В «читалке» было тихо и как-то скорбно. Сименон Лешке в голову не лез, и он мучился, стараясь настроиться, но ничего не получалось.
Неожиданно Таня спросила:
— Леш, а зачем ты Парома от училища до двадцать первого дома вчера на себе тащил?
Лешка смутился. Ох, уж этот уговор и этот разнесчастный Паром!
И зачем он с ним связался?! Хотя… Было в Веньке нечто удавье, он как бы гипнотизировал, притягивал к себе.
Лешка ведь и раньше ходил в подъезд, где у Парома было что-то вроде «штаб-квартиры». Ходил посидеть, поиграть в карты, послушать анекдоты или Венькин треп.
Лешка пересел за стол ближе к Тане и тоже посмотрел в окно. Да, там было весело.
— В карты я Парому проиграл. Четыре дня буду возить…
— А ты мог бы отказаться?
— Как это? — не понял Лешка.
— Ну, так… Взять и не возить. Ведь это унизительно, надо мной вчера все девчонки смеялись, а эта Васильева так и говорит: «Уж на что мой Дракон дурачок, так и он бы не унизился!»
— Надо, — вздохнул Лешка. — Карточный долг — долг чести…
— А вот мой папа сказал, что это унижение и что человек никогда и никому не должен позволять на себе ездить.
— Ты что? С папой вчера посоветовалась и поэтому не пришла? — разозлился Барков.
— Нет, я сама взяла и не пошла, чтоб ты понял.
— Ага! Вот мы какие! Заладила: «Мама! Папа!» Ну… и целуйся теперь со своими родичами!
Это был удар ниже пояса, и Лешка понял это, но уже было поздно — Таня посмотрела на него, не зло, — нет! — просто со слезами посмотрела и ушла.
На улице уже заканчивали работу, видимо, дело шло к звонку. Ребята выглядели усталыми, но им было грустно бросать заниматься огненным делом. И они поодиночке, вразброд шли к сарайчику, в котором хранился шанцевый инструмент, бросали там в кучу метлы и грабли и брели в сторону входа в училище. Да, все хорошее не вечно…
Лешка вздохнул и засунул Сименона в портфель. На занятия идти не хотелось, и он решил сходить к Парому, разобраться во всем на месте.
В принципе, конечно, Таня тоже не ангел, и нос у нее курносый, и губы чуть полноваты, и целоваться с ней вовсе не сладко, как пишут в книгах, а даже наоборот — горько, будто полынь на губах.
Таня была единственной девчонкой, с которой Лешка целовался по-настоящему, не считая Нинки Мосиной, с которой еще в школе во втором классе, так что сравнивать он не мог… Но уж наверняка, раз в книгах пишут про «сладкие» поцелуи, Таня была далеко не идеалом. У Лешки тоже папа с мамой, ну, так не болтать же им про все.
Что может понимать папа в карточных долгах, если он только и талдычит: «Надо быть нравственным, надо вести здоровый образ жизни». Бегай по утрам трусцой да зимой на лыжах ходи! Вот делов! И чего плохого в картах? В шахматы, кстати, тоже на деньги играть можно. Вон Денис Давыдов выиграл и карточный долг почитал, как вопрос чести… А уж папа ему не чета, папа — парикмахер, а Денис Давыдов — это… это — Денис Давыдов! «Жомини да Жомини!..»
Во дворе Парома не было. У подъезда сидели бабки. Они, привычным взглядом распознав Лешкину сущность, разворчались:
— Ходют тут! Песни орут, в подъезд зайти страшно — одну ругань и слышно.
Лешка тоже привычно огрызнулся:
— А то у вас сыновья ангелами были…
Обычно на этом месте Барков прения заканчивал и уходил, но в этот день все было наперекосяк, и он, повернувшись к самой ворчливой, сказал:
— Да ваш Петька-то, баб Варя, в эти годы какой был?
Вообще Лешка любил старушек, чистое их, ветхое, но опрятное житье, понимал их материнскую усталость, затаившуюся в глазах. Он что-то еще хотел сказать бабке, чтоб залить ее пыл в зародыше, но раздумал и, махнув рукой: мол, говори-говори, а мы-то знаем вас, вошел в подъезд.
На площадке, между первым и вторым этажом, где обычно собирались, Парома не было.
Домой к нему Лешке идти не хотелось — там всегда кавардак, и растрепанная, с вечной папироской в зубах мать Веньки. Но один раз решив, Барков дело в долгий ящик не откладывал, так у них всегда было заведено в роду, говорил отец. Барковы этим своим семейным качеством гордились и следовали ему неукоснительно.
Паром дома был один, наедине с кавардаком. Мать ушла на работу — мыть полы в какой-то конторе. Силкин, разложив по подоконнику части, чистил швейную машину времен потопа.
Он возил суконной тряпкой, вымоченной в бензине, по и без того блестящим от долгого труда и трения частям машины и, поднося к глазам, довольный, разглядывал их, как ценители разглядывают изделия из фарфора.
— Чего надоть? — хмуро спросил Венька Лешку. Для него всякая слесарная работа была делом интимным, и он не любил, когда мешали.
— Так, знаешь, зашел. С уроков сбежал… — уклончиво ответил Барков, не зная, как лучше приступить к делу, и устроился на табуретке против Парома. — Чистишь?
— А-а, — протянул Венька и любовно погладил корпус машинки. — Механика — она не человек, у ней душа… — Он положил тряпочку на подоконник и опять спросил: — Чего надоть-то?
Венька всегда говорил «надоть», будто старуха какая, и главное — ведь зачем было так говорить, Лешка этого не понимал.
— Да так, говорю, зашел… Поговорить.
— Говори.
Лешка задумался, как бы это ему начать похитрее, чтоб и по делу, и не в лоб.
— Ну, говори! — Паром сжал губы, и его лицо, и без того неприятное от ожогов, стало страшным. — Знаю, болото, пришел просить, чтоб не ездил на тебе. Так?
— Ну да, — растерянно подтвердил Лешка.
— Не ну да, а… Потерпишь, ничего. Бог терпел, и ты потерпишь. Ведь не тяжело, я же легкий, всего пятьдесят восемь кило, и везти недалеко. Потерпишь!
— Да ты что злишься-то? — справился с волнением Лешка. — Не я же на тебе езжу, а ты на мне.
— Угу, — буркнул Венька и уткнулся опять в свои железяки. — Я езжу сегодня, а лет через десять, профессор, ты будешь на мне. Но до тех пор я так обротаю…
Лешка впервые услышал, что его называют профессором, и это ему даже польстило, но откуда у Веньки такая злость на него?
— Ну, может, заменишь на что-нибудь? — спросил он, помня о долге чести.
— Нет… Слишком тебе хорошо жить будет.
— Ну, виноват я, что ли, что мне учеба легко дается. Виноват?
— Виноват!
— А еще в чем я виноват? — желчно спросил Лешка. Он вдруг обозлился, в груди зажгло как перед дракой.
— Во всем…
— В чем?
— Не ходи с Танькой, — глухо выдохнул Паром. — Не буду ездить.
И тогда Барков вспомнил, что еще в школе Венька таскал Танин портфель и песни пел… Ему кто-то брякнул, что у него слух и голос хороший, он и пел, и все знали, что для нее поет, и считали его, по своей недорослевской дурости, шизанутым…
— Ну, ты даешь… — удивился Лешка. — Ты что, любишь ее, что ли? Во, дурак!
Он ничего не успел сообразить, как Паром молниеносно спрыгнул со стула и влепил ему в нос сухим своим кулаком. Лешка слетел с табуретки и больно стукнулся затылком о холодильник.
Венька мешком бухнулся на стул. «Вправду шизик, — подумал Лешка, — дурак не обитый…» Из носа у него потекла кровь.
— Дай полотенце, что ли, — Барков сел, привалившись спиной к холодильнику. — Видишь, кровь. Весь костюм зальет… Псих!
Венька равнодушно смотрел на него белыми от злости глазами. Потом несколько раз сморгнул, лицо его исказилось, будто он хотел заплакать, встал, сходил в комнату и принес кусок ваты.
— Заткни сопатку.
Долго молчали. Паром чистил какой-то вал и изредка, с интересом, поглядывал в сторону Баркова. Лешка лежал на полу, запрокинув голову, чтоб остановить кровотечение.
— А ты ниче, удар держишь, — как бы между прочим одобрительно буркнул Венька.
— Да-а… Я и сам при случае в нос могу, — прогундосил Лешка.
— Герой!
— А ты — дурак.
Паром засмеялся. Лешке даже не хотелось смотреть на его физиономию, до того он ненавидел его в это время.
— Слышь, без драки… Ты училище из-за Таньки бросил? — спросил он опять в нос.
Венька походил по комнате, будто раздумывая, дать Лешке еще пинка или ответить. Остановился.
— Ну, из-за нее.
Потом сел верхом на стул и стал на нем раскачиваться. По лицу Веньки бродила какая-то несвойственная ему жалкая улыбка.
— Я б для нее все… Понял?
— Понял.
— Верю, что понял. Ты не баба, как я думал. Удар держишь. — Он отвернулся. — И не смешно это. А тебе она зачем, профессор? Так, погулять… Я ведь видел, как вы у ее дома лобзались, я каждый вечер там под окнами сижу, все знаю. Тебе это так, она к тебе… она тебя… В общем, давно я хотел тебе голову отвернуть из-за нее. Да ее же и жалко. Сделаешь из тебя полтавскую котлету, она реветь будет. Она жалостливая.
— Почему именно полтавскую?
— Потому что полтавские самые дешевые.
— Ну?
— Не «нукай», не запряг, болото.
— Я ничего… слушаю.
— Вот и молчи. Да и че говорить с тобой? Че ты понимаешь в жизни? Вот говорят, надо жить честно, быть всегда прямым, а как мне? А? — Паром сделался совсем разнесчастным, и Лешка вдруг понял его.
— Не знаю, Венька. Вправду не знаю.
— A-а! Вот — «Венька». А я уж и имя свое забывать начал. Все «Паром» да «Паром»! И она, когда я в училище в сентябре пришел, тоже сначала «Венька», а потом как сказала «Паром», так я и решил — все! Больше ноги моей здесь не будет! Вот так.
— Знаешь что, — неожиданно для себя решил Лешка. — Давай я ее брошу. Пусть она хоть немного несчастной побудет.
— Зачем?
— Ну, так…
— Нет, не надо. Она ведь не со зла тогда. Лучше уж ты с ней будь.
— Да она и так со мной после вчерашнего разговаривать не хочет. Из-за тебя все.
— Ненадоть. Я скоро уеду…
— Куда?
— Да так. Уеду, и все… Че мне здесь делать? Не хочу, чтоб каждый жлоб в нос совал — «Паром, Паром»… Дядька у меня на Севере, обещал на курсы радистов устроить. Буду потом где-нибудь на метеостанции морзей стучать.
Кровь у Лешки остановилась, только нос подозрительно распух да под глазами стали зреть синяки. Он взобрался на табуретку и стал разглядывать себя в зеркальце.