объясниться, — ответил Байры Оразов. — Теперь я, кажется, понял, почему ты написал жалобу. Если ты способен уподобить народ отаре овец, то и все остальное, включая и жалобу, меня уже не удивляет.
Вместо того чтобы задуматься над сказанным, Ханов расхохотался.
— Ты не смейся, а. слушай! — серьезно продолжал Оразов. — Возьмем, к примеру, лекции. Некоторые читают их с величайшей легкостью. Спокойно заходят в аудиторию. Открывают конспекты. И, глядя куда-то поверх голов, не умолкают, пока не прозвенит звонок. Слушают их студенты или нет, им все равно. А другие так не умеют. Если их не будут слушать, они не смогут произнести ни слова. Они уйдут.
— Напрасно.
— Почему же напрасно? Если людям неинтересно то, что им говорят, зачем же отнимать у них время?
— Это совсем разные вещи! Я не ученый, а начальник. Я не читаю лекций, я даю указания.
— Ты не понял моей мысли, Каландар.
— Понял.
— Ничего не понял! Тебе не приходило в голову, что ты даешь ненужные указания? Вот ты, например, проводишь совещание. Ты знаешь, в каком настроении ушли от тебя люди? Благодарны ли они тебе за твои напутствия и указания?
— Мне не нужна их благодарность, Байры, мне нужен план. Понятно?
— Да, вижу, что говорю впустую. А ведь я не случайно вспомнил о лекторах. Ведь и руководитель по существу — тот же педагог. И тот, и другой учат людей. Если умного педагога слушают с интересом, то на лекциях болтуна сидят потому, что обязаны сидеть, и если к одному руководителю обращаются с охотой, то к другому — по необходимости.
— Тебе, Байры, не хирургом быть, а, как наш Карлыев, философом.
Байры Оразов был несколько обескуражен поведением товарища. Вместо того чтобы рассердиться или хотя бы возразить, Ханов глупо расхохотался. А теперь сидит с безразличным видом, будто его этот разговор вовсе не касается.
— Скажи мне лучше, Каландар, что ты узнал в ЦК о своем заявлении?
— Сначала оно будет рассматриваться на пленуме райкома.
— Тебе надо было забрать заявление.
— Мне предложили, но я отказался.
— Напрасно.
— Я не из тех, Байры, что садятся на верблюда и прячутся за луку седла. Я не какой-нибудь скандалист. Я ставлю вопрос принципиально. Или Карлыев, или я! Две бараньи головы в одном казане не варят.
— В ЦК правильно решили направить твое заявление в райком. Пусть, мол, сам народ решает.
— Именно это мне и нужно! — подхватил Ханов. — Не думаю, что окажусь в проигрыше. Хотя, конечно, Карлыев, чтобы опозорить меня, такую философию разведет, только держись. Представляю себе, какую он развернет деятельность. Но материала у них против меня нет. А у меня в руках факты. И я буду бить их философские разглагольствования фактами. Словом, уверен, что почти весь партийный актив района поддержит меня. Поэтому я спокоен.
Солнце начинало клониться к Копет-Дагу. Ханов посмотрел на часы:
— Ох ты, уже, оказывается, много времени. Через пятьдесят минут я улетаю. Вон и машина пришла.
Джерен принесла чай и поставила перед гостем.
— Спасибо, Джерен-ханум, чай попьем дома.
Ханов встал, подтянул ремень и надел сапоги.
— Как бы там ни было, а про жену свою не забывай, Каландар, — сказала Джерен. — Шекер умная и добрая женщина.
— Какая бы она ни была, кланяться я перед ней не стану.
— Не упрямься, а подумай! — посоветовал другу Оразов. — В споре я забыл сказать, что собираюсь к вам в район, хочу навестить свою ученицу.
— Как ее фамилия?
— Сульгун Салихова. Она работала в городе. А недавно перешла в колхоз. Написала мне, собираемся, мол, открыть хирургическое отделение в колхозной больнице. Просит помочь советом. А как поможешь в письме. Вот я и решил съездить. Давно не бывал в колхозах, так что с удовольствием прогуляюсь.
— Ах ты, безбожник! Если уж будешь в наших краях, то остановись у меня. Я тебя повезу в пустыню и покажу, как мы охотимся.
Ханов попрощался с хозяевами.
Джерен покачала головой и каким-то сдавленным голосом сказала мужу, глядя вслед Ханову:
— Байры! По-моему, он болен. Не может здравомыслящий человек так поступать.
— Да, если честолюбие — болезнь, то Каландар безнадежно болен.
— Неужели нельзя ему ничем помочь?
Байры Оразов пожал плечами.
Через неделю после поездки Ханова в Ашхабад состоялся пленум райкома. Заседание началось утром, а кончилось под вечер.
Забот в районе было еще много. Неуместный приказ Ханова оставить на время сооружение коллекторов вызвал много путаницы и неурядиц, осложнив подготовку колхозов к весеннему севу будущего года.
Как раз об этом и предстояло говорить на пленуме Карлыеву. Доклад секретаря райкома был уже, в общем, готов, когда из ЦК переслали заявление Ханова.
Надо сказать, что слухи об этом заявлении еще раньше просочились в район. Поговаривали даже, будто Карлыева куда-то переводят, а его место займет Ханов. Люди типа Баймурада Аймурадова не скрывали своей радости.
Видимо, эти разговоры оказали некоторое влияние и на членов пленума. Во всяком случае интересный доклад секретаря райкома не вызвал споров. В прениях выступило всего четыре человека, после чего было принято решение, и на этом с первым вопросом было покончено.
Вся атмосфера пленума говорила за то, что люди ждут второго вопроса. Так, по крайней мере, казалось Карлыеву.
Читал заявление Ханова третий секретарь райкома Сахатли Сарыев. Поскольку содержание заявления Карлыев знал, он не прислушивался к глуховатому голосу Сарыева, а просто смотрел в зал, наблюдая за людьми. Тишина стояла необыкновенная, казалось, люди перестали дышать, боясь пропустить хоть слово.
Карлыев невольно покачал головой. До чего же сложна человеческая психика! Почему люди порой со всем вниманием прислушиваются к дурным вестям, а деловое, нужное сообщение, которое могло бы принести им пользу, пропускают мимо ушей. Он и четыре выступивших после него товарища говори ли о самых насущных вещах. Шла речь о сегодняшней и завтрашней судьбе района. Однако ничего похожего на царившее сейчас напряженное внимание не было. Кто-то кашлял. Кто-то чихал. Под кем-то отвратительно скрипел стул.
В чем же дело? Может быть, узнав что-нибудь доброе, хорошее, справедливое, ты воспринимаешь это как должное и ведешь себя соответственно. А когда сталкиваешься с хитроумными измышлениями и не менее хитроумной клеветой, когда должен не просто выслушать такую вот кляузу, но и сделать из нее выводы, тут, пожалуй, и правда затаишь дыхание от чувства ответственности.
Секретарь райкома переводил взгляд с одного человека на другого и вдруг заметил Тойли Мергена. Обычно тот сидел в первом ряду, в самом центре, на самом видном месте. А сейчас устроился где-то сбоку. Значит, пересел после перерыва. Настроение у него тогда было явно хорошее. А теперь опустил голову и сжал кулаки. Карлыеву даже показалось, что Тойли Мерген вот-вот вскочит и закричит:
— Ложь! Ложь!
И у Шасолтан, судя по ее виду, настроение не лучше, чем у Тойли Мергена. Зато Баймурад Аймурадов словно накурился гашиша — крутится, улыбается. Вон Шасолтан посмотрела на него, и брови у нее сошлись на переносице. Явно рассердившись на