{357}. Причем это мнение разделяли люди, которых трудно было заподозрить в малограмотности, полной неосведомленности или непонимании происходящего; так, М.М. Пришвин в июле 1928 г., комментируя очередные слухи о войне, писал в дневнике: «…если война, то Россия станет колонией Европы, если свергнут правительство, то всеобщая резня и в конце опять колония»{358}.
Даже среди школьников, особенно 1-й ступени, встречались подобные настроения: «Если будет война, то Советской власти будет капут, так как против Советов весь мир»; «Советский Союз очень бедный и не имеет вооружения»{359}.
Единственным спасением представлялись переговоры и фактическая капитуляция СССР: «Советская власть наполовину упала, из Польши идет Николай Николаевич со своей армией и забрал несколько городов. За границей в скором времени будут переговоры, где решится судьба Советской власти, так как царь за границей признан, и если на переговорах будет признан царь, то Советской власти не будет, и будут служить в церквах по-старому, будут поминать царя и бывшего патриарха Тихона»{360}.
Чаще война представлялась как всемирная, «ибо все капиталистические страны вооружились против большевиков»{361}, но иногда в качестве ее инициаторов и основных участников выступали русские белогвардейцы, вооруженные и поддержанные Западом, а порой даже перенесенные на территорию СССР с помощью воздушного флота, например, Америки.
Что касается начала войны, то оно представлялось либо в виде наступления поляков на западной границе (или, соответственно, японцев на восточной), либо в виде англо-французского десанта на Черном или Балтийском море. Все эти сценарии были хороши известны, опробованы в ходе гражданской войны, да и вообще представляются самыми логичными. Но наряду с ними существовали и весьма оригинальные представления, связанные прежде всего с развитием военной техники (о чем, кстати, охотно и подробно писала советская пресса). Так, начало войны описывалось «в виде налета аэропланов на Москву, Ленинград и другие крупные города, которые [аэропланы — авт.] разгонят правительство, так что никакой мобилизации Советская власть сделать не успеет»{362}.
Иногда грядущая война виделась во всех подробностях, как, например, в Сталинградской губернии в сентябре 1925 г.: «Поляки повели наступление на нашу границу с танками, из которых выбрасывали усыпляющий белый газ, от которого красноармейцы засыпали, поляки у спящих красноармейцев проверяли есть ли у них кресты, и у кого есть, того оставляли живыми, а у кого нет — убивали»{363}.
Вообще химическое оружие, в частности газы, в массовых «сценариях» будущей войны занимало особое место. Это объяснялось как воспоминаниями о газовых атаках времен Первой мировой войны, так и стараниями прессы, которая постоянно писала об ужасах химической войны.
Даже Политуправление РККА, проанализировав материалы прессы (преимущественно гражданской), специально отметило «запугивание читателей «ужасами химической войны» в результате преувеличения роли и значения отравляющих веществ в будущих войнах и недооценки других средств поражения». По мнению политработников, это «создает благоприятные условия для панического настроения во время войны, т. е. уже заранее определяет успех применения отравляющих веществ нашими будущими противниками, учитывающими психологию масс и не без задней мысли пускающими сейчас в свою печать всяких “химических уток”» и одновременно «отвлекает внимание от некоторых вопросов обороны, не менее важных, чем вопросы противохимической защиты… основным вопросом, подлежащим освещению на страницах гражданской периодической печати должен являться вопрос о трезвой оценке химической опасности без перегиба палки в ту или иную сторону»{364}.
Причем (тут уже элемент чисто фантастический, ни в какой реальности или пропаганде не встречавшийся) газы рассматривались как особое, гуманное по сути оружие: «Скоро Англия и Франция пойдут войной на Россию, но народ убивать не будут, а лишь будут усыплять и за это время обезоруживать и убивать коммунистов… Пускают вперед аэропланы, которые выпускают усыпляющие зелья, после чего наши войска обезоруживаются и отпускаются домой… С польской границы Николай Николаевич ведет наступление на пограничные отряды с помощью газа, который на людей не действует, а только оружие приводит в негодность… Уже осаждают Москву, пускают усыпительные газы, и Москва трое суток якобы из-за этих газов уже спала, и у всех коммунистов во время сна отобрали оружие»{365}.
Более того, народная фантазия заходила так далеко, что предсказала и биологическое оружие, которое в предвоенный период, кажется, всерьез не предполагалось использовать ни в одной армии (секретные японские разработки в этой области, например, относятся уже ко второй половине 1930-х — первой половине 1940-х гг.). Но в СССР уже в мае 1930 г. в одном из районов Омского округа рассказывали о чудесном ребенке, который сразу после рождения потребовал себя окрестить, и в процессе крещения предсказывал, что «в этом году будет самая сильная война, такая война, которая уничтожит весь народ в Советском Союзе (аэропланами, газами, орудьями и ружьями). Кроме того с аэропланов и вообще будут разбрасываться всякие дурные заразные болезни, от которых умрут все мужчины, женщины и дети, но дети пожалуй не все умрут»{366}.
Своего апогея «военные тревоги» достигли в 1927–1929 гг., когда буквально вся страна запасалась товарами первой необходимости, а крестьяне придерживали хлеб (что, кстати, повлекло за собой кризис хлебозаготовок, и как результат — знаменитые «чрезвычайные меры», проложившие дорогу массовой коллективизации). Наиболее известная и изученная «военная тревога» относится как раз к 1927 г.{367}
Осенью 1926 г., на фоне обострения международной обстановки, в частности ухудшения советско-английских отношений, состоялся очередной призыв в армию, а в ряде губерний (в двух округах Урала, Бобруйском округе, Брянской и Вологодской губерниях) прошла опытная мобилизация.
По данным ОГПУ, за небольшими исключениями население везде отнеслось к этим мероприятиям положительно: «Мы, крестьяне, никогда не откажемся дать защитников государству, только налаживающему свою жизнь»{368}. Однако выводы, сделанные Политуправлением РККА, оказались более неоднозначными: «Можно считать установленным, что население поднятых [по мобилизации — авт.] районов в случае войны Советскую власть безоговорочно поддержит, хотя в массе населения война непопулярна»{369}.
Именно «мирное» настроение населения, особенно крестьянства, чрезвычайно встревожило и командование армии, и руководство страны. Как подчеркивает М.М. Кудюкина, для быстрого перелома подобных настроений крестьянства было необходимо «проведение решительной политической кампании с лозунгами войны как оборонительной»{370}.
Начало этой кампании было положено выступлениями Н.И. Бухарина и К.Е. Ворошилова на XV московской партконференции в январе 1927 г.
Н.И. Бухарин говорил о враждебности стран Запада и добавил: «У нас нет гарантий, что на нас не нападут. Борьба между нами и империалистами перешла в более высокую фазу, чем раньше»{371}. Еще более определенно высказался К.Е. Ворошилов: «Мы не должны забывать, что находимся накануне войны и что война эта далеко не игрушка»{372}. Эти высказывания в сочетании с событиями осени 1926 г. привели к массовой военной истерии, убеждению, что война начнется не позднее весны, в крайнем случае, осени 1927 г.
Московский комитет ВКП(б) в подготовленных информационных материалах отмечал отсутствие «нервозности» в настроении широких рабочих масс. Это подтверждалось целым рядом примеров: «На ф-ке им. Свердлова, за исключением старых работниц, которые говорят о том, что опять настанут тяжелые времена, у остальных настроение бодрое. Рабочие говорят: “Раз надо драться, то будем, они готовятся к войне и мы будем готовиться, нас поддержат западные рабочие…” На “Красной швее”, в связи с неудавшимся фашистским переворотом в Латвии, группа беспартийных рабочих пришла в ячейку, и, крепко ругнув фашистов, ребята заявили: “Нас осилить им не удастся, пусть попробуют сунуться…” На Хамовническом пивоваренном заводе отдельные тов[арищи] предлагают в противовес фашистским переворотам двинуть Красную армию на соседние государства, ускоряя этим события…» Но тут же упоминались «отдельные случаи заготовки продовольствия со стороны отдельных рабочих»{373}.
Цитируемая сводка завершалась следующими выводами, которые неоднократно воспроизводились и в других материалах, как партийных, так и подготовленных ОГПУ: «У громадного большинства рабочих и крестьян не чувствуется нервозности, высказываются опасения о неподготовленности к обороне… Среди новых кадров рабочих отмечены отдельные упадочные настроения… Кулацкая верхушка деревни высказывает надежды, что война приведет к свержению диктатуры пролетариата… Заметно некоторое оживление антисоветской агитации в связи с разговорами о войне»