Бай не сказал ничего определенного, но Семен Устинович его понял и подумал: "Ты из тех, кто загребает жар чужими руками. Только осуществятся ли твои черные замыслы?" Вслух он коротко ответил:
— Да, стараюсь понять.
Не подозревая, о чем думает русский врач, бай исподлобья взглянул на своего друга табиба и продолжал:
— Рад, что понимаешь! Вот мой друг Чары Гагшал хорошо знает меня. Я из тех людей, кто ничего не пожалеет для человека, который ему понравится.
Табиб поспешно проглотил кусок чурека и, едва не подавившись, подтвердил:
— Тачмурад-бай щедрый человек, щедрый!
Бай взял ковровый хурджун, туго набитый деньгами, и вытряхнул из него содержимое. Потом обеими руками придвинул деньги к врачу:
— Вот, пусть это все будет твоим, если ты вылечишь парня. Хочешь — бери сейчас, хочешь — возьмешь потом. Дело твое!
У табиба разгорелись глаза при виде такого количества новых хрустящих сотенных. Он, обнажив свои изъеденные насом зубы, захихикал:
— Бери, Семь с полтиной, бери! Не оставляй на потом. Не зря же говорится: "Дают — бери, бьют — беги".
Но хихикать ему пришлось недолго. Семен Устинович нахмурился, поставил на пол пиалу и сказал:
— Бай, если ты хочешь, чтобы я лечил твоего зятя, выполни две мои просьбы.
Заметив перемену в лице врача, бай почувствовал свою ошибку, но притворился непонимающим.
— Да, дохтор, я тебя слушаю.
— Во-первых, возьми деньги, во-вторых, сейчас же убери с моих глаз этого мерзавца табиба!
Бай сгреб в хурджун сотенные. Потом пристально глянул на своего друга. Но туповатый табиб не понял значения этого взгляда. Он сделал удивленные глаза, пытаясь найти поддержку у бая:
— Ну посуди сам, Тачмурад-бай, разве я оскорбил его? Разве я сказал что-нибудь плохое?
Но бай его не поддержал. С деланной вежливостью он сказал:
— Гагшал-бек, думаю, что тебя не затруднит сейчас сесть на коня. Я тебе очень благодарен, что ты меня навестил.
Обиженный табиб уехал. Семен Устинович тоже не стал задерживаться. Он еще раз прослушал пульс Бапбы и поднялся.
— Ты куда, Семь с полтиной? — удивился бай.
— Я поеду домой.
— Что же будет с больным, если ты уедешь?
— Сегодня я ему больше не нужен. А завтра вечером приеду.
Тачмураду показалось, что русский врач больше не вернется, и он спросил:
— Ты вот говоришь — "приеду", а дорогу найдешь? Может, послать за тобой человека?
Врач многозначительно улыбнулся и ответил:
— Бай, я никогда не сбиваюсь с дороги, которую хоть раз видел!
На медпункте не было определенных часов приема. Едва наступал рассвет, начинали прибывать больные. Кто на ишаках, кто на арбах, кто пешком. Поток их не прекращался.
После того как неизвестные люди увезли ее мужа, Елена Львовна провела остаток ночи без сна. Раньше обычного она пошла в амбулаторию.
Те, кто знал Елену Львовну, смело входили. А те, кто приходил впервые, робко заглядывали в комнату, спрашивая:
— Семь с полтиной нету?
— Сейчас нет. Он поехал к больному. Но я его могу заменить. Ведь и я тоже доктор, — приветливо встречала их Елена Львовна.
Нелегко было в те времена женщине найти подход к каждому, определить болезнь, уговорить принять лекарство. Когда был Семен Устинович, все было просто и легко.
Как ни трудно было ей, какой бы сложной ни была работа, настойчивая русская женщина старалась в силу своих знаний оказать помощь людям. А когда она в чем-нибудь сомневалась, говорила:
— Покажитесь еще и самому Семь с полтиной…
Проводив больного, Елена Львовна бросалась к окну: не едет ли муж. "Ночь прошла, и он не вернулся. Вот уже полдень. Что же случилось? Если на этот раз он вернется благополучно, я никуда его больше не отпущу одного", — думала она.
А время шло.
Утомленная работой и тяжелыми мыслями, Елена Львовна пошла домой и встретила мужа.
— Ну, как дела, Елена? — спросил он с обычной улыбкой, проходя в комнату.
Жена, ничего не ответив, расплакалась. Потом, вытерев слезы, сказала:
— Мои дела в порядке. Лучше о своих расскажи.
— Из-за моих дел не стоит проливать слезы.
— А почему ты задержался? Я все глаза проглядела.
— Дорога была дальней, Лена! Иначе разве я заставил бы тебя ждать хоть одну лишнюю минуту?
Елена Львовна налила чаю. Истомленный жарой, Семен Устинович сделал несколько глотков и продолжал:
— Я побывал в самом сердце пустыни.
— В пустыне? Что-нибудь случилось с чабаном?
— Разве ты не знаешь, что из-за чабана не приедут люди с пистолетами за пазухой?
Елена Львовна заволновалась:
— Кто же тогда заболел?
— Бапбы.
— Бапбы?.. Ты, наверное, шутишь…
— Я говорю правду.
Глубоко вздохнув, Елена Львовна продолжала расспрашивать:
— Что же с ним случилось?
— Пулевое ранение.
— Значит, те парни ранили его?
— Да.
— В каком он состоянии?
— В тяжелом. В очень тяжелом.
— Придется еще его навещать?
— Я дал слово, что приеду.
Елена Львовна с удивлением посмотрела на мужа:
— Значит, ты спасал человека, стрелявшего в тебя?
— Да. Так вышло.
Женщина уставилась в одну точку, потом начала ходить взад и вперед по комнате.
— Лепа, я не знаю, чем это все кончится, но сейчас я вернулся, — и он дотронулся до своего раненого плеча.
Елена Львовна подошла к окну и, не оборачиваясь, сказала:
— Странный ты человек, Семен!
— Ты уже однажды мне это говорила. — Семен Устинович подошел к жене и обнял ее. — Помнишь берег Волги? Лето. Заросшее кустарником поле. Я рвал цветы, собирал букет. А ты смотрела, как несется вода, и напевала что-то. Тогда я тебе сказал: "Лена, я хочу поехать в Среднюю Азию, возможно, в Туркменистан, древний Джейхун, старый Мары, в Каракумы…" Ты засмеялась и сказала: "Ты очень странный, Семен! Но за это я и люблю тебя…"
— Тогда было одно, а сейчас совсем другое! — произнесла Елена Львовна и, обернувшись, серьезно посмотрела в глаза мужа. — Ты мне скажи только, можно ли приручить волчонка?
— Может быть, можно.
— Ты веришь этому?
"Верю! — захотелось сказать Семену Устиновичу. — Надо верить человеку!" Но почему-то он промолчал, и вопрос Елены Львовны остался без ответа…
На следующий день Семен Устинович до полудня пробыл в медпункте, а после обеда тронулся в путь. Было знойно, и он не торопил коня, предоставив ему возможность идти, как тот хочет. Перед заходом солнца врач миновал знакомые барханы и оказался в низине. Но там не осталось и признаков жилья: ни кибиток, ни животных.
Семен Устинович придержал коня. "Что это значит? Может быть, Бапбы умер, а бай, закопав его труп в песок, откочевал куда-нибудь в глубь Каракумов? Нет, этого не может быть. Какой бы тяжелой ни была рана, сердце у парня очень крепкое. Такое сердце сразу не сдастся. Здесь причина другая…"
Врач стоял, размышляя, искать ли ему новую стоянку бая или возвращаться назад. Внезапно из-за соседнего бархана, отряхивая с халата песок, поднялся Веллек и его товарищи. В руках парней были одиннадцатизарядные[79] винтовки, за поясами — наганы.
Веллек подошел к Терехову и, словно уличенный в воровстве, потупившись пробормотал:
— Приехали, дохтор?
— Приехать-то приехал, только зачем — не знаю. Что это ваших кибиток не видно? — Семен Устинович притворился непонимающим.
— Кибитки… — Веллек почесал затылок. — Вода в нашем колодце стала горькой, пришлось перебираться на новое место.
— Вот оно что… А как Бапбы?
— Слава богу, лучше вроде немного стало, — неуверенно ответил Веллек.
— Он что-нибудь ел?
С утра попросил чаю. В пиалу мы бросили кусок сала и дали ему выпить.
— Правильно сделали. Это хороший признак, когда больной просит есть.
— Дай бог!..
Следуя за парнями, Семен Устинович подошел к новому стойбищу. Бай держал под уздцы уже оседланного коня. Он словно ждал сигнала, чтобы схватиться за оружие.
— С новосельем, бай! — иронически улыбнулся Семен Устинович и слез со своего коня. — Хороша ли вода в новом колодце?
Не отвечая, бай пригласил его жестом руки в кибитку и крикнул:
— Веллек! Принеси чай и чуреки!
Сменив повязку на ране Бапбы, Семен Устинович дал ему лекарство, измерил температуру. Пробыл он возле больного до глубокой ночи.
Бапбы лежал с открытыми глазами, не проронив ни слова. Врач тоже сидел молча. Наконец он собрался домой.
— Ну, Бапбы, я ухожу. Теперь тебе легче. Скоро ты станешь на ноги.
Больной взглядом обвел кибитку и пошевелил губами.
— Ты хочешь мне что-то сказать?
Бапбы прошептал невнятное.
— Не таись, выкладывай, что у тебя на сердце. В кибитке, кроме нас двоих, никого нет.
Парень с трудом заговорил:
— А как твоя… рана?
— А-а, ты вот о чем? О моей ране не беспокойся. Считай, что произошла ошибка. Рана у меня уже зажила! — Семен Устинович улыбнулся, пожал руку Бапбы и поднялся.
В дверях появился бай:
— Собираешься уезжать, дохтор?
— Да, жара спала, и конь отдохнул. Думаю двинуться.
— Зачем тебе трястись в темноте, переночуй здесь, а утром уедешь.
— Нет, с утра меня будут ждать больные. Нужно торопиться. Спасибо за приглашение!
Бай поинтересовался:
— Навестишь еще Бапбы или рана его заживет сама?
— Что за вопрос! Есть же пословица: "Когда режешь корову и дойдешь до хвоста, нельзя ломать нож". Буду ездить до тех пор, пока он не сможет сесть на коня. Теперь я дорогу к вам знаю. — Семен Устинович сел в седло и обернулся к баю: — Только у меня есть к тебе просьба: не переезжай на другое место. Древние туркмены говорили: "Два переезда — одно разорение…"
Сделав кислое лицо, бай скрылся в кибитке.
Шли дни. С помощью забот и лекарств Семена Устиновича Бапбы поправлялся. А когда спала летняя жара и наступили прохладные осенние вечера, он совсем выздоровел.
По мнению бая, Бапбы теперь не нуждался в помощи врача. Но Семен Устинович продолжал часто навещать его. Они о чем-то подолгу говорили.