— Я знаю, что у вас плохое настроение, — прервал секретаря райкома Сергеев. — Именно поэтому я и хочу, чтобы вы пошли.
— Дело не в настроении, Анатолий Иванович. Просто я очень устал и голова разламывается, так что лучше всего отправиться домой и лечь.
— А мы найдем лекарство и от головной боли, и от усталости.
— Поможет ли? Ой, до чего все это неприятно, Анатолий Иванович, — сказал Карлыев, снова возвращаясь к разговору о Ханове. — Все-таки, наверно, можно было найти другой выход.
— Ханов сам виноват. И случилось то, что должно было случиться.
— Конечно, виноват, но, может быть, и мы виноваты?
Сергеев ушел, так и не сумев убедить ни в чем Кар-лыева.
Осторожно ступая, снова появилась секретарша.
— Что же вы не идете домой?
— Мне еще надо кое-что перепечатать, — ответила девушка.
— Завтра перепечатаете. Ведь дома, наверно, ждут.
— Маме я позвонила… Караджа Агаев просил принять его.
— Агаев?.. Что ему надо?
— Не знаю. Говорит, что должен срочно повидать вас.
— Срочно? Ну, пусть зайдет.
Войдя в кабинет и неизвестно чему радуясь, Агаев раздвинул губы, поблескивая золотыми зубами.
— Садитесь! — Карлыев показал на кресло.
— Хоть я и знаю, что вы очень устали, — извиняющимся тоном начал ревизор, — но сердце мое не успокоилось бы, если бы я не пришел.
— Слушаю вас.
— Я сегодня мог бы выступить не хуже других. Я подготовился, но… — замялся он.
— Надо было выступить, если было что сказать.
— Да, верно, однако я решил, что так будет лучше.
Агаев сунул руку за пазуху и вытащил пачку аккуратно сложенных бумажек. Дрожащей рукой он протянул их секретарю райкома.
— Что это?
— Это… это… моя несостоявшаяся речь.
— Что?
Голос Карлысва прозвучал громче обычного, и Агаев понял, что затеял ненужное дело, но отступать было уже поздно.
— Я написал свою речь. — Он облизал засохшие губы и продолжал: — Вы напрасно поддержали Ханова. Если бы вы только знали, что этот человек творит!
— Например?
— Я скажу, но вы на меня не сердитесь, товарищ Карлыев.
— Говорите, — Карлыев с трудом сдерживал раздражение.
— Например, каждый раз, отправляясь на охоту, Ханов вдребезги разбивает государственную машину и оставляет ее в пустыне.
— Разве у Ханова тысяча машин?
— В его ведении есть мастерская. По его приказу шоферы в темноте приводят на буксире сломанную машину и по ночам ремонтируют ее. Но это еще ерунда.
— Как это — ерунда?
— Есть и похуже вещи. Вам, вероятно, известно, что у него, кроме законной жены, здесь, в городе, живет еще одна женщина…
Секретарь райкома с презрением посмотрел на Агаева и оттолкнул от себя его записи:
— Зачем вы мне все это говорите? Сидели целый день, молчали, мужества не хватило выступить, а теперь пришли ко мне в кабинет!.. Вы знаете, как это называется?
Агаев расстегнул пуговицы на вороте и вытер лоб.
— Мой долг сказать правду, товарищ Карлыев, — попытался он оправдаться. — По-моему, долг каждого коммуниста…
— Чей? Коммуниста? — рассвирепел Карлыев. — И вы еще называете себя коммунистом?
— Если вам не понравилось то, что я сказал, считайте, что я ничего не говорил.
— Эх вы, уже пошли на попятный. В ком бы ни ошибался Ханов, в вас он, кажется, не ошибся. Я не знал, что вы такой мелкий пакостник.
— Что, что вы сказали?
— Сказал, чтобы вы уходили, сейчас же, немедленно!
Растерянный и жалкий, Агаев нерешительно взял со стола свои злосчастные записи и, спотыкаясь, вышел из кабинета.
Солнце уже зашло и на улицах зажглись фонари, когда Каландар Ханов подъехал к воротим своего дома на исполкомовской "Волге".
Обычно он, вылезая из машины, бросал через плечо водителю: "Завтра приедешь во столько-то!" — с силой захлопывал дверцу и, не оглядываясь, шел во двор.
Сегодня все было не так. И это не без удивления отметил молодой парень, который с недавних пор стал возить Ханова. Хозяин не торопясь вылез из машины, тихонько толкнул дверцу, словно боясь причинить ей боль, и приостановился у калитки.
Шофер деликатно спросил:
— Если вам надо куда-нибудь ехать, я подожду, Каландар-ага.
— Кажется, я отъездился, — задумчиво произнес Ханов.
— Может быть, что-нибудь привезти или отвезти?
Ханов молча достал из гимнастерки деньги и протянул их парню.
— Пятьдесят рублей отвези моей матери. Я тебе показывал, где она живет. А на остальные купи хлеба, колбасы, если найдешь, мягкий сыр, возьми граммов триста. Словом, если не лень, купи чего-нибудь, чтобы хватило на пару дней. Ты же не женат, так что знаешь, какая пища нужна холостяку.
— А выпить что-нибудь прихватить?
— Выпить у меня найдется.
Несколько дней Ханов не показывался на люди.
Широкий двор и сад, усеянный цветами, просторный многокомнатный дом и никого рядом. Если не считать преданного пестрого пса. И хотя сюда никто не приходил и никто отсюда не выходил, пес изредка гавкал, просто давая знать о своем присутствии.
Впрочем, хозяину сейчас и нужно было одиночество. Он думал. И днем, и ночью, и когда ложился, и когда вставал, и за бутылкой, и за чаем.
И чем больше думал, тем больше запутывались его мысли. Конечно, он и не предполагал, что так получится. Даже не тот факт, что его освободили, мучил его, а то странное и необъяснимое обстоятельство, что секретарь райкома взял его под защиту. Он был абсолютно уверен, что Карлыев первым выскочит с предложением снять его, Ханова, с работы.
Что же все это значит? Если бы Карлыев написал такое заявление на него? Мог бы он простить? Нет! В порошок бы стер. А как поступил Карлыев? Защищал своего противника перед всем народом! Почему он так себя повел? Может быть, он проявил особенно утонченное двуличие, чтобы затуманить людям глаза? Посмотрите, мол, какой я добрый и выдержанный человек! А что, если он говорил от чистого сердца?
Ханову казалось, что ему станет легче, если он сумеет расшифровать, все эти "может быть" и "а что, если". Но сколько он ни думал, наясных вопросов становилось все больше.
В этих раздумьях Ханов не замечал, как летит время. Он просто вдруг понял, что не может больше сидеть в пустом доме. Тоска заела. Да и как же было не затосковать привыкшему к активной деятельности человеку? Работа. Охота. Уютный дом. Вкусная еда. Хорошо заваренный чай. А сейчас — одиночество. Стол, заваленный грязной посудой. Колбаса и сыр, и снова колбаса и сыр. Черствый хлеб. Да еще ко всему, чтобы выпить пиалушку чая, надо бежать на кухню и ставить чайник. Уж к этому он решительно не приспособлен.
— Вот когда мне нужна Алтынджемал! — сказал он, поразившись звуку собственного голоса.
Да, они живут в одном городе, но Алтынджемал теперь недосягаема. И хотя вслух Ханов произносил имя своей возлюбленной, в глубине души он думал о Шекер, боясь даже самому себе признаться в этом.
Сколько ни повторяй слово "халва", во рту слаще не станет. Так и от его раздумий — теперь это он понимает — толку не будет. Надо выйти на люди и немножко проветриться.
Ханов привел себя в порядок и во второй половине дня вышел из дома.
На центральной улице, пересекавшей весь город, было особенно многолюдно.
Возле кино толпился народ. Ханов остановился. Шел итальянский фильм с участием Софи Лорен и Марчелло Мастроянни. У кассы была давка. Но он и не собирался идти в кино, просто его внимание привлекла хорошенькая женщина, изображенная на афише. Его заметил директор хлопкозавода. Вытянув шею, он помахал Ханову из толпы:
— Есть билетик, пойдемте!
Ханов отрицательно покачал головой. Ему было не до кино.
Больше нигде не задерживаясь, он довольно быстро добрался до ресторана дяди Ашота.
Ашот Григорьевич находился в зале и, увидев Ханова, пошел к нему навстречу.
— Не ожидал, не ожидал!
"Узнал, наверно, обо всем и теперь хочет поиздеваться!" — подумал Ханов и грубовато спросил:
— Разве у вас не для всех открыто?
— Что вы, товарищ Ханов! — добродушно улыбнулся директор. — Очень рад видеть вас здесь, польщен. Правда, я вас не сразу узнал. Привык видеть в гимнастерке. Но должен сказать, что костюм вам, пожалуй, больше к лицу. Идемте, идемте.
— Куда вы меня ведете?
— У нас есть отдельные кабинеты. Там спокойнее.
— Нет, устройте меня здесь. Я и так бегу от одиночества.
— А не шумно ли тут будет?
— Не беда.
Свободных мест не было. У стены стояли два столика с табличками "занято". Именно туда и повел Ашот Григорьевич Ханова.
— Пожалуйста! — пригласил он гостя, сняв с одного столика табличку.
Запахи уксуса и лука, гулявшие по просторному залу, разожгли аппетит Ханова.
— Чем будете кормить и поить? — спросил он.
— Дай бог здоровья дяде Ашоту, для вас он отыщет и птичье молоко, — пошутил директор.
— Вы сегодня, как я погляжу, в хорошем настроении?
— Если к нам почаще будут приходить такие посетители, как вы… — Ашот Григорьевич не договорил и почтительно склонил голову.
— Я голоден, Ашот Григорьевич. Несколько дней горячего не ел… Шашлык есть?
— Шашлык жестковатый. Мясо старого барана-производителя. Лучще возьмите люля-кебаб. Молотое мясо помягче.
— Неужели у вас делают шашлыки из старого барана?
— Я и сам удивляюсь не меньше вашего.
— От того, что вы сидите сложа руки и удивляетесь, вашим гостям лучше не будет. Надо требовать, Ашот Григорьевич, требовать! Разве у нас мало двухгодовалых овец?
— Нам их не дают. А когда мы хотим купить на базаре, вы сами не позволяете.
— Этого еще не хватало! На базаре! — возмутился Ханов.
— Простите меня, по ничего худого в этом не вижу. Я бы вообще все рестораны перевел на хозрасчет. Уж тогда-то мы бы угощали своих посетителей любым блюдом! — Заметив, что Ханов его не слушает, Ашот Григорьевич предложил: — А может быть, попробуете нашей жареной рыбы?
— Наверное, мороженая?