Где-то рядом с ним вжимался в мох и воду Чирков, между взрывами Иван слышал его голос, будто звучащий в пустом зале…
— Мать твою… этак-то… этак-то… — приговаривал после каждого взрыва солдат. — В окопчик бы, в щель!
Наконец обстрел кончился.
На болоте воцарилась тишина. И некоторое время над царством мха, кочек, чахлых сосенок висела лишь грязная водяная пыль. Потом из болота встал один, другой, третий…
Отряхивались, будто можно было вытрясти из шинелей грязь, воду, озноб…
К Ивану подошел Миронов.
— Лиферова убило, — устало сказал он и присел на кочку перед пулеметом. — Нормально?
— В порядке.
— Вася-взводный принял роту, — старшина встал. — Пойду. Надо документы убитых собрать да хоронить.
— Угу, — кивнул Бочаров. — Моего второго номера пришли, он у земляка в третьем взводе.
— Тоже убит, сам видел.
— Земляк?
— Нет, твой второй… Чиркова вон бери.
— Ладно, — кивнул Иван.
Старшина пошел по своим невеселым делам.
Убитых снесли на более-менее сохранившееся чистым место и сложили в ряд. Потом младший лейтенант Вася сказал слова прощания, закончив виновато: «…а салют мы им прощальный троекратный дадим после войны. Боеприпасу мало, ребята».
Мертвых осторожно опустили в воронку и прикрыли ее поверх мхом, отметив место веточками. Так своих убитых они хоронили уже месяц, с того времени, как заняли здесь оборону. Через несколько часов тела убитых погружались в глубины болота, туда, где под слоем мха, жижи была самая чистая на земле вода — вода болотных линз, из которых берут свои начала великие реки.
— Кончат тут нас всех потихоньку… — сказал Чирков, когда все разошлись по местам.
— Да уж, — согласился Бочаров. — А уйти, видать, никак нельзя, раз тут держат.
— Э-э! — отмахнулся Сенька. — Кому-то это больно надо! Сидим, как эти…
— А я вот тут думал, кумекал… Вот прут немцы, как в деревне, стенка на стенку мы с ними, а в конечном-то итоге один на один. Вот лупят они нас, а схватись с ними врукопашную, мы бы их всех, как вшей, передавили.
— Ну ты и философ!.. Аристофокл!
— А это кто такой?
— Да так, один грек… все равно не знаешь.
— И хрен с ним, с греком, тут вон фашисты — сплошь Геббельсы…
— Тоже мне… не путай хрен с редькой… То сам античный Аристофокл, а то какой-то вшивый Геббельс. А вообще-то, конечно, один на один мы бы их заломали… А то хрена ли против пушек-то можно… Сколько уж наших легло, и не стрельнули ни разу.
— Вот и я говорю.
Вначале как-то нерешительно простучал один автомат, потом сразу два, и зачастили немецкие «шмайссеры», полетели сухие веточки с чахлых сосен. Иван толкнул Чиркова и упал рядом с ним за пулемет. Там, за деревьями, шли невидимые пока фашисты. Это была их первая атака. Они шли, не видя цели, но стреляли, стреляли, стреляли наугад. Падали бойцы, еще не отошедшие после бомбежки, еще не увидевшие противника, метались по болоту, проваливались в раз-, вороченную взрывами гнилую топь, тонули… Побежал один, второй, все…
— Мотаем, Бочар! — закричал Чирков, привстал и упал лицом в мох. Иван не стал его переворачивать, понял: конец. Мимо него бежали грязные, заросшие бойцы «болотной» их роты.
— Братцы, мужики, куда ж вы бежите?! Куда?! — орал Иван.
— Сдыхать, что ли?! — отвечали ему. — Бросай свою бандуру!
— Ну уж, на-кось выкуси…
Иван остался лежать за пулеметом. Он зарядил ленту, машинально потрогал кожух — холодный, — отбросил в сторону какие-то веточки и стал ждать. Ждать было одиноко. И видимо, от нечего делать внимание его переключилось от предстоящего боя на какие-то мелкие бытовые неурядицы. Он вдруг неприятно почувствовал, что давно не брился, потом даже вздрогнул, ощутив, как в ботинке бередит, видимо, уже прорезавшуюся ранку гвоздь. И уже собрался было размотать обмотку, снять ботинок и подложить какую-нибудь тряпочку под пятку вместо стельки, как из болотного редколесья вышли цепью гитлеровцы.
— Мать вашу… — недовольно пробурчал Иван и лег за пулемет, потом, чуть привстав, похлопал по кочке, ограничивающей сектор обстрела, и уже после этого только, успокоившийся и даже довольный проделанной работой, опять припал к пулемету.
Немцы приближались не торопясь. Шли с опаской, но все-таки и не медлили. Было видно, что они не столько боятся сопротивления, сколько опасаются провалиться в зыбкую болотную трясину, потревоженную артиллерией.
За первой цепью показалась вторая, потом третья… Они были уже совсем близко. Иван передвинул планку прицела на прямую стрельбу и нажал гашетку.
Лейтенант Вася при помощи старшин и сержантов сумел остановить бегущих и собрать в березовой рощице за болотом. Солдаты, бледные, но уже успокаивающиеся после пережитого панического страха и трудного бега по болоту, стояли молча, стыдясь смотреть друг на друга.
— Вы что же, а? Ребята, а? — Лейтенант сорвал голос, и потому после каждой фразы в горле его что-то начинало потрескивать, всхрипывать, и он, сокрушенно махнув рукой, умолкал.
На болоте застучал пулемет.
— Ну, вот… Наши там… бьются, понимаешь… А?! Ребята, как же так? — Он опять сокрушенно махнул рукой.
— Вроде все бежали… — виновато пробубнил губастый парень в шапке-ушанке.
— Бочаров остался, товарищ лейтенант, — уточнил старшина Миронов.
Пулемет смолк. Смолкли автоматы. Слышались крики раненых немцев, ругань. Потом простучала и гулким эхом разнеслась над болотом одинокая очередь.
— Че это? — губастый, скосив глаза, прислушался.
— Добили, — Миронов бросил только что свернутую самокрутку под каблук и раздавил ее.
— Кого? — Губастый с сожалением посмотрел на махорку, рассыпавшуюся по траве..
— Кого? — переспросил Иван. — Меня, что ли?
И даже удивился, что может еще спрашивать, говорить… Ведь он же умер, погиб там, на болоте, его добили. Он же чувствовал, как резкими шлепками вошли в тело пули, как по бокам горячими ручейками полилась кровь, как тело прогнулось в последней агонии…
— Кого?! — закричал он. — Кого добили?! Я живой!
— Что с тобой? Иван?! Ваня!
Он с трудом, с болью разомкнул веки и как в тумане увидел тревожное лицо Нины, потолок и красный матерчатый абажур с бахромой.
— Чего? — спросил тихо.
— Кричишь, с усталости, что ли?
Иван отвернулся:
— Сон какой-то приснился. Страшный. Ф-фу-ты… Наслушаешься всего.
— Давай успокаивайся и спать. Вон всех разбудил.
— Ладно.
Он еще долго ворочался, вздыхал, но все-таки уснул. Спал, как казалось Нине, крепко. И только когда в сон его, как в морозное узорчатое окно, просовывалось небритое, по-бабьи перетянутое драной шалью мурло пленного фашиста, непроизвольно дергалась правая рука — защититься, как в детстве.
Утром, позавтракав с хозяевами, они решили пройтись по деревне. Делать все равно было нечего.
Весна в этих краях действительно ранняя случилась.
На всю деревню несло навозом — чистили коровники от зимних наслоений. На крылечке ждал открытия сельмага старик в кроличьей шапке. Он сидел, поджав под себя ногу, и плел из сыромятных ремешков кнут.
Наискосок от сельмага стоял небольшой обелиск с вмурованной мраморной плитой. Подошли. И первое, что бросилось в глаза Ивану, была собственная его фамилия — Бочаров и инициалы: И. И.
— Нинк, смотри-ка… — прошептал он. — Отец ведь. А я его и не помню.
ЧЕРЕМУХА(ВНУКИ)
Николай Бочаров самый молодой бурмастер геологоразведки, сидел за столом и слушал.
— Че ты боисся! — Бабка Летягина, Летяга, высунулась из подпола, сморщилась от натуги и выставила на половицу четверть с мутным картофельным самогоном. — У ей живот был репкой, знать, мужик будет, вот коли квашней — тады девка. Али возьми пятна. Лицо рябое — девка, чистое — парень. А у ей чисто было.
Летяга вылезла из подпола, прикрыла его, потопала по крышке и задернула половиком.
— Ha-ко вот, лучше выпей!
Николай рассеянно взял пустой стакан, подул в него и опять поставил на стол.
— И то. Совсем места не найду. На работе думаю, домой приду — думаю. Вчера микстуру пил успокаивающую — не помогает.
— Дак и че думать-то?
— Так куда мне еще девку? Потом рожать трудно будет.
— У-у… трудно, мне-ка девяносто, да я рожать-то… — бабка, спохватившись, замолчала, прижав бутыль к груди, и, наклоняясь всем телом, налила полный стакан. — Пей!
Он улыбнулся, будто при встрече со старым другом, решительно выдохнул и освободил посуду.
Самогонка была слабой и вонючей. Он сморщился, пошарил рукой по столу, но, не найдя ничего, кроме папирос, опять выдохнул, выгоняя изо рта вредные пары, и закурил.
— Успокоила… хоть немного отойду.
— Да я уж вас знаю, — хитро мигнула старуха.
— Ты на что намекаешь-то, на что? Небось думаешь, сижу — выпить припрашиваю, а? Да у меня уж сотня приготовлена в заначке, если сын родится, — Николай потянулся и широко улыбнулся Летяге. — Сама знаешь… А тебе за добрые слова, а тебе… — Он подумал, чем бы отблагодарить старуху. — Во! Я тебе часы презентую.
— Чево?.. — Старуха подозрительно покосилась на него.
— Часы, говорю, презентую.
— Это чей-то «зентую» тако будет?
— Подарю, поняла? Девяносто лет прожила, а русский язык не знаешь.
— Да уж ты-то, поди, больно умный… — обиделась Летяга. — Трем курям корму дать не можешь, а ешшо ма-а-стер…
Так беседовал Николай с бабкой Летягой, самой древней, наверное, на всей Руси самогонщицей, вдовой друга деда Ивана — Семена Барноволокова.
Беседу их прервал Васька Остяков, сосед Бочаровых, одинокий и потому беспутный мужик. Он не работал ни в совхозе, ни, как большинство их поселка, в геологоразведке, где платили хорошо, не в пример совхозу. Васька летом пас общественных коров и тем кормился. И то сказать — за лето пастух зарабатывал полторы — две тысячи. Был Остяков натурой поэтичной и потому, наверное, писал стихи и про своих друзей и знакомых. Про Бочарова он сочинил следующее: