Я на взводе, когда убираю руку с Зака, и когда наступает мое соло, я думаю: «к черту все». Вместо того чтобы просто петь, я вкладываюсь полностью: пятнадцать лет профессионального обучения вокалу, восемь лет опыта работы в музыкальном театре и восемнадцать лет критики от матери. Мой голос взлетает выше, поднимается еще на одну ноту и еще на одну, вибрато идеально резонирует в горле, когда я отдаюсь на всю и наклоняюсь назад. Я достиг пика, победно ударяю кулаком в воздух, наконец-то показывая им, что я действительно умею петь.
Они кричат и хлопают мне, мой взгляд скользит мимо нескольких потрясенных лиц в зале. На сцене Зак и Джон оба выражают восторг, а Энджел поощряет реакцию толпы, произнося слово «чего» так широко, как ему позволяет рот.
Ну вот. Теперь, даже если у меня никогда больше не будет шанса показать свой диапазон, мир знает, что я умею, если не затыкать мне рот. Я не заурядный. Я не грубый.
Я чертовски хорош. И теперь все это знают.
Песня заканчивается, и у нас перехватывает дыхание. Возможно, петь без хореографии намного легче, но, черт возьми, через пару месяцев быстро отвыкаешь. Индикатор на моем микрофоне мигает с зеленого на красный. Пришло время Джону обратиться к толпе.
Я встречаюсь с ним взглядом. И мы занимаем места друг друга.
Теперь я стою посередине с Заком. Мой микрофон включен.
Мне нужно действовать быстро. Джон все обсудил со мной вчера вечером, когда я написал ему. Переходим к делу. Если Chorus поймет, что ты собираешься делать, они скажут выключить твой микрофон. Если Good Afternoon United States поймут, что происходит что-то грандиозное, они не подчинятся этому приказу. Ни за что.
– Всем большое спасибо, – говорю я. Толпа ревет в ответ, и я не жду, пока они закончат. У нас нет времени. Поэтому я захватываю их внимание, вопреки всем инстинктам своего натренированного в музыкальном театре тела, чтобы подождать, пока они не смогут четко расслышать мою реплику.
– Мы скучали по сцене, по вам, нашим фанатам, но сегодняшний день особенный. Не только из-за возвращения Энджела. – Еще крики. Следовало ожидать. Переходи к делу, Рубен. Я так и вижу Эрин, бегущую из палатки вверх по лестнице. Вижу белокурого звукооператора. Мое сердце в панике колотится.
– Наше сегодняшнее выступление не было постановочным. Под неумелым руководством хореография сковывает нечто столь выразительное, как танец, рамками и превращает вас в единый механизм. Это нисколько не умаляет таланта, на танец все так же приятно смотреть. Но мы надеемся, что сегодня вы воспримете нас не как группу, а узнаете больше о нас как танцорах.
У меня было написано больше вступительных слов, но на сцене это кажется в миллион раз длиннее, чем прошлой ночью в моей комнате. Мне нужно сказать это сейчас, пока я не упустил свой шанс. Давай, Рубен. У тебя все шансы.
Мамино лицо мелькает в сознании, и я отталкиваю его. Нет, не обращай на нее внимания. Сосредоточься на словах. Скажи это.
Я.
– Я…
Я гей. Продолжай.
– Хотел рассказать вам…
Я ГЕЙ. Давай же, Рубен.
– Зак и… – но я замолкаю, потому что мой голос больше никто не слышит.
Я слишком долго ждал. Я колебался.
Джон говорил не колебаться, и я не смог.
Я в шоке смотрю на свой микрофон, пытаясь все осмыслить. Даже при том, что я не могу заставить себя поднять глаза, я знаю, как другие, должно быть, смотрят на меня. Как, наверное, выглядит Зак.
Аудитория перешептывается, все смущенные и любопытные. Несколько человек кричат из толпы в знак протеста: «Включите его микрофон!»
Продюсер из палатки что-то говорит в свою гарнитуру, затем жестом указывает на толпу.
– Просто технические неполадки, ребята! – кричит она.
– Мне очень жаль, – говорит Джон. Он знает так же хорошо, как и я, что это конец. Они будут утверждать, что микрофоны никак не починить. Извинятся перед зрителями и отправят их восвояси. Завершат шоу пораньше, уведут нас со сцены, а потом мы столкнемся с последствиями.
Я возьму на себя ответственность. Скажу им, что никто больше не знал, что я собирался сказать. Скажу, что Джон поменялся со мной местами, потому что я хотел поздравить кого-нибудь с днем рождения на камеру или что-то в этом роде. Но я не позволю им вымещать злость на других. Это была моя ошибка, а не их. Я должен был поторопиться. Надо было дать Заку возможность высказаться.
Продюсер подходит к краю сцены и подзывает меня. Я опускаюсь на колени, уже зная, что она собирается сказать. Шоу окончено. Нам было приказано все закончить. Нам очень жаль.
Она наклоняется прямо ко мне, чтобы прошептать на ухо:
– Нам выдали список запрещенных тем для сегодняшнего интервью. Вы собирались… затронуть одну из них?
Я киваю, едва смея надеяться.
Когда она отступает назад, ее глаза сверкают.
– Моя жена очень завидовала тому факту, что я сегодня познакомлюсь с вами, – говорит она. – Она твоя самая большая поклонница.
Черт возьми. Она снова включит микрофоны.
Я встречаюсь с ней взглядом, и между нами пробегает заряд взаимопонимания.
– Если ты сможешь провести ее за кулисы после того, как мы закончим, – говорю я, – то мы будем рады с ней познакомиться.
Она заговорщицки улыбается.
– Она не смогла взять выходной на работе. Но я передам ей от тебя привет.
Я выпрямляюсь и возвращаюсь к своему микрофону, когда она шепчет в свою гарнитуру. Секунду спустя у меня снова загорается зеленый свет.
Теперь, кажется, у меня есть все время в мире. И, к несчастью для Chorus, я зол. Очень зол. Это последний раз, когда они пытались заставить нас замолчать.
Меня вырастила настоящая лиса. И чтобы справиться с этим, я превратился в кролика, безвольно лежащего во рту у лисы, чтобы свести к минимуму агонию от того, что меня съедят заживо.
Но я больше не собираюсь быть кроликом. Сегодня я гребаный волк.
На этот раз я буду злым. За все те разы, когда я предпочитал говорить шепотом, а мне нужно было рычать.
– Лучшая часть нашей работы – это вы, – говорю я, мой голос снова гремит над толпой. – Видеть вас всех, встречаться с вами за кулисами, читать ваши сообщения. Вы ничего не скрываете от нас. Вы показываете нам все, каждую частичку себя. Вы доверяете нам. Вы знаете, насколько это мощно? Вы настоящий подарок, и нам невероятно повезло его получить. Самое дикое, что вы даже ничего не требуете взамен. Мы не заслуживаем той любви, которую вы нам дарите. Мы всего лишь четверо парней, которые познакомились в музыкальном лагере год назад, и теперь у нас есть все, потому что вы увидели нас и решили подарить нам мир. Вот так.
Джон энергично кивает. Зак не сводит с меня глаз.
– Худшая часть нашей работы, – говорю я, желая, чтобы мой голос не дрожал, – это то, как долго нам запрещали отвечать вам взаимностью. Вот уже много лет нас загоняют в угол и говорят, кем нам позволено быть. У нас отняли наши имена, у нас отняли наше достоинство. Мы были вынуждены перейти моральные границы. Нас одевали в одежду, которая нам не нравится, нас учили лгать. И чем больше мы пытались достучаться до вас, тем больше нас сдерживали. Но мы хотим, чтобы вы нас увидели. Глубоко внутри мы надеялись, что, может быть, вы все равно нас видели. Как Энджел, например, который прыгает по всей сцене? Это примерно четверть энергии, которую мы получаем от него. – Энджел делает вид, что бросает на меня злобный взгляд, и я прищуриваюсь. – Даже в самый тихий день, – добавляю я, и аудитория смеется. – А Джон? Он всегда присматривается к другим людям, постоянно готов помочь и сказать то, что нужно услышать. Он милый, нежный, он поддержит в трудную минуту. И Зак… – мой голос срывается, и я пытаюсь успокоиться. Не получается. – Зак…
– Рубен, – шепчет Зак. Я останавливаюсь и поворачиваюсь к нему. Он протягивает руку к микрофону. Я вопросительно поднимаю брови, когда он забирает его у меня. – Я не хочу, чтобы все делали за меня, – шепчет он, прежде чем поднять микрофон. Сначала я неправильно его понял и подозреваю, что он передумал. Затем мои слова из нашей ссоры на прошлой неделе возвращаются в голову, и я понимаю.
– Мы с Рубеном тоже были вынуждены кое-что скрывать, – говорит Зак. – Самая большая ложь в том, что Рубен – мой парень. Мы вместе уже некоторое время.
Шум, доносящийся из толпы, – это не тот шум, который я когда-либо слышал раньше. Я не могу точно определить эмоции, положительные они или отрицательные. Лучшее слово для этого, вероятно, просто «шок».
– Мы говорим вам это, потому что быть самими собой и выражать миру ту самую истинную версию себя, – самая настоящая свобода. Мы хотим вернуть эту свободу, даже если вы не захотите принимать эту правду. – Зак моргает, смотрит на микрофон, как будто только что заметил, что держит его, затем поспешно передает его обратно мне. Я думаю, он поражен тем, что сейчас сказал.
Я заканчиваю за него:
– Мы стоим здесь и делимся этим с вами, потому что любим вас. Мы вам доверяем. Мы уважаем вас. Самое главное, мы считаем, что вы заслуживаете от нас большего, чем просто хорошо поставленное шоу.
Я ставлю микрофон обратно на подставку и смотрю в камеры с высоко поднятой головой. Теперь незачем прятаться. Ничего личного. Только я – мы – толпа и миллионы глаз, которые будут смотреть на повторе этот момент сегодня, завтра и всю оставшуюся жизнь.
Взяв Зака за руку, я поворачиваюсь к толпе. Сначала я рассматриваю их как единое целое. Они корчатся, ликуют и кричат. Затем я приглядываюсь внимательнее и фокусируюсь на некоторых лицах. Кто-то в третьем ряду прикрывает рот обеими руками, подпрыгивает на месте. В центре пятого ряда девушка стоит неподвижно, уставившись на нас с отвисшей челюстью, в то время как девушка рядом с ней машет сложенными руками в воздухе. Во втором ряду, слева, два мальчика обнимают друг друга. Один, кажется, плачет в грудь другому, но он поворачивает голову ровно настолько, чтобы я мог убедиться – это слезы радости.
Я медленно провожу взглядом по рядам, смотря на большое количество людей. Между нами теперь нет преград. Впервые я не чувствую, будто смотрю на них сверху вниз с недосягаемой высоты, словно нас разделяет непроницаемая стена. Внезапно я становлюсь частью толпы. Я – часть их. Мы одно целое. Все четверо из нас.