Кемине крепко обнял друга.
— Не проси у меня прощения, Мамедвели! С тех пор как мы расстались у ворот Бухары, прошло время, равное целой жизни человека. Дни и месяцы летят, годы идут. Юность пролетает, как птица. Люди стареют, меняются.
— Это ты верно говоришь. Годы идут, и верно ты сравнил юность с птицей, которая улетает, — повторил Кемине слова друга, думая и о своей старости.
В кибитке поэт усадил дорогого гостя на подушку. Тем временем пришла от соседей его жена, вернулись и сыновья. Желая хорошо угостить друга, Кемине приказал им зарезать козла.
Только после того, как выпили чаю и принялись за печенку и легкие козла, Кемине обратился к гостю с вопросами:
— Старики говорят: "Когда съеденное и выпитое стало твоим, расскажи, что ты видел и слышал". Что ты делал после медресе? Есть ли у тебя жена, дети? Как ты живешь?
— В жизни мне не повезло, — ответил Хайдар.
Кемине удивился:
— Почему? Ведь у тебя были такие высокие мечты?
— Слушай, — продолжал Хайдар. — После медресе я вернулся к отцу и взялся за лопату. Зимой и летом в жару и в холод копал я арыки, рыхлил грядки, помогал старику обрабатывать арендованный клочок земли. Через два года отец женил меня, отдав все, что у него было. В жены мне он выбрал такую же бедную девушку, как я сам. Скоро у нас родился сын. После смерти отца вся работа легла на мой плечи. Я трудися, не разгибаясь, днем и ночью. Ты сам знаешь, как прокормиться в наших местах, на Лебабе[58], обрабатывая землю лопатой. Я подорвал на этом свое здоровье. Но, как говорится, "у кого две ноги, тот подрастет за два дня". Подрос и мой сын. Теперь он делает то, что делали мой отец и я. Больной, я помочь ему уже не могу. Но и дома сидеть без дела не хочется. Женив сына, я сказал ему и невестке: "Теперь вы сами устраивайте свою судьбу". Поручил их заботам старую мать и оседлал осла. Вот теперь и езжу по свету, хочу перед смертью повидать людей и новые земли, узнать, где Хива и где Керки. Так-то, мой друг…
Кемине вспомнил, как Хайдар в медресе мечтательно говорил: "Мне бы только выбраться из Бухары и доехать до Лебаба, а там уж я знаю, что делать…"
— Жаль, — сказал он, качая головой. — А я-то думал, что ты уже ахун в какой-нибудь мечети, в саду Дивана, пьешь воду из специального арыка, а подати, которые ты собираешь за год, не умещаются между землей и небом. Я-то думал, что утром и вечером во время умывания послушники льют тебе на руки теплую воду, а при нашей встрече ты сделаешь вид, что не узнал меня.
Хайдар глубоко вздохнул и продолжал свой рассказ:
— Я мог бы стать таким ахуном. Но совесть мне не позволила. Тогда, в медресе, я еще многого не понимал. Помнишь Махтумкули?
О царство непроглядной мглы!
Пустеют нищие котлы;
Народ измучили муллы
И пиры с их учениками.
Язык мой против лжи восстал —
Я тотчас палку испытал.
Невежда суфий пиром стал,
Осел толкует об исламе[59].
Когда вы читали эти стихи, я сердился и говорил: "Вы клевещете на мулл. Вы несправедливы". Но Махтумкули — святой человек. Того, что он сказал о муллах, еще мало. Я своими глазами видел, какие безобразия творятся в их хваленой мечети в саду Дивана. Ее превратили в публичный дом: там и анаша, и вино, и терьяк… там совращают мальчиков. И самое страшное, что эта мечеть служит эмиру. А ведь эмир пил кровь наших предков, да и нашу тоже пьет. Мечеть — плетка эмира. А я никогда не хотел быть орудием эмира. И сейчас не хочу. И никогда не захочу. Какая польза от плова, если он сварен на слезах народа? Такая пища застрянет в горле. Во сто раз приятнее есть жареную пшеницу, чем такой плов.
То ли от волнения, то ли от съеденных печени и легких Хайдар вспотел, он достал из-за пазухи большой хивинский платок и вытер им лицо и шею.
— Обрадовал ты меня! — похлопал Кемине друга по плечу. — Ты говоришь и думаешь теперь так же, как и я. Но откуда у тебя этот наряд, в котором ты похож на дервиша?
— В этой чалме и халате? Не мудрено! — засмеялся Хайдар. — Как, идет мне эта одежда? Меня уговорил надеть ее Нурмет-арабачи — пусть, мол, Кемине посмеется. А мой халат и тельпек лежат в хурджуне.
— Почему ты назвал Нурмета "арабачи"? Разве он не в медресе?
— Его выгнали оттуда. Ему сказали, что стихоплет и мулла, отрекшийся от религии, им не нужен… "Иди на все четыре стороны!" — сказали ему. Нурмет не горевал. "Хорошо, что можно идти в любую сторону", — сказал он, и, так же как я взялся в свое время за лопату, он занялся ремеслом отца — арабачи. Теперь он такие арбы делает, просто загляденье! Во всей Хиве нет равного ему мастера. Но на хивинских ханов и мулл у него кипит злость. Когда я собрался ехать к тебе, он сказал: "Возьми эти вещи. Пусть наш Кемине узнает, что я сбросил чалму и полосатый халат обманщика".
— Я давно знал, что из Нурмета не выйдет муллы, — подтвердил Кемине. — У него всегда руки тянулись к работе. Да и человек он честный. Еще когда я в последний раз был в Хиве, предупреждал его: "Будь осторожен, держи язык за зубами, не то сбросят тебя с минарета". Ну, а как он жив-здоров?
— Все такой же наш Нурмет, нисколько не постарел. И характер и привычки остались у него прежними. Хоть хлеба у него и мало, он не унывает: сочиняет стихи, рассказывает анекдоты, веселится. Я жил у него три дня. Он все вспоминал о тебе, говорил, что хочет показать тебе какие-то редкостные книги.
Услышав слово "книги", Кемине насторожился:
— Редкостные?
— Да, три толстые книги. Переплеты у них то ли из кожи, то ли из какого другого, очень прочного материала. Края обведены золотом. Когда Нурмет ложится спать, кладет эти книги себе под подушку. А когда уходит в мастерскую, прячет их так, чтобы никто не смог найти.
Рассказ Хайдара взволновал Кемине.
— Если он так дорожит ими, значит, книги эти особенные. В них заключена какая-то мудрость. Тебе не удалось узнать о них еще что-нибудь?
— Сам Нурмет ничего больше не говорил, а я не приставал к нему с расспросами. Но ясно, что книги эти не простые. Да, как-то, правда, он мне сказал: "Таких книг ты нигде не увидишь". И еще сказал, что купцы привезли их: одну — с севера, другую — из Индии, а третью — из Египта. Слух об этих книгах дошел до хивинского хана. Три дня на базаре глашатаи объявляли его приказ: "Кто принесет мне эти книги, тому я подарю один из ханских арыков и поставлю во главе пятидесяти воинов. А кто тайно будет читать их сам, тому велю отрубить голову". Я сказал Нурмету: "Отнеси их хану, и птица счастья опустится на твою голову". А он ответил: "Отдать их за один арык? Даже если он предложит мне все ханство, и то не соглашусь. Да и кто поверит обещаниям хана? Если я принесу ему книги, он скажет: "Сам дал слово, сам беру его обратно", — и моя отрубленная голова покатится, как тыква. Я мечтаю, — сказал мне Нурмет, — о другом. Если смогу, переведу эти книги на наш язык, чтобы их могли читать все. И в Бухару пошлю. Пусть там читают". "А ты не боишься, что хан об этом узнает?" — спросил я. Нурмет ответил: "Я долго думал. Если бы я не был готов умереть, не затевал бы этого. Сейчас я только начал их переводить. Две книги одолею сам. А ту, что привезли с севера, не смогу прочесть без помощника. Но у нас в Хиве много разных людей, — может быть, найдется человек, который знает этот язык…"
Кемине слушал внимательно, глаза его были полузакрыты. Он что-то обдумывал.
— Ты беспокоишься за Нурмета? — спросил Хайдар.
— Нет, я не боюсь за него, — ответил Кемине, подняв голову. — Нурмет легко не сдастся. Он умный и смелый. Я думаю о другом.
— Если не секрет, поведай, о чем?
И Кемине поделился с другом своим замыслом:
— Твой рассказ зовет меня в Хиву. Я должен отправиться к Нурмету, чтобы посмотреть эти замечательные книги и помочь ему их перевести.
Сыновья Кемине молча слушали отца, по Курбанбагт-эдже не выдержала:
— Лучше бы вы не рассказывали ему об этом, Хайдар-ага.
— Почему? — повернулся Кемине к жене. — Правильно сделал, что рассказал. Очень приятная весть. Я благодарен за нее своему другу.
— Если благодарен, то поблагодари и сиди! Не поедешь!
— Не сердись, жена. Это мы обсудим вдвоем, — ласково улыбнулся Кемине. — Ты лучше не забывай заваривать крепкий чай…
Услышав, что к поэту приехал гость, соседи начали собираться в его кибитке. Пришли и дети, и юноши, и старики. В кибитке стало тесно. Снова поставили котел на огонь, еще раз испекли лепешки.
Высокий плечистый старик из соседнего аула подошел к поэту и высказал общую просьбу:
— Мамедвели! Порадуй наши уши стихами. И гость послушает, и мы послушаем.
— Правильно говорит, — поддержал старика Хайдар.
Кемине не заставил долго себя упрашивать. Он протянул руку к дутару:
— Что вам прочесть? О мудрости жизни? Или начать с любовных?
Чернобровый худощавый юноша в продранном на локтях халате, обутый в чарыки из дубленой кожи, нахмурил густые брови, будто говоря: "Смотри на меня и пой!"
— Начни с "Нищеты", шахир-ага, — сказал он.
— Не надо об этом, — возразил другой юноша. — Разве тебе, Сапар, не надоела бедность?.. Шахир-ага, начни со стихов о красоте наших девушек — прочти "Измучает меня", потом "Акменгли".
Сверстники его одобрительно зашумели:
— Правильно он говорит!
— Меред знает, что заказать!..
Молчавший до сих пор юноша из племени эрсари вставил и свое слово:
— Не забудь "Эрсаринскую девушку", шахир-ага!
Заказы сыпались со всех сторон. Но сегодня поэту не хотелось читать свои стихи. Кемине уселся поудобнее и сказал:
— Лучше я прочту вам стихи нашего мудрого учителя Махтумкули. Слушайте. — И он, тихо ударив по шелковым струнам дутара, начал вдохновенно читать стихотворение "Гость":
Ты черный волосок на камне черном видишь,