Менгли не стеснялась Махтумкули и Човдура, потому что они были друзьями и ровесниками ее брата, и ответила, может быть, более дерзко, чем следовало:
— Мужчины считают, что только им подвластны науки. И, наверное, поэтому пишут вот такие книги, которые не хочется читать.
Махтумкули удивленно и, пожалуй, впервые внимательно посмотрел на нее. Ого, Менгли и впрямь стала взрослой!
Он взял книгу, полистал ее. Спросил:
— Чем же не понравилась?
И потому, что вопрос был задан серьезно и Махтумкули смотрел на нее как-то по-особому, Менгли на секунду смутилась.
— Я и сама не знаю, — сказала она, опустив взгляд, и Махтумкули показалось, что солнце зашло за тучу.
"У нее прекрасные, как весеннее небо, глаза, — подумал он. — В них можно смотреть бесконечно".
— Вот видишь, — вмешался в разговор Бекмурад, — выходит, ты не права. Мужчина сумел бы объяснить, почему это нравится, а это — нет.
Слова брата словно подстегнули ее. Снова стала она прежней Менгли.
— Почему же? — насмешливо ответила она. — Просто я не хотела говорить, боясь, что вы все равно не поймете. Но если хотите, слушайте. В этой книге нет ничего, кроме загробного мира, как будто для людей самое главное — конец света. Нам надо еще разобраться в том, что происходит вокруг нас, а уже потом раздумывать об аде и рае.
— Аллах создал и тот и этот мир, — сказал Човдур, — и человек вправе…
— Подожди, — остановила его Менгли. — Если так, ответь мне: почему одни всю жизнь гнут спину, а другие только и знают, что набивают живот? Почему мы с мамой ткем ковры, а нежатся на них другие? Почему у меня и моих подруг только по одному платью, а дочери бека меняют их чуть ли не каждый день? Что я, хуже их, глупее или не умею работать? Ну, скажи!
Човдур и Махтумкули молчали, застигнутые врасплох такими вопросами. Бекмурад хотел было остановить Менгли, но она отмахнулась от него и продолжала:
— Вот вы ученые люди, скажите, почему так устроен мир? Вчера люди Ханали взяли у Гулялек последнего жеребенка, а отца Акджамал нукеры забрали за то, что он вовремя не заплатил подати. А если ему нечем платить? — Менгли вдруг устыдилась своей горячности и уже тише добавила: — Вот о чем я хочу читать в книгах.
"А ведь она права, — думал Махтумкули, возвращаясь поздно вечером домой. — Ученые, поэты должны помочь людям лучше устроить свою жизнь".
Он вспоминал глубокие глаза девушки и улыбался в тем ноте.
Так родилась его любовь к Менгли.
Два года учебы в медресе не погасили этой любви. И когда поэт вернулся в родной аул и снова увидел Менгли, его ужаснула мысль о том, что он мог так долго жить вдали от любимой.
Они случайно встретились на берегу Атрека. Менгли вспыхнула и вся потянулась к нему. Но тут же опомнилась и смущенно потупилась.
— Ты вернулся? — сказала она еле слышно.
Махтумкули шагнул к ней и протянул свернутые в трубку листки:
— На, прочитай. Это я написал для тебя, Менгли.
Она спрятала листки под платок и, не поднимая головы, быстро пошла к аулу.
И потом было много стихов о любви, переписанных начисто старательным Клычли. Они делали вышитую букчу — матерчатую сумку Менгли все тяжелее и тяжелее. Каждый раз, засыпая, девушка нащупывала в темноте узор букчи, нежно гладила его, и содержимое отвечало ей слабым шуршанием. Ей незачем было доставать листки — каждое слово Махтумкули билось в ее сердце.
Они были молоды и не умели беречь свое счастье.
Ранним утром, принарядившись, Давлетмамед пошел к родителям Менгли. Они сразу поняли, что неспроста молла явился в такую рань. А он вел беседу не спеша, издалека подходя к самому главному. Он говорил о добром соседстве, о давней дружбе двух семейств, напомнил, что Бекмурада и Махтумкули водой не разольешь. Пора было бы и сказать то, ради чего он пришел, да все не решался Давлетмамед, все медлил.
Он не сомневался в ответе, и все-таки у него отлегло от сердца, когда Аннакурбан на его предложение породниться сказал:
— Что же может быть лучше, Давлетмамед?
Но рано было радоваться. За этими словами последовали другие:
— Только… Видишь, какое дело…
Давлетмамед нахмурился.
— Я слушаю тебя, сосед, говори.
— Ханали прислал сватов.
Ханали… Вот оно что! Если есть чем поживиться, богатые всегда тут как тут.
— Он что же, себе в жены хочет взять твою Менгли? — Горечь и обида прозвучали в голосе Давлетмамеда.
Хозяин опустил голову — ранний гость задел больное место.
— Хочет женить своего сына, Мамед-хана, — тихо сказал он.
У кого много золота, тот все может. Совсем недавно Мамед-хан привел в свой дом молодую жену. И вот опять… Конечно, такая хозяйка, такая мастерица, как Менгли, будет ценным приобретением.
— Ну, и как ты решил, сосед? — Давлетмамед спросил почти спокойно.
— Ты не думай обо мне плохо, Давлетмамед, — вздохнул хозяин. — Сам знаешь, как иметь дело с ханами. Но я им ничего определенного не обещал. Подождем, посмотрим, что будет дальше. Может быть, аллах смилуется над нами и все обойдется по-хорошему.
Давлетмамед тяжело поднялся.
— Не ожидал я, — сказал он, глядя изучающе, словно видел впервые соседа. — Бедняк хочет породниться с ханом. Только я не помню случая, чтобы после этого человек до конца дней своих ел мед с мягким чуреком. Смотри, и Менгли работницей сделают, и тебя, того и гляди, к рукам приберут. Прощай.
Аннакурбан остановил его:
— Не обижай меня, Давлетмамед. Я же не отказываю тебе. Еще раз говорю: рад отдать Менгли твоему Махтумкули, приходите, столкуемся.
Старые глаза Давлетмамеда радостно сверкнули.
— Вот это определенный ответ, — сказал он, пожимая руки Аннакурбана. — Спасибо. Пойду обрадую сына.
Он нашел Махтумкули в кузнице.
— Посмотри, отец, по-моему, получилось неплохо. — Сын протянул ему только что законченную гуляка.
Во взгляде Махтумкули Давлетмамед прочитал немой вопрос, понял, о чем он, но тоже сделал вид, что думает лишь о гуляка.
— Ну-ка, ну-ка! — сказал он, усаживаясь на кошме и принимая украшение из рук сына.
Старик сам был искусным мастером, но работа Махтумкули отличалась каким-то особым изяществом, тем неуловимым своеобразием, которое всегда выдает настоящего художника. Давлетмамед не мог скрыть восхищения.
— Э-э, ты говоришь "неплохо"! — воскликнул он. — Да это же замечательно! Я еще не встречал такого узора. И размер выбран удачно. Этой гуляка может гордиться любая девушка. — Он вдруг внимательно посмотрел на сына. — А кому это предназначено? Кто-нибудь заказал?
Махтумкули смущенно опустил глаза.
— Нет, отец. Просто захотелось сделать от души, без обычной спешки… Тебе в самом деле нравится? — торопливо спросил он, боясь новых расспросов.
Отец понял его и усмехнулся в усы.
— Да, конечно, — сказал он, возвращая украшение. — Зачем бы я стал хвалить?
Наступило молчание. Давлетмамед вдруг почувствовал, что теперь, после разговора о гуляка, почему-то неловко переходить к самому главному. "Надо было сразу сказать", — подумал он, но поймал нетерпеливый взгляд сына и перестал сомневаться.
— Я только что был у Аннакурбана, — сказал он.
Махтумкули ждал этих слов, но все-таки вздрогнул и как-то весь подался к отцу. И только теперь он увидел его улыбку, сияющие глаза и все понял.
— Он согласен?
Отец не мог больше испытывать терпение сына.
— Согласен, согласен! Скоро мы устроим такой той, что о нем будут вспоминать долгие годы. Пусть все знают, что такое свадьба поэта! — Давлетмамед поднялся. — Пойду скажу нашим. Они тоже будут рады.
Все пело в душе Махтумкули. Менгли будет его! Менгли… Он мог бесконечно повторять это имя, каждый раз находя в нем особую прелесть.
"Менгли… Что райские розы рядом с тобой! Туби[40] зачахнет от зависти, глядя на тебя. Менгли. Стоит взглянуть на тебя — и становлюсь Рустамом[41], Менгли, а если хоть час не увижу тебя — пропаду от тоски, и только ты одна будешь виною смерти невинного. Но если и мертвого приласкаешь ты — оживу и вновь почувствую себя в Шекеристане, в твоей отчизне, сердце мое, Менгли…
О Менгли! Скоро ты будешь навеки со своим возлюбленным, с рабом красоты твоей!.."
Он прикрыл глаза, стараясь представить себе недалекий теперь уже той. И сразу зазвенели дутары, заплакали туйдуки[42], призывно застучали бубны. И полилась песня — одна из тех, что сочинил он в честь любимой. А вот уже, нарастая, словно лавина в горах, приближается топот коней. Эгей, кто самый ловкий, самый быстрый сегодня? Выходи, кто не боится спорить с ветром! "Тиу! Тиу!" — поют стрелы. Они летят туда, где между рогами архара привязано яйцо. "Тиу!" Мимо. А ну-ка, дайте мне. "Тиу-клак!" Вот как надо стрелять! Песня все звучит над степью, над рекой — славит красавицу Менгли… Слушают гости, приехавшие со всего Атрека, с Гургена, с Сумбара. Гости…
Махтумкули вдруг открыл глаза. Было тихо, так тихо, что он услышал стук своего сердца. Оно стучало гулко и тревожно. В чем дело? Что прервало его мечты? Ах, да, гости… Они приедут из дальних селений, много гостей. И надо будет готовить угощение, резать баранов. Для этого надо иметь такое богатство, как у Ханали. А где оно, это богатство? Нет его. Так какой же это той без обильного угощения, без дорогих призов для лучших наездников, стрелков, пальвапов[43]?
О, эта бедность! Мы только бредим тучными отарами, резвыми скакунами. Бедняк не гость на пиру, его оттеснят к двери те, что побогаче. Ведь когда нищий сидит на коне, все видят под ним осла, а под богачом и осел кажется конем. Проклятая бедность! Богач, посмеиваясь, пройдет мимо твоей беды, но скорее плюнет в твою суму, чем протянет руку помощи.
Махтумкули сжал пальцами подбородок, густые, колючие волосы защекотали ладони. Мысли метались, ища выхода. Он знал, что пришло время взять бумагу и перо. Только это может облегчить душу. "Твой, оборванец, ум вражьи затрут умы. Пешкою сгинешь ты перед ферзем, бедняк". Надо скорей записать эти строки, потому что уже рождаются новые и рвутся на волю, на белый простор еще не исписанного листа…