Заглянула Зюбейде, спросила тихо:
— Ты не спишь, отец?
— Нет, дочка, я только прилег ненадолго.
— Тебе ничего не нужно?
— Нет, я полежу и встану. Скажи, вернулись бек и сарбазы?
— Я не видела их.
Давлетмамед вздохнул:
— Куда же они запропастились?..
Зюбейде молча ждала у двери.
— Ладно, иди, дочка… Хотя нет, подожди. Скажи, Мамедсапа уже дома?
— Они с Човдуром уехали в поле, должны скоро вернуться.
— Хорошо. Как вернется, пусть придет ко мне. Иди, Зюбейде.
Он снова остался один. Тревога заползла в душу. Мысли путались. "Где он, этот загадочный бек? Что задумал? А может, решил подкараулить Махтумкули в степи? Да нет, у него же приглашение самого шаха, пойдет ли он на такое? Приглашение… Это на бумаге. А устно шах мог приказать… мог приказать… Он все может, коварный властелин Ирана и Турана. Что же они задумали? Ох, не вовремя уехал Махтумкули! И этот бек… и Менгли… и боль в голове… А может быть, все уже вернулись и я ничего не знаю?"
Давлетмамед с трудом сел, прислушался. Обычные звуки вечернего аула долетали в кибитку. Поблизости верблюд позванивал колокольцем. Где-то заржал конь, простучали копыта. Чьи-то голоса доносились глухо и невнятно. Засмеялась Зюбейде.
Жизнь идет своим чередом.
И если вдруг не станет сейчас старого моллы, она не остановится, пойдет дальше — к лучшему. Что бы ни случилось — обязательно к лучшему. Он верил в это.
Давлетмамед вздохнул, поправил фитиль в каганце. Тени заметались по стенам кибитки.
За стеной раздался конский топот, голоса. Давлетмамед узнал — вернулся Мамедсапа.
Он зашел вместе с Човдуром.
— Ты звал, отец?
— Да, заходите, садитесь. Как там, в поле? Хороша ли пшеница?
— Хороша, — скупо ответил Мамедсапа. Он знал, что другое беспокоит сейчас отца.
— Где-то запропастились наши гости, — сказал Давлетмамед. — Не встречали их?
— Нет, не встречали, — сказал Мамедсапа и глянул на Човдура.
Тот спросил тревожно:
— А что, они не сказали, куда поехали? Может, совсем убрались?
Давлетмамед покачал головой.
— Сказали, что на охоту. Но чует мое сердце, тут что-то другое.
У Човдура гневно сошлись брови на переносице.
— Если они затеяли что-нибудь дурное против Мах-тум кули…
— Боюсь, что они перехватили его в степи, — перебил его молла.
Човдур сжал свои огромные кулаки. И вдруг схватился за голову.
— Вах, это же я привел их к вашему дому! Горе мне!
— Успокойся, сынок, — мягко сказал Давлетмамед. — Нет твоей вины в том, что злые люди пришли сюда.
Но Човдур уже вскочил на ноги.
— Все равно, — голос его зазвенел напряженно и страстно, — все равно я разыщу негодяев и выручу Махтумкули, если он попал в их руки! Ты едешь со мной, Мамедсапа?
Мамедсапа тоже встал, вопросительно посмотрел на отца.
— Конечно, поезжай, сынок, — сказал Давлетмамед. — Пусть сопутствует вам удача!
Вскоре он услышал, как в тишине ночи раздался гулкий стук копыт. Он вдруг оборвался невдалеке. Потом снова с удвоенной силой пророкотал по аулу и постепенно замер. Давлетмамед понял, что сын и Човдур взяли с собой еще кого-то из надежных парней.
— Не оставь их, великий аллах, — прошептал старик, — помоги в трудную минуту, отведи от них вражью саблю или стрелу!
Неслышно вошла Зюбейде, поставила перед отцом чайник чая, чистую пиалу, развернула платок со свежим, еще теплым, пахнущим дымком тамдыра чуреком и так же тихо ушла: чувствовала — беспокоить отца сейчас нельзя.
А он, поглощенный своими мыслями, своею болью, наверное, и не заметил ее.
Большую, долгую жизнь прожил молла Давлетмамед, многое испытал, о многом передумал, и книги его принесли ему известность, и выросли дети. Но был ли он счастлив? В чем-то своем, личном — в детях, которых любит и которые отвечают ему любовью, в творчестве, в наслаждениях, дарованных природой, — в этом — да. Но всегда его мучило другое, более важное, чем даже благополучие семьи, — жизнь народа. Он видел свой народ талантливым, храбрым, трудолюбивым и радовался этому. Но видел еще и грязь, и невежество, и кровь, пролитую невинно, и нищету, и попрание человеческого достоинства, — видел, принимал близко к сердцу, но ничего не мог сделать, чтобы помочь народу. И это угнетало, не позволяло даже в самые лучшие минуты сказать себе: "Я счастлив!" Потому что знал: радость временна, а страдание… Придет время — и все изменится к лучшему. Только вот когда?
Затих аул. Даже собаки угомонились. Погас каганец, но старик не обратил на это внимания. Он слушал.
Где-то далеко, наверное на берегу Атрека, родилась песня. Печальная, протяжная. Пела девушка. Давлетмамед узнал ее голос, и сердце его дрогнуло: Менгли.
Как жесток мир! Судьба отняла у сына любимую, а сейчас повела его самого неведомым путем. Куда?..
Неужели навсегда ушел любимый,
милая подружка?
Неужели не вернутся счастья дни,
милая подружка?
Бедная Менгли! Ведь ты могла быть счастливой. А теперь…
Иль любить и быть любимой —
грех на этом свете?
Грех… Что же это такое? Обмануть доверчивого — грех? Разлучить влюбленных — грех? Лишить человека родины — грех? Быть богатым, когда вокруг нищета, — грех?
О аллах! Сжалься над рыдающей
Менгли!
Любимого к возлюбленной верни!
В дни радости люди часто забывают о нем. Но придет горе — и человек простирает руки к небу: "Помоги, о великий аллах!"
Он один может все. Ему подвластны земля и небо, вода и огонь, все силы природы и жизнь людей.
Молла Давлетмамед содрогнулся, вдруг с небывалой силой почувствовав могущество всевышнего, — словно бы заглянул за тайный занавес.
Услышит ли аллах слабый голос тоскующей Менгли? Если весь мир в его руках — услышит. Но захочет ли помочь — этого Давлетмамед не ведал. Сколько раз, отчаявшись, он сам обращал взор к небу, молил о помощи — и не получал ее. Почему? Чем прогневал он аллаха? Молла не знал за собой грехов, и все же…
Неужели навсегда ушел любимый,
милая подружка?
Неужели не вернутся счастья дни,
милая подружка?
Сколько любви и сколько горя в голосе Менгли! Как вырвать ее из когтей немилостивой судьбы?
Если Махтумкули благополучно вернется, пусть поступит так, как подскажет ему сердце. У него теперь один путь — посадить Менгли на коня и умчаться в степь, в горы, туда, где никто не сможет помешать им любить друг друга. Если это и грех, Давлетмамед все равно будет осуждать сына. Разлучать влюбленных — это действительно грех!
Затихла песня. Давлетмамед услышал, как топчутся кони за стеной, как шумят деревья на ветру, и шорохи, и шепоты, какие бывают только ночью.
Чья-то рука откинула полог на двери. В просветлевшем проеме старик увидел Зюбейде. Она стояла молча, прислушиваясь.
— Я не сплю, дочка, входи.
Зюбейде бросилась к нему, прижалась, как бывало в детстве, когда ее обижал кто-нибудь. Отец провел ладонью по ее мокрой щеке.
— Ты плачешь?
— Отец! — Слезы сдавили ей горло. — Ты слышал? Она пела… Неужели ничего нельзя изменить, отец?
Он помолчал, подумав вдруг, что его самые мрачные предположения, наверное, все-таки сбылись — сарбазы бека схватили Махтумкули и сейчас везут его на юг как пленника. Он сам не верил в это даже тогда, когда говорил со старшим сыном и Човдуром. Но теперь, кажется, не остается сомнений.
В темноте блестели устремленные на него большие глаза Зюбейде. Он погладил ее по голове и сказал еле слышно:
— Над нами аллах. Все в его власти, дочка.
Утро наступило такое же светлое, тихое, как и вчера. Но оно не радовало Давлетмамеда.
Только что прискакали на взмыленных конях Мамедсапа, Човдур и другие джигиты. По хмурым, измученным, грязным от пота и пыли лицам молла сразу понял, что не с доброй вестью вернулись они.
— Мы доехали до того аула, где Махтумкули был на тое, — сказал, тяжело дыша, Мамедсапа. — Он уехал оттуда вчера утром. С ним были Клычли и Дурды-бахши. Мы обшарили всю степь, все ущелья на их пути и не нашли никого. Один чабан сказал, что видел у Каркалы много всадников — они скакали в Иран. Но узнали об этом слишком поздно, отец, мы уже не могли догнать их.
Давлетмамед закрыл лицо руками. Кровь застучала в висках. Тупая, давящая тяжесть снова возникла в затылке.
— О, какое несчастье! — проговорил старик, раскачиваясь из стороны в сторону. — За что, великий аллах, ты караешь рабов своих?
И сразу же заголосили, запричитали Зюбейде и другие женщины, слышавшие через степу разговор.
Их плач заставил Давлетмамеда взять себя в руки.
— Замолчите! — раздраженно сказал он, полуобернувшись. — Глупые женщины, вы воете так, словно кто-то умер. Но Махтумкули жив!
За стеной стало тихо, только изредка доносились сдерживаемые всхлипы.
— Что будем делать, молла-ага? — прервал молчание Човдур. — Я чувствую вину за все случившееся и готов искупить ее.
Давлетмамед ласково посмотрел на Човдура.
— Ты напрасно казнишь себя, сынок. Я уже говорил: не ты, а судьба привела этих людей в наш дом.
— Все равно, — горячо возразил Човдур, — я подниму всех наших джигитов, мы ворвемся во дворец шаха и выручим Махтумкули и его друзей.
Давлетмамед вздохнул.
— Э, Човдур, разве вам под силу тягаться с сарбазами шаха? У него не счесть войск, есть и пушки, а у вас одна лишь молодость, горячие головы. Нет, это не годится. Надо подумать. Мамедсапа, сходи, сынок, к моему другу Селим-Махтуму, пригласи его, если он здоров, к нам.
Но Мамедсапа не успел даже подняться. Послышались шаркающие шаги, старческий кашель, и на пороге встал сам Селим-Махтум. Красными, слезящимися глазами он обвел присутствующих, поздоровался. Мамедсапа кинулся к нему, помог войти, осторожно усадил рядом с отцом.