— Говори при свидетелях: кому? Все равно крышка тебе.
Мужчина сзади совсем очумел, схватил за волосы. Серега несильно, чтобы почувствовал, толкнул наседавшего ногой под коленку.
— Говори, Сектант, кому? Я не органы, следствие вести не буду, сожму посильнее — и амба!
— Не-а…
— Говори! Да тише вы! — крикнул он пассажирам. — Слушайте лучше, что он скажет!
— О-отпусти, — задыхаясь ныл Маркин. И Серега слегка расслабил захват.
— Кому?
— Ч-что?
— Кому формулу везешь?
— Какую формулу?
— А на груди татуировка! Формула плавки!
— Д-дурак ты, это у меня с армии, от скуки баловались. Там номер противогаза, автомата и военного билета.
— А я-то… — растерялся Серега и понял, почему эти буквы и цифры показались ему удивительно знакомыми, ведь и у него самого была под мышкой наколка: номер автомата.
— Бдительный! Ох, бдительный! — раскричался деятельный мужчина. — Чуть человека не задавил!
Панов отпустил Маркина и плюхнулся рядом с ним на сиденье. Вот тебе и День пограничника…
ЕСЛИ ЛЮБИШЬ…
— Послушай, Лобанов, ты этого не сделаешь или мы с тобой крепко поссоримся, и я буду вынужден…
Что он «будет вынужден», полковник не сказал и, покрутив авторучку, бросил ее на стол. Он встал и прошелся. На ковре от его ног оставались вмятины, ковер был новый, и ворс еще не стерся.
Лобанов подумал, что после него тоже останутся вмятины.
— Но она моя жена, — пробурчал он, — они говорят, что крови нет.
— Мы найдем кровь, а ты летай — это твое дело, ты летчик, а не донор, — полковник пожевал губами, посмотрел в окно, — и вообще мне надоело с тобой разговаривать. Иди.
Лобанов вышел.
За окном у клумбы сидел Топорков и ухаживал за цветами. Полковник раскрыл створку и долго смотрел, как Топорков заботливо ковыряет палочкой ссохшуюся землю, потом спросил:
— Топорков, у вас какая группа крови?
Аркашка оторвался от цветов:
— Первая, товарищ полковник.
— А у меня четвертая, Топорков, редкая, ну да дело не в этом… Как вы думаете, боязно сдавать кровь?
— Никак нет, не страшно. — Топорков задумался, поморгал лысыми веками. — Кровь надо дать, да?.. А кому, товарищ полковник?
— Жене Лобанова.
— Это Светлане, да?
— Да.
Аркашка задумался. Он давно знал Светлану, она работала в штабе секретаршей, и Топорков уважал ее за хороший характер и доброе сердце.
— А сколько?
— Не знаю точно, но грамм семьсот пятьдесят, а может, и литр.
Полковник Колесов никогда не сталкивался с донорами и потому назвал количество наобум, но Аркашка сдавал кровь, когда учился в школе младших авиационных специалистов, и потому подошел к делу серьезно:
— Много, товарищ полковник, на одного.
— Сколько же можно?
— Грамм двести пятьдесят дам, четвертинку как раз.
— Тогда придется найти еще кого-нибудь. Найдем?
— Можно, — важно сказал Аркашка. — У нас многие уже сдавали.
— Вот что, Топорков, берите мою машину, найдите еще людей и езжайте. Куда? Лобанов покажет.
Рядовой Топорков был парнем с понятием. Он сорвал пучок травы, вытер руки, сказал «Есть!» и пошел за капитаном Лобановым.
На станции переливания крови дали по шоколадке и напоили чаем с булочкой за семь копеек. Лобанов на радостях выпросил для всех по медали «Донор СССР» третьей степени. Топорков спрятал шоколадку в карман, имея в виду санитарку Люсю из лазарета, которая ухаживала за ним, когда он, Аркашка, болел воспалением легких, а медаль прицепил под гвардейским значком для солидности. Лицо его алело.
Потом ехали в город и дремали. По дороге остановились у гастронома, и капитан принес конфет, сигарет и бутылку вина. Вино выпили для восстановления кровяного запаса и опять задремали.
Полковник приехал в казарму, всем сказал спасибо и отослал спать. У Колесова было доброе настроение. Он зашел в каптерку первой эскадрильи. Старшина Яцышин мирно дремал над списком личного состава. Полковник взял график нарядов, в графе Топоркова и доноров сделал прочерки на весь месяц. Старшина очнулся, подумал-подумал и спросил:
— Товарищ полковник, а на работу их можно? — Старшина уже тридцать лет прослужил в армии и любил говорить так: «Тридцать лет в армии — это вам не конкурс песни».
Полковник помолчал и ответил вопросом на вопрос:
— Старшина, вы читали когда-нибудь Грина?
— Никак нет, — Яцышин загрустил, потому что, если начальство отвечает на вопрос вопросом, это грустно.
— Вы знаете, старшина, мы мало читаем, нам некогда, а потом мы начинаем мечтать о пенсии. И это ненормально.
Старшина ничего не понимал. Он думал, что можно было бы, конечно, можно, почитать этого самого Грина, но чем натирать пол, если на складе нет мастики.
— Да, — продолжал полковник, — существует поэзия, моя жена много читает, дочь играет в народном театре Золушку. Они с женой спорят, говорят об искусстве, а при мне замолкают, считают солдафоном.
Старшина краснел. Ему было стыдно за боевого командира, но он старался что-то понять.
Полковник потер переносицу, налил воды из графина, выпил, потом он сидел и задумчиво смотрел на старшину. Яцышин вдруг понял, но молчал. В комнате отдыха спорили, то и дело доносилось:
— Дай перехожу! С тобой невозможно играть!
Потом стало тихо, и вдруг кто-то запел романс «Вот мчится тройка почтовая». Старшина стал суровым.
— Кто это поет? — спросил полковник.
— Гладышев, товарищ полковник, он дневальным стоит.
— Дневальный поет, — полковник, как бы сожалея о чем-то, посмотрел на старшину, — что, он всегда поет?
— Всегда, он в консерватории учился.
— И почему не доучился?
— Не знаю, не говорит.
— А вообще, что за парень?
— Да смирный, — старшина махнул рукой, встал. — Я его сейчас успокою.
— Пусть поет.
Старшина сел. Полковник налил еще стакан воды, покачал головой:
— Дневальный поет… солдафон… хм. — Он выпил, посмотрел в окно. — Ну, я пойду, старшина… — не то спросил, не то просто сказал Колесов, и это сбило старшину.
— Идите, — брякнул Яцышин и смутился. — Простите, товарищ полковник.
— Ничего. До свидания.
Старшина остался в глубокой задумчивости. Полковник прошел по казарме, постоял возле Гладышева, неожиданно поправил штык, висевший у дневального на поясе, и вышел.
Под вечер, когда все офицеры, кроме дежурного по полку, уже были дома, на аэродроме приземлился маленький самолетик АН-14, из которого, кряхтя и проклиная годы и свою грузность, вылез генерал-майор Михайлов Михаил Иванович, с которым Колесов когда-то учился в академии.
Михайлов пешком проследовал в домик и оттуда позвонил на КП, в штаб и в конце Колесову.
— Здорово, Михайлов, — поприветствовал он полковника.
— А, Михал Иванович! — обрадовался Колесов. — Ты откуда звонишь? Что? Не слышу! Ну да… Как жена? Нормально?
— Нормально жена, — успокоил однокашника Михайлов. — Как друг тебя предупреждаю, я твоему полку команду дал, так что собирайся, — и положил трубку.
— Все шутки, футбол не посмотришь… — пробормотал Колесов и выключил телевизор.
После ужина смотрели по телевизору футбол. Аркашка занял отличное место, метрах в трех от экрана и чуть-чуть сбоку. И вот, когда счет был уже один-ноль в пользу спартаковцев и тбилисцы предприняли штурм, когда Кипиани вывел на удар Шенгелия и Шенгелия, увернувшись от Романцева… взревела сирена.
— Сорок третий! Сорок третий! Что у вас случилось? — неслось из кабины пункта управления. У лестницы, ведущей наверх, в кабину, столпились летчики, техники и механики, прислушивались.
— Черт его знает… Электроника молчит, видимо, напряжение упало. И авиагоризонт, и курсовая система… Буду сажать по компасу и высотомеру, — отвечал борт.
Колесов в общем-то не волновался, плохо только — стемнело, видимость плохая и можно не рассчитать высоту при посадке.
— Катапультируйся! Борт «сорок три», как слышишь? Я приказываю катапультироваться! Витя! Товарищ полковник, я приказываю!..
— Обеспечьте посадку, пожарную машину к центру полосы! А ты, Михайлов, не ори, не дома. Тут и без тебя мороки хватает.
— Товарищ полковник! — генерал ругался по-пехотному, грозил и чертом, и партийным бюро, и своей властью, и властью свыше — самолет заходил на посадку.
Колесов по аэронавигационным огням вывел истребитель на полосу, в том, что не промахнется мимо полосы, он был уверен. По высотомеру снизился до минимума, но пока снижался, дальше проскочил полосу. Опять набрал высоту и стал разворачиваться для следующего захода на посадку.
Во второй раз вышло удачнее.
Истребитель как бы завис над полосой. Полковник дал штурвал на себя, самолет задрал нос, и всем показалось со стороны, что Колесов решил еще раз повторить заход, но истребитель слегка коснулся полосы левым шасси, все-таки пилот без электронных приборов не сумел выдержать горизонт самолета, затем правое колесо шаркнуло по плитам, и, плюхнувшись на все три шасси, истребитель покатил по бетонке.
— А ты боялся, Михайлов, видел? А?
Генерал схватил фуражку и побежал к «газику».
— Ну, я тебе, сукин сын, — пробормотал он, плюхнувшись на сиденье. Шофер проснулся и испуганно взглянул на него. — Да не вам, — генерал мотнул подбородком: — К самолету!
Истребитель, покачиваясь на стыках плит, медленно выруливал к пункту управления, рядом с ним по обочине рулежек шел «газик», в нем стоял генерал-майор Михайлов и грозил кулаком полковнику.
Самолет подкатил к ИПУ[4]. Топорков подставил стремянку и, поднявшись по ней, открыл фонарь. Полковник сидел, склонясь головой на штурвал. Аркашка помог командиру снять гермошлем и вылезти из кабины.
— Докладывайте, полковник, — генерал смотрел грозно, и Колесов подумал, что Михайлов тоже не читал Грина и вообще все они здесь как будто играют в большую игру, опасную, нужную, чтоб враг боялся, но все равно игру, а истинная жизнь должна быть естественной, как в «Бежином луге» у Тургенева, и стал докладывать: