с любой коалицией мировых капиталистических держав и нанести им сокрушительное поражение, если они нападут на СССР [курсив мой — авт.]»{549}. Даже страны Восточной Европы воспринимались в первую очередь как потенциальные противники.
И после прихода нацистов к власти в Германии и подписания в мае 1935 г. советско-французского и советско-чехословацкого договоров о взаимопомощи ни в пропаганде, ни в общественном сознании эти страны почти не фигурировали в качестве союзников. Конечно, сам факт подписания подобных договоров произвел позитивное впечатление на общественность. Так, 15 мая 1935 г. прибывшему в Москву для подписания соглашения о взаимопомощи министру иностранных дел Франции П. Лавалю публика, присутствовавшая в Большом театре, устроила «восторженную овацию»{550}. Но постепенно эти первоначальные впечатления, ничем не подкрепленные, развеялись практически без следа. В марте 1938 г. академик В.И. Вернадский записал в своем дневнике: «Агитаторы в домовых собраниях указывают, что, конечно, договоры есть с Чехословакией и Францией, но Сталин считает, что больше всего дорога жизнь людей и договоры можно толковать иначе»{551}. Таким образом, союз с Францией и Чехословакией не достиг цели в военно-дипломатическом отношении и почти не оставил следа в массовом сознании{552}.
Если политическая элита не доверяла потенциальным союзникам из соображений в первую очередь идеологических, то военная элита весьма критически относилась к боеспособности западных армий, чему есть ряд свидетельств. В частности, командарм 2-го ранга А.И. Седякин, занимавший в разное время посты начальника Управления ПВО РККА, заместителя начальника Генштаба, командующего ПВО Бакинского района, вернувшись из поездки во Францию в 1935 г., заявил, что на маневрах «находился рядом с Гамеленом и другими генералами, и я чувствовал, что мне нечему у них учится, а они, несомненно, чувствовали наше военное превосходство»{553}. Впрочем, и советские дипломаты скептически относились к идее союза с Западом, исходя из своих представлений о настроениях западной политической элиты. И все эти настроения, бытовавшие «наверху», проникали по различным каналам в массовое сознание.
В общественном сознании в эти годы преобладали антифашистские настроения, но вопрос о возможных союзниках возникал редко. Более того, в документах НКВД зафиксированы позитивные отзывы о Гитлере и его политике. После 1933 г. немецкие фашисты, как наиболее вероятный противник, рассматривались некоторой частью населения как потенциальные союзники против сталинского режима{554}.
Однако если в начале века враждующие коалиции определились задолго до войны и расстановка сил принципиально не менялась, то в 1930-е — начале 1940-х гг. ситуация складывалась иначе. Во Вторую мировую войну, в отличие от Первой, СССР вступил, не имея союзников (исключая Монголию и Туву). Попытки создать систему коллективной безопасности ни к чему не привели, если не считать советско-французского и советско-чехословацкого договоров 1935 г., так и оставшихся на бумаге. «Советская дипломатия явно не справлялась с непосильной задачей создания эффективного военно-политического союза стран, имевших антагонистические общественно-политические системы», — говорится в современном исследовании{555}. Впрочем, вряд ли стоит винить во всем советскую дипломатию. Помимо позиций западных стран, делавших почти нереальным заключение с ними действенного соглашения, играло роль и традиционное недоверие высшего советского руководства к европейским державам{556}. «Союзников у нас не было, — говорил впоследствии В.М. Молотов. — Америка-то была против нас, Англия — против, Франция не отстала бы»{557}.
После подписания пакта Риббентропа — Молотова на роль потенциального союзника, казалось, могла претендовать Германия. Во всяком случае, на Западе противники Германии советско-германское партнерство рассматривали как нечто, весьма близкое к союзническим отношениям (подобная точка зрения существует и в современной российской историографии{558}).
Действительно, в 1939–1940 гг. в официальной пропаганде Англия и Франция рассматривались как главные виновники войны, агрессоры, потенциальные противники. Иногда, для «узкого круга», делались весьма откровенные высказывания. 7 сентября 1939 г. в беседе с Г. Димитровым, B.М. Молотовым и А.А. Ждановым В.И. Сталин заявил: «Мы не прочь, чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга. Неплохо, если бы руками Германии было бы расшатано положение богатейших капиталистических стран (особенно Англии)»{559}. В свою очередь А.А. Жданов весной 1940 г. заявил на ленинградском партактиве, что для СССР «приятнее, полезнее и ценнее иметь под боком не антисоветских англо-французских союзников с намерением напасть либо на Германию, либо на Ленинград… [но] страну, которая с нами в дружественных отношениях [Германию — авт.]»{560}
Подобные настроения фиксировались и в различных группах, составлявших советскую номенклатуру, причем порой в еще более недвусмысленной форме. Так, командующий Сибирским военным округом, командарм 2-го ранга C.А. Калинин утверждал, что в 1940 г. неизбежна война СССР, Германии, Японии, Италии против англо-французской коалиции, а по мнению корреспондента ТАСС в Афинах Успенского, после вступления СССР в войну «возможно будет выпустить кровь из мирового паразита — Великобритании». Как полагал Успенский, общие коренные интересы СССР и Германии состояли в том, чтобы разгромить Британскую империю{561}.
Любопытны рассуждения писателя Ю.Л. Слезкина, зафиксированные в его дневнике. 12 сентября 1939 г. он записал: «Сейчас, когда все говорят о предстоящей войне и почему-то усиленно нажимают на то, что Германия нас предаст и будет воевать с нами, я еще более укрепился в своем первоначальном мнении. Германии нет никакого резона воевать с нами. Ей необходим наш нейтралитет в войне с Польшей». Через несколько дней, 29 сентября, уже после вступления советских войск в Западную Украину и Белоруссию и подписания «договора о дружбе и границе» с Германией, Слезкин пишет: «Если САШт [Северо-Американские Штаты — авт.] станет на сторону Франции и Англии и война продолжится — несомненно к нам [СССР и Германии — авт.] присоединится Япония (разграничив с нами сферу влияния в Китае), и тогда создастся такой массив территориально-монолитный, что с ним ничто уже не сравнится и ему не противостоит. А какой кулак в сторону английских владений в Азии!»{562}
Даже среди тех представителей интеллигенции, которых трудно заподозрить в особых симпатиях к Советской власти, бытовало мнение, что в войне в Европе нет ни правых, ни виноватых, но в любом случае она выгодна для СССР.К. И. Чуковский приводит такие слова А.А. Ахматовой, сказанные в августе 1940 г.: «Каждый день война работает на нас. Но какое происходит одичание англичан и французов. Это не те англичане, которых мы знали… Я так и в дневнике записала: “Одичалые немцы бросают бомбы в одичалых англичан”»{563}.
Буквально за несколько дней до начала войны И.Ф. Филиппов, представитель ТАСС в Германии и одновременно заместитель руководителя советской резидентуры в Берлине в разговоре с немецким собеседником (который, кстати, оказался осведомителем «бюро Риббентропа» и отразил содержание беседы в своем донесении) утверждал, что возможный «союз между Россией, Америкой и Англией — это чушь. В России не питают иллюзий относительно буржуазных государств. Россия может полагаться лишь на саму себя»{564}.
Но в общественном сознании фашистская Германия оставалась скорее самым опасным и вероятным противником, чем союзником; пакт 1939 г. и последовавшие за ним соглашения воспринимались в лучшем случае как тактический ход советского правительства, чему имеется достаточно свидетельств. Сохранялась память о союзе с Англией и Францией в Первой мировой войне; с другой стороны, память о прошлой германской войне и немецкой оккупации Украины, образы и представления, внедрявшиеся антифашистской пропагандой 30-х годов, вели к росту антинемецких настроений. Большое впечатление произвела вышедшая в конце 30-х годов книга Эрнста Генри «Гитлер против СССР»{565}.
Даже в период советско-финской войны 1939–1940 гг., когда вопрос о потенциальных противниках и союзниках СССР в Европе был особенно актуальным, в массовом сознании Англия и Франция считались (и не без оснований) союзниками Финляндии, т.е. противниками СССР; что же касается Германии, то отношение к ней было более сложным. Судя по спецсообщениям особых отделов, НКВД и материалам перлюстрации писем, Германия не воспринималась ни в качестве противника, ни в качестве союзника, зато неоднократно упоминалась в качестве примера. Нередко встречались высказывания о том, что Германия, в отличие от СССР, смогла бы одержать победу гораздо быстрее и с меньшими потерями (очевидно, здесь отразились впечатления от немецкого «блицкрига» 1939 г. в Польше). Зато заключение мира с Финляндией в ряде случаев вызвало предположения, что мир был заключен под давлением Германии, так как война с Финляндией мешала СССР снабжать Германию необходимым сырьем.