на СССР реакционных журналистов; леди Астор и ее единомышленников, призывающих к примирению с немцами; эмигрантское польское правительство. Некоторые карикатуры, впрочем, выпадали из этого ряда — они были посвящены Потсдамской конференции и победе над Японией.
Очевидно, что в целом советская карикатура в годы войны повторяла основные линии официальной пропаганды. Вместе с тем, абстрактные политические характеристики и оценки приобретали на страницах «Крокодила» и других изданий эмоциональный, образный характер, что облегчало их восприятие и усвоение. Как отмечает А.В. Дмитриев, «из-за использования визуального канала воздействия или критически нацеленного на отдельную важную тему символа политическая карикатура становится действенным средством формирования общественного мнения. Ее апелляции к эмоциям вообще трудно противостоять»{848}. Именно поэтому не стоит недооценивать роль политической карикатуры в формировании образа союзников в годы войны.
В своих воспоминаниях старейший советский карикатурист Б.Е. Ефимов со знанием дела утверждает: «Образная форма карикатуры понятнее, эмоциональнее и, главное, нагляднее любой литературной формы, так как сатирический рисунок конкретизирует явления и ситуации, приближает их к глазу читателя, переводит факты с языка логических понятий на язык зрительных образов»{849}.
С этим согласно и большинство исследователей. Как отмечает А.В. Дмитриев, «из-за использования визуального канала воздействия или критически нацеленного на отдельную важную тему символа политическая карикатура становится действенным средством формирования общественного мнения. Ее апелляции к эмоциям вообще трудно противостоять, и ее воздействие довольно заметно до нашего времени [курсив мой — авт.]»{850}.
К сожалению, имеющиеся источники не позволяют проиллюстрировать эти положения конкретными примерами.
Упоминания о политических карикатурах в мемуарах или дневниках современников встречаются крайне редко; никаких материалов, фиксирующих визуальные образы мира в массовом сознании советского общества в межвоенный и даже военный период, не существует. И тем не менее можно предположить, что образы внешнего мира, созданные советской карикатурой 20–30-х годов (в гораздо меньшей степени — в годы войны), во многом определили внешнеполитические стереотипы значительной части советского общества тех лет.
«Война — это наихудший способ получения знаний о чужой культуре»: Вместо заключения
Вторая мировая война многое изменила в представлениях о внешнем мире.
Прежде всего, как справедливо заметил Г.А. Бордюгов, «если, к примеру, после Первой мировой, быть может, война и воспринималась как фактор нормализации жизни, то после Второй мировой, затронувшей все сферы жизни людей, война постепенно вытесняется на периферию, идея войны уступает место идее мира, которая становится почти нормативной»{851}. Действительно, «идея мира» (выраженная в массовом сознании устойчивой поговоркой, «лишь бы не было войны») на несколько десятилетий стала для народов СССР, прежде всего русского народа, чем-то вроде национальной идеи.
Далее, сотрудничество в рамках антигитлеровской коалиции, особенно среди представителей интеллигенции, расценивалось как начало нового этапа взаимоотношений СССР и ведущих стран мира. Оставили след не только межсоюзнические отношения, сопровождавшиеся изменениями в пропаганде, а в ряде случаев — прямыми контактами советских граждан с союзниками, но также и личные впечатления от увиденного в Европе в 1944–1945 гг., которые резко контрастировали с советской действительностью и весьма разнились от удручающих картин западной жизни, тиражируемых официальной пропагандой. Не впервые в истории России победоносный заграничный поход привел к серьезным изменениям в массовом сознании. Конечно, по меткому выражению С. Лема, «война — это наихудший способ получения знаний о чужой культуре», но для многих советских граждан он оказался единственно доступным[97].
В первые послевоенные годы советское руководство активно пыталось свести к минимуму последствия знакомства многих советских людей с повседневной жизнью Запада (отсюда — идеологические кампании конца 40-х — начала 50-х годов, в том числе «борьба с космополитизмом»). Но такие меры давали лишь ограниченный и временный эффект.
В течение следующего этана, с конца 1950-х по 1985 г., в СССР постепенно рушились преграды в области международного общения, происходило неформальное налаживание контактов советских граждан с иностранцами, создавалась атмосфера доверия, ширилось количество неформальных общественных организаций. Другими словами, возникали элементы гражданского общества. Это, а также появление альтернативных источников информации о западном мире, привело к постепенной эрозии устоявшихся внешнеполитических стереотипов. Как уже отмечалось, именно в это время они в значительной мере (хотя, конечно, далеко не полностью) вытесняются инокультурными стереотипами. Теперь, например, Италия вызывала ассоциации не столько с Муссолини и фашизмом, сколько с Феллини и Данте, Англия — не с Чемберленом или Черчиллем, а с Шекспиром, футболом и «Битлз», и т. д. Конечно, здесь сыграло свою роль и повышение уровня массового образования в СССР, но не только.
Происходит почти незаметный, но постоянный по своей динамике процесс открытия советского общества внешнему миру. Нарастает количество фильмов, книг, разнообразных выставок; все больше советских людей выезжает за рубеж в туристические поездки, в командировки, все больше проникает, с одной стороны, реальная информация о жизни на Западе, а с другой — представление 30-х годов о Западе как об антимире, где все «не так», где все не по-человечески и все страшно, сменяется обратным мифом: этот Запад для значительной части населения уже предстает сказочным миром, где все не просто по-иному, но и намного лучше, чем у нас.
И вместе с тем опасения войны, сформированные в первую очередь памятью о Великой Отечественной, продолжали доминировать в массовом сознании. В эту эпоху трудно найти следы предвоенных иллюзий или особые разногласия относительно предполагаемого противника. В качестве такового рассматривались США, НАТО, Запад в целом; сама же гипотетическая война почти однозначно воспринималась как катастрофа.
С 1985 г. начинается сложный, противоречивый, но довольно быстрый, и, как тогда казалось, необратимый процесс ликвидации стереотипов «холодной войны» как на Западе, так и в СССР. Столь же противоречивым являлось становление новых внешнеполитических приоритетов в мире, которое определило более трезвый, хотя и не лишенный предубеждений, взгляд Запада и России друг на друга в связи с попытками установить баланс глобальных и национальных интересов.
«Минусы» сменяются «плюсами»; появляется новое, почти повсеместное определение «цивилизованные страны», из числа которых СССР, а затем и Россия, автоматически исключались. От Запада ждали кредитов, инвестиций, гуманитарной помощи, и в результате — резкого повышения уровня жизни.
В 1994 г. социологи подсчитали баланс симпатий и антипатий граждан России в отношении ведущих зарубежных стран. На первом месте оказалась Франция с оценкой +60 (т. е. превышение позитивных оценок над негативными составило 60%), за ней следовали Великобритания (+53), США и Япония (+48), Германия (+43){852}.
Но, как записал однажды в дневнике М.М. Пришвин, «красота далеких стран непрочная, потому что всякая далекая страна рано или поздно должна выдержать испытание на близость»{853}.
Близкое знакомство с реальным Западом, а главное, результаты «перестройки» и последовавших за ней «рыночных реформ» привели к тому, что инверсия произошла еще раз, и вновь возродились традиционные стереотипы, демонизирующие Запад, порой отдающие средневековьем и мало свойственные даже позднему советскому обществу.
О масштабах и скорости этой вторичной инверсии свидетельствует, в частности, такой пример. В 1994 г. на вопрос «Вы согласны, что Россия всегда вызывала у других государств враждебные чувства, что нам и сегодня никто не желает добра?» ответили «совершенно согласен» и «скорее согласен» 42% опрошенных, а «целиком не согласен» и «скорее не согласен» — 38% (т. е. мнения разделились почти поровну; затруднились с ответом 20%). В 1995 г. этих точек зрения придерживались соответственно 66 и 27% при 7% воздержавшихся. Другими словами, всего за год вчера еще расколотое общественное мнение определилось и в результате поддержало по сути изоляционистское отношение к внешнему миру, прежде всего Западу{854}.
Особенно наглядно эти изменения получили отражение в отношении к США, главной и единственной ныне супердержаве, своего рода олицетворению Запада и одновременно традиционному «потенциальному противнику» последних десятилетий.
Если в 1995 г. положительное отношение к США высказывали 77,6% респондентов, то в 2002 г. лишь 38,7, а в 2003-м — 24%; с другой стороны, негативное отношение к США в эти же годы демонстрировали 9,45,5 и 55,7% соответственно.
Но не менее важна динамика отношения в эти же годы к другим странам Запада. Так, количество положительно воспринимающих Англию уменьшилось с 1995 по 2003 г. с 76,6 до 50,5%, а доля ее противников выросла с 4,2 до 20,6%. Те же показатели относительно Франции составляют 78,9 и 74% относящихся положительно, 3 и 5,2% — относящихся негативно; относительно Германии — 69 и 62,2% относящихся позитивно, 11,5 и 14,6% — относящихся негативно. Другими словами, общая тенденция ухудшения отношения прослеживалась, хотя и в гораздо меньшей степени, в отношении Англии, и была почти незаметна применительно к Франции и Германии