– Все хорошо, мама? – насторожился мальчик. – Ты, наверное, устала на работе?
– Да, – согласилась Марагарита, глотая слезы. – Я устала… – Она хотела добавить – «…жить», но одумалась. –
А ты – мое единственное спасение, Тоха. Мой единственный солнечный лучик, мое избавление от усталости и от скверных мыслей. Я люблю тебя, слышишь? Люблю тебя больше всего на свете.
– Даже больше, чем берлинское печенье? – лукаво прищурился тот.
– Больше, чем целую тонну берлинского печенья.
– А тонна – это много? – Антошка задумался. – Это больше, чем вот такая гора? – Он развел руками.
– Тонна – это очень много, милый, но моя любовь к тебе – гораздо больше.
– Ух ты! – улыбнулся мальчик. – Здорово.
Маргарита чувствовала, что силы покидают ее. Ей хотелось лечь прямо здесь, на полу и провалиться в тартарары – туда, где не нужно страдать и плакать, где не болит и не рвется сердце, где нет никого и ничего вокруг, где и самой можно не быть ни кем и ни чем, и вообще можно – не быть. Если бы не этот маленький, улыбчивый кусочек тепла – искренний, доверчивый, как она сама, и горячо любимый – жизнь можно было бы считать конченой. Счастье, радость, удача – оказались «алыми парусами», которых можно попросту устать дожидаться. Они существуют в другом измерении, где-то там, за черным лесом, хранящим свои жуткие тайны, за яркой рекой с белым, как крахмал, песком – по ту сторону ее собственной, никому не нужной жизни. Ее доброта, невинность, искренность и неизменная вера в чудо оказались хламом, смешными декорациями, вынесенными за сцену и сваленными там в бессмысленную кучу. А небо молчит…
Антошка потянул маму за рукав:
– Пойдем к бабушке, сделаем скучение… Может быть, она еще спит.
– Она уже не спит, милый. – Маргарита вздохнула. – Бабушка уехала… по делам.
– Уехала? – У мальчика отвисла челюсть. – Она же никогда никуда не уезжала…
– Бабушка сегодня тоже сделала исключение.
– Значит, мы не будем заходить к ней в комнату? – Антон почесал затылок. – Жаль. Мне интересно, как там все у нее устроено.
– Мне тоже интересно, – призналась Маргарита и взяла сынишку за руку. – Пошли…
В свою комнату Нонна Карловна впустила дочь лишь однажды – лет пятнадцать тому назад – и то потому, что девочка болела скарлатиной и нуждалась в круглосуточном уходе. Все последующие годы материнская спальня была единственным местом в доме, куда вход был строжайше запрещен всем. Исключение делалось лишь немногочисленным товаркам, которые иногда наведывались «узнать судьбу». Тогда, помнится, по городу ходили нелепые слухи, что «Карловна – колдунья». Однако период странных посещений был недолог. Очень скоро к матери Маргариты перестали захаживать даже самые заядлые оккультисты. То ли они разуверились в ее колдовских способностях, то ли просто в какой-то момент потеряли интерес к гаданиям и приворотам.
Маргарите было боязно открывать дверь. Она плохо помнила, как выглядела комната матери тогда, много лет назад, и ей представлялось, что сейчас таинственная спальня непременно должна быть похожа на склеп или келью, как и положено каморке затворника.
– Ну что ты? – Антошка дернул ее за рукав. – Испугалась?
– Нет, просто задумалась… – Она дернула дверь, и та бесшумно распахнулась, открыв перед ней черный зев таинственной комнаты.
– Чем пахнет? – поморщился мальчик, топчась на пороге и не решаясь войти внутрь.
Маргарита дернула щекой. В нос ударил теплый и сырой дух погреба, а может, склада. Наверное, так пахнет в музее, в котором произошла протечка и затопило водой подвал.
Она перешагнула порог комнаты, нащупала на стене выключатель и, щелкнув кнопкой, замерла, открыв в изумлении рот.
В большой добротной светелке не было окон! Точнее, они были наглухо заколочены фанерными листами. Потолок – тяжелый и низкий – был сбит из хаотично уложенных и почерневших от времени досок. На полу лежал ворсистый ковер, изъеденный молью и местами протертый до серого основания. Из мебели в комнате находились только полотняный шкаф, небольшая этажерка, узкая кровать с горкой подушек и стул. Но не мрачность комнаты потрясла Маргариту. Все пространство глухой клети от пола до потолка было заставлено и завалено странными по ассортименту и, очевидно, чужими вещами. Здесь ютились фарфоровые вазы и статуэтки, горы хрусталя соседствовали с кучами сваленных у стен шалей, дубленок и шуб. Два пузатых стеклянных сосуда, похожих на аквариумы для рыб и пристроенных прямо на полу, были доверху заполнены кулонами, бусами, браслетами и наручными часами. Пирамиды из телевизоров и компьютеров высились в каждом углу материнской спальни. В центре этого по-настоящему складского изобилия на старой деревянной этажерке застыл золотой орел с распростертыми крыльями, держащий в клюве змею. Об этих каминных часах, принадлежавших цыганскому барону, газеты писали, что такую «необычайно дорогую вещь продать в нашем городе практически невозможно».
Их, как теперь становилось ясным, никто и не думал продавать. Орла просто поставили на полку в ряд с другими, разными по назначению, но совершенно бесполезными вещами…
Жестокость «пса» Григория Байкалова, как и любая другая жестокость, оказалась не только кровавой, но и бессмысленной…
В три часа дня в дверь постучали. Маргарита вздрогнула, испуганно затрепетала, но, поколебавшись, решила все же открыть.
На пороге топтался Антиох. Бородач был в своей неизменной бандане, в грубо вязанном свитере с высоким воротником и грязных армейских сапогах. В руках он сжимал большой бумажный сверток, перетянутый шпагатом.
– Ты? – удивилась девушка.
– Я услышал о вашем несчастье, – пробормотал он. – И решился прийти. Мне кажется, неправильно сейчас вас оставлять одну.
– Спасибо, – кивнула Маргарита. – Это очень мило с твоей стороны, но…
– Я могу войти? – поинтересовался бородач.
– Ну… – она замялась, – если ты так хочешь…
– Хочу. – Антиох покачал косматой головой. – У меня к вам разговор и одна маленькая просьба.
– Проходи. – Девушка отступила, пропуская в дом странного гостя. – Сапоги можешь не снимать.
– Вы не волнуйтесь, – шмыгнул носом тот. – У меня совершенно чистые носки…
Антошка испуганно юркнул под стол, когда большой бородатый человек, тяжело ступая, вошел в гостиную.
– Эй, малец! – позвал Антиох. – Вылезай, не бойся, у меня для тебя маленький сувенир.
– Будь воспитанным мальчиком, – попросила Маргарита. – Подойди к дяде и поздоровайся.
Мальчик неохотно вылез из своего убежища.
– Тебя Тохой зовут? – улыбнулся бородач.
– Угу. А – тебя?
– Надо говорить – вас, – поправила мать.
– А меня зовут Роман Борисович, – спокойно представился Антиох, и Маргарита, поперхнувшись, закашлялась.
– Роман Борисович… – повторил Антошка, удивленно взглянув на мать. – Здравствуйте. А какой у вас для меня подарок?
Маргарита закашлялась сильнее.
– Надо постучать по спине, – авторитетно сообщил мальчик. – Сможете?
– Еще бы, – подтвердил Антиох и похлопал мать между лопаток.
– Спасибо. – Она утерла слезы. – Уже лучше.
– Вот мой подарок. – Бородач достал из кармана и протянул Антошке плоский металлический предмет величиной с ладонь. – Можешь носить смело. Мальчишки умрут от зависти.
– Что это? – Антон недоуменно вертел в руках медную пластину с изображением луны и солнца, соседствующих на звездном небе.
– Значок, – ответил Антиох. – Настоящий, военный. Там написано по-английски «Иф зе хэвэн сайленс», что означает «Если небо молчит»…
– А почему оно молчит? – спросил мальчик.
– По-разному бывает, – прищурился бородач. – Иногда – для того, чтобы мы могли услышать друг друга. И понять… А еще, – он повернулся к Маргарите, – оно ждет от нас выбора, и это ожидание – всегда испытание. Испытание унынием и отчаянием, ненавистью и злобой, гордыней и завистью. Выдержишь испытание – услышишь небо.
– А если не выдержишь? – тихо спросила та. – Если сил не осталось? Если верить и ждать больше невмоготу?
– Это тоже выбор, – пожал плечами Антиох. – Но мы-то с вами знаем, что он – неправильный, потому что самый легкий.
– Легкий? – Маргарита села за стол и положила перед собой дрожащие руки.
– Конечно. Ведь продолжать грести всегда труднее, чем бросить весла. Ждать и верить – нелегкий труд, но как и всякий труд, он достоин награды.
– Тошка, – она повернулась к сыну, – иди, малыш, погуляй во дворе.
– Значок не потеряй, – подмигнул ему бородач. – Он нам с тобой еще пригодится.
– Мы будем воевать? – Глаза мальчугана загорелись. – Сражаться, как черепашки-ниндзя?
– Может, и придется, – печально ответил Антиох.
Когда за сынишкой закрылась дверь, Маргарита уронила голову на руки.
– Господи! За что мне все это? Почему – я?
– Человек, который испытывал боль утрат, нравственно готов к обретению, – заметил бородач. – Он будет больше ценить полученное в дар от Бога и воспринимать это как дар, а не как оплату по сделке.
Девушка подняла на него глаза, и в них мелькнуло любопытство.
– А почему ты – Роман Борисович, а не Антиох?
– Это долгая история, – улыбнулся бородач. – Антиохом я стал много лет назад, потому что хотел научиться слышать небо.
– И научился?
Он покачал головой:
– Думаю, что – да… А сегодня мне опять придется стать Романом Борисовичем.
– Что же это за день такой – сегодня? – вырвалось у Маргариты.
– Очень важный день, – подтвердил Антиох. – Для всех… – Он положил на стол сверток, который все это время не выпускал из рук. – Видите ли… Роману Борисовичу не хватает одного штриха для преображения. Я принес с собой одежду, бритву, ножницы и все прочее – самое необходимое. Мне неудобно просить вас об этом, но не могли бы вы дать мне возможность воспользоваться на пару часов вашей ванной?
Девушка невольно улыбнулась.
– Это и есть твоя просьба?
– Понимаете, – бородач смутился, – на подворье сейчас нет горячей воды.