— Ты че опять? — шепотом тревожно спросила она.
— Прости меня, мам!.. — глухо сказал Николай. — Брошу я все, вернусь к тебе…
— Это как «брошу»? А работа? У тебя ведь там работа вон какая важная!
— Пропади она пропадом, эта работа… Здесь в газету пойду.
— И не думай! А как жена-то не захочет, а у вас ребеночек скоро народится. Ребенка-то тоже бросишь?!
— Не знаю.
— Ну-ка, иди спать, — мать села в постели. — Иди-ка, добром прошу тебя, утром договорим. У меня уж давление поднимается, всю ночь не усну.
Николай долго ворочался и слышал, как ворочается и что-то ворчит мать в горнице. Потом включился свет на кухне, мать позвенела какими-то склянками, видимо, выпила лекарство. А потом он уснул и уже ничего не слышал и не видел.
Он вернулся в Москву со злостью неизвестно на кого: на себя ли, или на жену, или на весь белый свет. И работа не увлекала.
Но постепенно все укладывалось, и за ежедневной газетной суетой боль в душе успокоилась, боль… Но остались горечь и сомнения: а так ли я живу?
Андрей не ловил звезд с неба, носил в себе болезнь — не жаловался, отдал себя на разграбление жизни, работе, да, на разграбление ли? Или просто: работал как честный человек, чтоб без упреков людей и собственной совести, без легкой жизни, мелкой суеты вокруг кормушки, без оглядки на молву — «тот вон достиг, а этот жилой слаб». И может, Рыба в чем-то по-своему прав. И, наверное, истина — это самоотречение, ради детей, ради самой жизни.
Но в чем же все-таки виноват он, Николай Белозеров? Ведь другие живут, так сказать, купаются в лучах, и он так захотел. Разве это плохо? Почему же у одних все просто, а его грызет совесть? И ведь неясно, ну, убей, неясно — почему?
Бросить все, вернуться?
Где же выход? Где?
…Горит свет в окнах…
ДЕЛО ПО ИСКУ…
Была у Володьки мечта — купить лодку с мотором, чтобы в приезды в родную деревню объехать недальние, протянувшиеся аж на тридцать километров озера. И работал Володька Урванцев с песнями в каком-то радостном предчувствии той минуты, когда накопит нужную сумму, пойдет в магазин и выберет себе самую что ни на есть дорогую и надежную лодку, а к ней мотор «Вихрь».
А что, если завезут, и катер присмотрит.
Но с некоторых пор ему стало не до песен.
Получив однажды зарплату и расчетный квиток, он впервые рассмотрел листочек с мудреными с виду цифрами и установил, что с него каждый месяц высчитывают непонятно за что лишние сорок — пятьдесят рублей. Согласитесь, трояк — это терпимо, десятку — ну, куда ни шло, если ты холостяк, но пятьдесят рублей — это уже ощутимо.
Володька пошел в цеховой расчетный отдел и с порога, что называется, «полез в бутылку».
— Теть Катя, это что за статью вы мне тут присобачили? Полсотни высчитали?
Тетя Катя, а если учесть почет, которым окружали на заводе женщину, имеющую восьмерых сыновей, Екатерина Васильевна Трегубова, внимательно рассмотрела Володькин квиток и заявила:
— Высчитываем за дело. С таких, как ты, надо больше брать.
— А я че?! Че я?! — возмутился Урванцев. — Это не по закону — драть с человека шкуру без причин! Прогулов, кстати, я не имел всю жизнь, а что Кружкина тельфером зацепил и приподнял, так за это по профсоюзной линии выговор можете дать, у меня один уже есть, но не полсотни же высчитывать!
— Ты, милок, не кричи на меня, я тебе в бабушки гожусь, — осадила Володьку Екатерина Васильевна. — Ты в зеркало на себя посмотри, когда время будет, посмотри в глаза-то свои бесстыжие! А? Хорош, еще права качает, — обернулась она к своим коллегам, с самого начала заинтересовавшимся перепалкой.
— Точно, — подтвердили женщины. — Глаза-то свои синие хоть бы спрятал, проходимец, а то ведь всю сущность выставил напоказ — и какая только поверила?
— Че-е-е-во? — в нос прогудел Урванцев. — Че-е-е-во эта? Вы мне зубы не заговаривайте, а говорите, почему полсотни сняли? Я, может, лодку моторную купить хотел. Сидят тут… Фундаменты поотращивали, в сорок шестом небось таких не было!.. — разошелся Володька.
— Кого не было? — наивно переспросила самая молодая из женщин, Валюха Телегаева, как и Володька, жившая в заводском общежитии.
— Задниц не было, — выпалил Володька, посмотрел на Екатерину Васильевну и покраснел. — Ну, ладно… Можно объяснить человеку, за какие шиши деньги взяли, я ведь не против, если очень надо.
Екатерина Васильевна достала из стола коробку «Казбека», открыла, взяла папиросу, смяла и защемила в уголке губ.
— Садись, Урванцев.
Он покорно сел.
— «Казбек» будешь?
— Буду.
Чиркнул камешек зажигалки, и Володька потянулся прикурить.
— А не боишься, что я, многодетная мать, тебе за твое потаскушество глаза выжгу? — неожиданно спросила Екатерина Васильевна.
— Чево эта?! — испугался Володька. — Сами обзывают, а самим слова не скажи…
— Ты что из себя дурачка-то строишь?
— Да кто строит?
— Ты-то. Поди, давно уже посмотрел шифр по книжечке, знаешь, за какие грехи тебе эта статья.
— Когда давно! Когда давно! Я сегодня первый раз заметил, что высчитываете.
— Только не говори, что не знаешь, сколько получать.
— Мне хватает, буду я за вас считать…
— Хорошо, — Екатерина Васильевна бросила Володьке книжечку с цифрами расчетных статей. — Смотри!
Володька долго копался в книжечке, пока нашел нужную статью. А найдя, вытаращил на учетчицу свои синие глаза.
— Не смотри, не смотри, гипнозам не поддаюсь, не такие смотрели.
— Ну вы даете, теть Кать! Это же алименты!
— А ты думал, по исполнительному листу тебе как за освоение новой техники приплачивать будут, да?
Володька покрутил головой, налил воды из графина, выпил.
— Ну, дела-а… Это кто ж подал-то?
— А ты подумай.
— Что ему думать, — завозмущались женщины. — Он еще и вспомнить не может — пришел, увидел, наследил. Видать, что много следил-то?
— Да где, где следил? — крикнул Володька. — Сроду ничего такого. Вот разве до армии… Неужели Наташка, а? Теть Кать?!
— Не знаю, Урванцев, я у твоих истоков не стояла.
— Дак, че ж она, мотря, не сказала ничего, а в армию написала, что замуж выходит и уезжает на Север, аж в Минусинск.
— Минусинск — это на юге Красноярского края, — поправила его Валюха.
— Сама ты… Минусинск — от слова «минус». Крайний Север.
— На север или на юг — тебе никакой разницы. Твоя Наталья из деревни, видать, от позора сбежала. Ты с ней был зарегистрирован?
— Нет, так ходили.
— Ну уж «ходили», — язвительно заметила самая толстая из учетчиц.
— Ходили! — взъелся Володька.
— А дите?!
— Откуда мне знать? Может, это Сенька Верблюд постарался, он все под нее клинья бил, а она на меня свалила.
— Погодите, девочки, — Екатерина Васильевна задумалась. — Погодите… Ты с ней точно не регистрировался?
— Точно.
— Ни тайно, ни явно?
— Ну вот, буду я врать!
— Тогда путаница получается, что с него не двадцать пять, а десять процентов брать, по закону. Хотя…
— С таких всю зарплату удерживать мало, — опять влезла толстая.
— Погоди, Нина, может, все-таки ошибка?
— Прокуратура не ошибается.
Володьке стало скучно — то ли от усталости, то ли от того, что перенервничал. Он поерзал на стуле, просмотрел портреты артистов, развешанные по стенам, ткнул «казбечину» в огромную мраморную пепельницу и встал.
— Ну я пойду, теть Кать, вы тут сами разбирайтесь.
— Да уж теперь подожди, что-то все запуталось. — Она вытянула из пачки очередную папиросу, прикурила.
— Откуда листок-то пришел? — нехотя спросил Володька.
— А? — будто не расслышав, переспросила Екатерина Васильевна. Потом положила папиросу в пепельницу, достала из сейфа какую-то красную папку, долго листала бумаги, наконец нашла нужную, раза три просмотрела ее. — Из Москвы… истец — Лаврова Мария Егоровна. Кто такая?
— Не знаю, сроду с Урала дальше Куйбышева не выезжал. Дядя у меня там.
— Где?
— В Куйбышеве-то, говорю, дядя у меня живет.
— Ясно. Значит, в Москве ты не бывал?
— Нет.
— Наверное, она туда выехала, — предположила с ходу толстая Нина.
— Кто она-то, я же говорю, сроду такую не слыхивал. Вот крест, — он перекрестился.
— Не богохульствуй, — строго посмотрела Екатерина Васильевна.
— Да его нет, бога-то.
— … и не твое дело… Что ж нам делать? — она с сомнением поглядывала на парня.
— Я предлагаю прекратить эти вычеты, — официально, будто на профсоюзном собрании, предложил Володька.
— Тогда, — Валюха даже покраснела от волнения, — придется все удержанные за год деньги ему вернуть, а мы это сделать не можем. Возвращать должен тот, кто получал.
— Ясное дело, — Екатерина Васильевна опять прикурила.
«Вот же химеры природы, — подумал Володька, — курит как сапер, а детей нарожала…»
— Дело ясное, — повторила учетчица, — только не нам это все решать. У нас есть исполнительный лист, а это документ серьезный, и мы обязаны высчитывать, пока его, лист этот, не аннулируют. Так что, Урванцев, напиши-ка ты в Москву, а там видно будет.
— Куда это в Москву? — испугался Володька. — Вы тут научите!
— Пиши-пиши, в этот самый суд, откуда бумага пришла, пусть разбираются. Мы тебе справку дадим, сколько высчитать успели, к письму и приложишь.
Если честно говорить, все время учебы в школе Володька отличной успеваемостью не страдал, однако в дальнейшем это нисколько не помешало ему быть хорошим токарем. Брал Володька, как он сам признавался, оптимизмом. Вот чего-чего, а оптимизма в нем было хоть отбавляй. Работая, он пел, причем не просто мурлыкал какую-нибудь замысловатую мелодию, но пел во все горло, и получалось у него хорошо. Гаврилыч, мастер токарного участка, бывало, встанет у него за спиной и слушает, слушает, потом подойдет к кому-нибудь из токарей, головой покачает и скажет: «Эхма, а?! Ну откуда у этакого шалопая такой талант? Голос ведь… натуральный!»