— Верно, шахир-ага! — сказал Овез, без аппетита жуя кусок лепешки. — Я тоже, когда впервые ел машевую кашу, здорово обжегся, хотя, правда, не до слез.
— Вас она кусала, а меня не посмеет. Ну-ка, дайте мне ложку! — Эсен-мурт впервые заговорил после долгого молчания. Он взял ложку, которая уже много лет скребла миску, и потому края ее сточились, намазал кашу на кусок толстой лепешки и, раскрыв рот величиной с хатап[71], откусил здоровенный кусок…
Наевшись, Овез поблагодарил аллаха за пищу и пошел вздремнуть. Яздурды-пальван, собирая посуду и складывая ее в мешок, сказал:
— Овез-хан, не спи! Отдыхать будешь, когда приедем в Гызганлы. Не зря говорят: "Пастуху гулянки запрещены". Иди и собирай верблюдов. Вот и луна взошла. Пора трогаться.
— Пойдем, друг Гельды, — позвал Овез, поднимаясь и затягиваясь веревкой вместо платка. Но Эсен-мурт знаком приказал ему сесть.
— В Гызганлы нет корма. Эту ночь мы пробудем здесь, пусть верблюды как следует наедятся колючки. — Сузив глаза, он посмотрел на поэта и продолжал: — А то вы мне уже надоели — все "спать да спать". Ложитесь сегодня и спите сколько вам влезет, а за верблюдами я присмотрю сам.
Не поверив собственным ушам, Яздурды-ага спросил с удивлением:
— Ты сказал, что мы здесь останемся ночевать, хозяин?
— Что, у тебя ушей нет, не слышишь, что говорят? — огрызнулся Эсен-мурт и пошел к верблюдам.
Яздурды-ага с теплой улыбкой взглянул на Кемине. Его взгляд говорил: "За это мы тебя должны благодарить. Ты победил, поэт!"
— Раз хозяин приказывает, надо его слушаться. Говорит: "спите" — будем спать, скажет: "вставайте" — встанем! — лукаво подмигнул Кемине. Он улегся раньше всех и укрылся шубой. — Следуй моему примеру, Овез.
Не отвечая, Овез приладил вместо подушки ослиное седло, постелил кусок старой кошмы и накрылся каким-то тряпьем. Лёг спать и Гельды, а за ним и Яздурды-пальван.
Усталые путники тотчас погрузились в крепкий и сладкий сон.
Под утро, озябнув от выпавшей росы, Яздурды проснулся раньше всех. На востоке уже светлело, до восхода солнца осталось не много времени. Запели жаворонки. Они то кружились стайками над колючкой, то разлетались врассыпную.
"Я долго спал, — подумал Яздурды-ага. — Надо скорей готовить завтрак". Он торопливо поднялся и тут заметил, что рядом под каракулевой шубой храпит Эсен-мурт. Старик укоризненно покачал головой:
— Вот те на! Так он стерег верблюдов!
Вскоре проснулись Овез и Гельды. Пока кипел чай и варилась еда, поднялся, протирая глаза, и Эсен-мурт.
— Случайно заснул… Все ли верблюды и ослы на месте? — спросил он, озираясь по сторонам и потягиваясь.
Ничего не подозревавший Яздурды-ага заваривал чай, подал хозяину пиалу.
— А что с ними может случиться? Куда они денутся в пустыне? — проговорил он спокойно.
Эсен-мурт приказал:
— Овез, быстрей пей чай и собирай верблюдов!
Сделав несколько поспешных глотков и съев немного подогретой ковурмы, Овез встал. Через минуту из зарослей колючки раздался его тревожный голос:
— Яздурды-ага, эй!
— Что такое?
— Ну-ка, иди скорей сюда!
Яздурды-пальван забеспокоился:
— Что случилось? Говори же!
— Волк утащил!..
— Что утащил волк?
— Осла Кемине!
Все вскочили со своих мест. Эсен-мурт с притворным огорчением воскликнул:
— Не может этого быть! Когда волк мог утащить осла? Ведь он только что пощипывал здесь колючку.
Как бы ни изображал Эсен-мурт удивление, было ясно, что он не стрелял в волка, когда тот напал на осла. Это была явная месть поэту. Эсен-мурт коварно задумал оставить шахира одного в пустыне.
Неподалеку валялась туша серого осла с вывалившимися внутренностями. Эсен-мурт брезгливо отбросил ее ногой и спросил у Овеза:
— Остальные ослы целы? С верблюдами ничего не случилось?
Ослы стояли, сбившись в кучу, перепуганные.
— Верблюды все, — ответил Овез, — и ослы тоже, только у вашего на шее небольшая рана, волк, наверное, на него сначала набросился.
Эсен-мурт и это знал. Он коротко бросил:
— Лишь бы ноги были целы. — И постарался замять разговор об ослах. Нахмурив брови, он приказал: — Пора отправляться!
Потеря осла очень огорчила Кемине и его друзей. Особенно сокрушался Овез. Больной и слабый, он знал больше других, как необходим в пустыне осел. И когда Эсен-мурт, обвесившийся оружием, водрузился в седло, Овез преградил ему путь.
— Эсен-ага! Эсен-ага! — закричал он и тут же робко умолк, так и не сказав того, что хотел.
Но Эсен-мурт понял его мысль и с угрозой прошипел:
— Ты что затвердил мое имя? Боишься забыть, как меня зовут?
Тогда Овез наконец решился:
— Я хотел спросить… Может быть, мы посадим шахира на белого верблюда?
— Посади, если у тебя есть верблюд! — отрезал караван-баши.
— Не говорите так, Эсен-ага! Ведь он старый человек…
— У меня нет верблюда для твоего старика. Если тебе его так жалко, отдай ему своего осла.
— Вах, я не могу идти пешком. А то бы я…
— Хватит! — разозлился Эсен-мурт, ударив пятками осла и дернув недоуздок головного верблюда.
Овез хотел еще что-то сказать, но Эсен-мурт не дал ему говорить:
— Не вырастай там, где тебя на сажали, знай свое место!
После Овеза хозяина начал упрашивать Яздурды-ага. Эсен-мурт и ему отказал.
Растянувшись цепочкой, караван двинулся в путь. Яздур-ды обернулся. Взвалив на плечи хурджун, поэт шел за верблюдами, с трудом передвигая ноги. У Яздурды-пальвана сжалось сердце.
— Эсен! — Он и не заметил, как перешел на крик. — Ты посадишь поэта на белого верблюда! Не заставляй меня ругаться с тобой!
— Дурень, что мне с того, что ты будешь ругаться? Думаешь, сгорю от стыда? Я не желаю сажать на своего верблюда человека, который всю дорогу бросал в мою пищу яд. Своими ногами пришел, своими ногами пусть и уходит.
Яздурды-пальван наступал на хозяина:
— Посадишь?
— Нет, не посажу!
Тогда разгневанный старик, не соображая, что делает, вцепился в недоуздок верблюда. Кровь ударила в лицо Эсен-мурта.
— Отпусти!
— Не отпущу!
Эсен-мурт с силой дернул недоуздок.
— В последний раз повторяю: отпусти! Не то останешься без руки!
— Ничего ты мне не сделаешь, — ответил Яздурды-пальван, отпуская недоуздок. — Но если поэт отстанет и погибнет в пустыне, люди сгноят тебя в земле вместе с семью твоими потомками. И нам они спасибо не скажут! — Он повернул своего осла назад, пригрозив: — Предупреждаю, если Кемине не сядет на белого верблюда, дальше ты поедешь один.
Эсен-мурт расхохотался:
— Только послушайте, что говорит этот безумец! Нашел чем угрожать! Думаешь, если вы с Овезом уйдете, мир рухнет? Один я не останусь, со мной поедет Гельды.
Но в это время к нему подъехал Гельды и упавшим голосом сказал:
— Если так, то и я не сделаю за тобой ни шагу! Видно, напрасно защищал я тебя тогда в Чашгыне. Кто ты и кто Кемине? У тебя нет ни сердца, ни совести. Ведь ты виноват в том, что волк съел осла шахира.
— Гельды! — закричал побелевший Эсеи-мурт. — Да слышат ли твои уши, что говорит язык?
— Слышат!
— Нет, ты оглох. Или стал таким олухом, что начал повторять их слова!
Вместо ответа Гельды гневно взглянул на хозяина.
Вначале Эсен-мурт не думал, что разговор примет такой оборот. Конечно, когда он приедет в Хиву, наймет сколько угодно слуг, но довести тяжело груженный караван одному невозможно. Надо пересечь еще много высоких барханов, на стоянках разгружать верблюдов и снова вьючить огромные тюки… Он представил все это себе только на одну минуту и тут же крикнул вслед Яздурды-пальвану:
— Эй, постой! Ты, оказывается, так глуп, что не понимаешь шуток.
Яздурды почувствовал, что Эсен-мурт сдается, и с достоинством ответил:
— Кто глуп, а кто умен — разбираться в этом сейчас у нас нет времени. И потом, ты не очень-то заносись! Здесь тебе не белая кибитка Карсак-бая, а Каракумы… Хочешь — дай поэту верблюда, не хочешь — дело хозяйское. Мы-то придумаем, как нам поступить.
— А какая мне от этого выгода? — пробормотал себе под нос Эсен-мурт. — Ничего, кроме вреда. А если верблюд упадет под тяжестью груза, тогда мне еще и отвечать?
Сообразительный старик, стараясь не пропустить момент, поспешно возразил:
— Неужели верблюд, способный нести твое тучное тело, не сможет поднять маленького, с кулачок, человека?.. Размахнулся — бей! Если уж заговорил о пользе, то догова ривай до конца. Поэт заплатит тебе.
Эсен-мурт деланно рассмеялся:
— Если бы у твоего поэта были деньги!
— Если их нет у Кемине, мы найдем. Вернемся в Серахс продадим свои кибитки. Ты об этом не беспокойся. Сколькс тебе нужно?
— Сколько нужно? — Эсен-мурт снова усмехнулся. — Ты знаешь, как найти путь к моему сердцу. Скажи ему пусть дает сорок тенге и залезает на верблюда! Надоел ты мне, прожужжал все уши.
Яздурды-пальван, услышав слова "пусть залезает", тут же поспешил к поэту.
Овез снял с плеча Кемине хурджун и привязал его к горбу верблюда, а Гельды, обхватив своими сильными руками шахира, легко поднял его, как ребенка, и усадил.
Караван тронулся. Верблюды шли и шли, изредка останавливаясь на привалах. Чем ближе подходили они к Хиве, тем менее говорливыми становились люди. Они устали. Даже поэт, сидевший на белом верблюде, все время мол чал.
На пути к Хиве оставалась одна стоянка. Караван разгрузился в последний раз около старого колодца, обложенного камнем. Солнце скрылось, и закат вобрал в себя весь свет с неба. Словно ожидавшая ухода солнца, на востоке выглянула луна.
Мечтая о том, как он приедет в Хиву и там целых два дня будет спать спокойно, Овез превозмогал усталость. Обвязав канатом шею белого верблюда, он вытаскивал с его помощью из колодца огромную бадью из телячьей кожи. Гельды приводил по два-три верблюда и поил их водой. Яздурды словно помолодел. Он работал быстро и споро. Ка