— Папа, у тебя есть сигареты?
Тойли Мерген пощупал карманы.
— Нет, сынок, забыл дома. Хорошо, что ты напомнил. Зайдем в буфет, возьмем несколько пачек, чтобы хватило на дорогу.
В буфете Аман купил сигареты и кивнул на бутылку шампанского, которую держала в руках симпатичная молодая буфетчица.
— Папа! Может быть, и мы по бокалу?
Тойли Мергену не хотелось вина, но обижать сына тоже не хотелось.
— Не возражаю!
Довольный Аман поднял бокал.
— Счастливого пути, папа!
— Спасибо, сынок!
— Может, повторим, а?
— Хватит. Если часто повторять, и хорошая штука утратит свою прелесть.
— Постой, папа! Я хочу выпить второй бокал за твой успех.
— Нет, сынок. Пока еще рановато пить за мои успехи. Здесь что-то душно. Давай выйдем.
Отец и сын вышли на площадку перед вокзалом. Было свежо. С севера дул влажный прохладный ветерок.
Тойли Мерген подставил грудь ветру.
— До чего же хорошо дышится! Не жарко и не холодно. Вот бы всегда так!
— Если всегда будет стоять прохладная погода, никогда не созреют дыни и арбузы.
— И то верно… Но я о другом подумал. Вот так же, как этот благодатный ветерок, ворвались в нашу жизнь молодые, свежие силы. И нам стало поистине легче дышать.
— Не о Карлыеве ли ты говоришь, папа?
— Да, сынок. Я говорю об этом человеке. И таких людей, слава богу, становится все больше.
Прохаживаясь взад-вперед по площадке, они не заметили, как к ним подошел Мухаммед Карлыев.
— О чем это вы так увлеченно беседуете, что знакомых не замечаете?
— Стоит ли говорить тебе? — хитро прищурился Тойли Мерген.
— Конечно, стоит.
— Вот мы ходим с Аманом и похваливаем свежий ветерок, а заодно и некоторых людей, от дружбы с которыми тоже легче дышится.
— Ах, вот оно что, — неопределенно протянул Карлыев и почему-то немного смутился.
В это время совершил посадку прилетевший из Ашхабада самолет.
Карлыев внимательно оглядел Тойли Мергена. Каким же молодцом выглядел этот удивительный старик. Черный костюм, белоснежная рубашка, модные туфли, шапка из золотистого сура и даже однотонный галстук с блестящей ниткой. Воротник светлого расстегнутого макинтоша чуть приподнят.
— Все прекрасно, Тойли-ага. Но где же награды?
— Не надел, Мухаммед, — виновато улыбнулся Тойли Мерген.
— Почему?
— По правде говоря, постеснялся.
— Ну, хотя бы Звезду надели. Странный вы человек, Тойли-ага.
— Уж какой есть, Мухаммед.
— Да, кстати, сейчас встретил Ханова. Из-за него-то немного и задержался, а хотел приехать пораньше. Я ведь толком так и не видел нового аэровокзала.
— А что Ханов, — спросил Тойли Мерген, — еще не работает?
— Да вот собирается в совхоз.
— Давайте прощаться, — напомнил Аман. — Уже почти все пассажиры прошли.
Отец с сыном крепко обнялись.
— До свидания, Мухаммед.
Карлыев пожал протянутую руку.
— Доброго вам пути, Тойли-ага.
1970
ПриглашениеПовесть
Камень лежит в пыли у развилки дорог. На его пористой, исхлестанной дождями и ветрами поверхности видны рубцы — следы былой надписи. Время стерло её. Но люди помнят, что там было написано. Память человека крепче, чем память камня.
Шах подошел к окну и долго стоял в молчании, опершись на резную решетку и ощущая ладонями прохладу металла.
Ему видны были чистые дорожки сада, бело-розовые, в цветении, деревья и горы вдали — с резко изломанными вершинами, еще покрытыми снегом.
За окном буйствовала весна. Ее пьянящие запахи долетали до правителя, но впервые за много лет не волновали его.
Прежде его белый шатер с зеленым флагом уже давно стоял бы где-нибудь в горном ущелье или средь бирюзовых нив и подданные шаха наперебой расхваливали бы его твердую руку и верный глаз. Но сегодня иные заботы одолевали повелителя. Он не выходил из своей резиденции и принимал только главного визиря и гонцов, разосланных по всей стране. Лишь один вопрос задавал он каждому, кто не умел льстивыми обещаниями скрыть правду. Шах был страшен во гневе.
В саду гомонили птицы, жужжали пчелы. Раньше эти звуки радовали шаха, теперь только раздражали. Он отвернулся от окна, медленно подошел к трону, тяжело опустился, поерзал, устраиваясь поудобнее. Откинулся назад, прикрыл глаза. Что делать? Что же делать? Как заставить эти ничтожества беспрекословно подчиняться воле шаха? Пришло время смут и неповиновений. Только жестокость, только кровь может снова вернуть порядок.
Позолоченный посох с крупным жемчугом в рукояти ударил об пол. Гулким эхом прокатился звук по пустой комнате. Сразу же неслышно распахнулись двери, и в проеме замер главный визирь. Шах сделал знак рукой. Не разгибаясь, тот прошелестел халатом, приближаясь к владыке.
— Сколько скота прислали из Дуруна?
Визирь поднял на шаха заплывшие глаза, в которых прятались лесть и трусость:
— Десять тысяч, мой шах.
Взгляд у шаха стал еще пронзительнее. Он словно бы проникал сквозь череп и читал мысли. Визирю стало не по себе.
Шах молчал, не отводя от него взгляда. Наконец спросил негромко, но с угрозой:
— А где остальные двадцать тысяч?
Визирь знал, что прятать глаза нельзя. Но кто мог выдержать такой поединок?
— Неизвестно, мой шах.
Посох ударил в пол, возвещая о том, что повелитель гневается.
Визирь вскинул на него глаза, готовый умереть, если прикажут.
— Послать туда тысячу всадников! Огнем и мечом, только огнем и мечом мы будем карать непослушных!
У визиря отлегло от сердца. На этот раз гнев пал не на него.
— Сколько верблюдов с пшеницей пришло из Мерва?
— Триста, мой шах.
— Почему не тысяча, как мы повелевали?
— Прошлой весной в Мургабе не было воды.
И снова эхом прокатился по комнате стук посоха.
Визирь внутренне содрогнулся, запоздало поняв, что не следовало защищать и оправдывать мургабских туркмен.
Но шаху было не до него. Одна-единственная мысль владела им сейчас. Он уже видел, как пылают кибитки, как трещат, взметая к небу искры, высохшие на солнце строения. И он снова спросил с жутковатой дрожью в голосе:
— А сколько получено ковров?
Визирь не решился ответить сразу. Как вслух назвать ничтожную цифру?
Шах побагровел.
— Разве я не тебя спрашиваю?
— Всего… десять, — прошептал визирь, но слова его в тишине прозвучали как гром.
Шах вскочил, но не ударил, не пнул своего визиря. Он стремительно, так, что визирь ощутил на разгоряченном лице дуновение ветерка, прошел мимо и остановился у окна. Тень его, обрамленная затейливым рисунком оконной решетки, легла возле трона, и визирь с испугом смотрел на нее: даже тень шаха не должна лежать у ног подчиненных.
Успокоившись, повелитель вернулся на свое место.
— Что должны прислать из Машата?
— Баранов и шерсть, мой шах.
— Ну?
— Шерсть доставлена полностью, — обрадованно доложил визирь.
— Но ты сказал: и баранов…
Нет, не удалось умилостивить шаха.
— Передали, что решили подкормить ягнят, чтобы пригнать осенью жирными.
Кривая усмешка промелькнула на лице шаха.
— Они решили… Но почему решают они, а не мы? До осени еще далеко — сейчас только весна. Они решили… Позор! В государстве нет порядка! Но я им покажу!
Визирь снова переломился в поклоне, выражая свое полное согласие и повиновение.
— Какие вести из Атрека?
О аллах, когда кончится эта мука? Скорей бы покинуть это страшное помещение! Подвернись тогда кто-нибудь под руку визирю!..
— Мы ждем оттуда лошадей. — Голос шаха суров. — Много лошадей — это большое войско. А мы должны заботиться о мощи государства.
Считая, что сказал достаточно, шах выжидательно посмотрел на визиря. Он встретил восторженный взгляд и самодовольно подумал: "Наша мудрость безгранична — всего несколько слов, а с каким упоением восприняты они!"
Если бы он был чуть проницательнее, то заметил бы в глубине этих преданных глаз смятение.
— Мой повелитель, нужна ваша железная рука, чтобы заставить гокленов[23] подчиниться.
Шах вскинул брови.
— Что, и там тоже?
— Они ответили, что не дадут ни лошадей, ни ослов. — Визирь говорил быстро, стараясь пройти через самое тяжкое. — Они издевались над нашим векилем[24], обрезали ему усы и бороду, посадили задом наперед на старого, облезлого ишака и проводили смехом и непристойными криками.
Шея повелителя налилась кровью, вены вздулись, глаза стали страшными.
— Кто? Кто мутит их? Говори, или я…
Было самое время направить гнев шаха в сторону от собственной судьбы.
— Поэт Фраги[25], мой шах.
Шах был поражен.
— Как?! Поэты пошли против повелителей? Кто он такой, этот Фраги?
— Так называет себя Махтумкули, мой шах.
Вот оно что!.. Этот выкормыш старого моллы Давлет-мамеда[26] опять сеет смуту в народе. Паршивый писака возомнил себя умнее своего правителя.
— Настрочил что-нибудь новое?
Визирь потупил взгляд.
— Мой повелитель, язык не поворачивается передать вам его слова.
Снова злая усмешка исказила лицо шаха.
— Блеяние овцы не может принести нам вреда. Говори.
— Это скорее вой шакала, — подобострастно улыбнулся визирь.
— Все равно. Я готов слушать.
Визирь ударил в ладоши.
Сигнала ждали. Дверь распахнулась бесшумно, и вошел писарь. Его острая бороденка, казалось, готова была проткнуть бумагу, которую он внес.
Изобразив на лице гадливость, визирь принял бумагу, кивком головы отпустил писаря и, когда дверь закрылась за ним, сказал:
— Я не решаюсь омрачить ваш слух чтением этих презренных стихов.
Шах протянул руку:
— Хорошо, я сам.