И все же, взглянув на книги, собранные в доме Людмилы, ты успокаиваешься. Чтение – это одиночество. Людмила защищена створками раскрытой книги, как устрица створками раковины. Тень другого мужчины, предполагаемая или вполне отчетливая, постепенно сглаживается. Ведь даже если нас двое, мы читаем в одиночку. Тогда что ты здесь ищешь? Ты хотел бы проникнуть в ее раковину, притиснуться меж книжных страниц, которые она читает? Или отношения между Читателем и Читательницей можно уподобить двум отдельным раковинам, сообщающимся лишь частично, как два самобытных существа?
С тобой книга, которую ты читал в кафе. Тебе не терпится продолжить чтение, чтобы передать книгу ей, чтобы продолжить общение с ней – по каналу, проделанному чужими словами. Именно потому что их произнес сторонний голос – голос молчаливого никто, окрашенный типографской краской и оттиснутый типографским шрифтом, эти слова могут стать вашими, воплотиться в ваш язык, шифр, средство, благодаря которому вы будете обмениваться сигналами и узнавать друг друга.
В замочной скважине поворачивается ключ. Ты молчишь, словно приготовил Людмиле сюрприз, словно собираешься показать себе и ей: то, что ты здесь, – вполне естественно. Однако шаги не ее. В прихожую не спеша вступает мужчина. Сквозь портьеры ты видишь его очертания, кожаную куртку, уверенные, привычные движения, только крайне замедленные, как будто он что-то ищет. Ты узнаешь его. Это Ирнерио.
Нужно сразу решить, как себя вести. Оттого, что он входит в ее дом, как в собственный, ты испытываешь еще большую досаду, чем оттого, что сидишь тут чуть ли не тайком. Впрочем, ты прекрасно знаешь, что дом Людмилы открыт для друзей: ключ под ковриком. С того времени как ты вошел, тебя касаются безликие призраки. Ирнерио хотя бы знакомый призрак. Так же, как и ты для него.
– А, это ты. – Он заметил гостя, но ничуть не удивился. Естественность, о которой ты только что помышлял, совсем тебя не радует.
– Людмилы нет, – говоришь ты, скорее для того, чтобы утвердить свое преимущество на эту информацию. А заодно и территорию.
– Знаю, – отвечает он равнодушно. Ирнерио прохаживается по комнате, берет с полок книги.
– Я могу быть тебе чем-то полезен? – продолжаешь ты почти вызывающе.
– Да вот ищу одну книжку.
– Я-то думал, ты вообще не читаешь.
– А мне не для чтения. Для дела. Я кое-что делаю из книг. Объекты. Ну, то есть объекты искусства: статуи, картины, называй как угодно. У меня и выставка была. Я скрепляю книги смолами, и они застывают как есть: закрытые или открытые. Иногда я придаю им разные формы, высекаю из них всевозможные построения, проделываю внутри книг отверстия. Книга – прекрасный рабочий материал: из него много чего можно сделать.
– А Людмила не против?
– Ей нравятся мои работы. Она дает мне советы. По мнению критиков, это серьезное искусство. Они хотят выпустить мой персональный альбом. Меня познакомили с господином Каведаньей. Это будет книга с репродукциями всех моих книг. Когда она выйдет, я использую ее для очередного объекта, многих объектов. Потом их снова соберут в одну книгу и так далее.
– Нет, я имею в виду, не против ли она, что ты берешь у нее книги.
– Да их тут вон сколько... Между прочим, она сама отдает мне книги, которые ей ни к чему. Но не подумай, что мне все равно, с чем работать. Вещь получается только тогда, когда я ее чувствую. Одни книги сразу наводят на нужную мысль, другие – наоборот: бьешься, бьешься – и никакого толка. Бывает, мысль уже есть, а подходящих книг не находится. – Он роется в книжном шкафу, вынимает книгу, пробует ее на вес, осматривает обложку, корешок и ставит на место. – Есть книги, располагающие к себе, а есть и совершенно невыносимые: они-то чаще всего и попадаются.
Вопреки твоим ожиданиям Великая Книжная Стена, призванная, казалось, надежно защищать Читательницу от набегов этого варвара, обернулась незатейливой игрушкой, которую он собирает и разбирает ничтоже сумняшеся.
– Ты небось знаешь библиотеку Людмилы как свои пять пальцев, – усмехаешься ты.
– Да они тут все одного покроя... Просто приятно видеть сразу столько книг. Я люблю книги...
– Как это?
– Ну, нравится мне когда кругом книги. Поэтому у Людмилы так хорошо. Правда?
Плотная изгородь исписанных страниц опоясывает пространство, как густая листва в дремучем лесу или слоистая скала, разлинованная пластами сланца. Так, всматриваясь в глаза Ирнерио, ты пытаешься различить глубинный фон, от которого должен отделиться живой образ Людмилы. Если сумеешь завоевать его доверие, Ирнерио раскроет волнующую тебя тайну отношений между Нечитателем и Читательницей. Скорее задай ему вопрос на эту тему, неважно какой.
– А ты, – пока это единственное, что приходит тебе в голову, – что ты делаешь, когда она читает?
– Я не прочь смотреть, как она читает, – отзывается Ирнерио. – Ведь должен же кто-то читать, а? По крайней мере знаешь, что необязательно делать это самому.
Радоваться пока нечему, Читатель. Приоткрывшаяся тайна их близости состоит во взаимодополняемости двух жизненных ритмов. Для Ирнерио важна лишь сиюминутная жизнь; искусство значимо для него как предполагаемая затрата жизненной энергии, а не как долговечное произведение или наполнение жизни, выискиваемое Людмилой в книгах. Впрочем, накопленную энергию он так или иначе признает и без чтения. Ирнерио чувствует, что ее нужно прокручивать, используя книги Людмилы в качестве материальной поддержки тех произведений, в которые он вложит свою энергию хотя бы на миг.
– Вот эта подойдет, – говорит Ирнерио, засовывая в куртку одну из книг.
– Ее-то я сейчас и читаю. Так что вынимай. К тому же книга не моя, я должен вернуть ее Каведанье. Подбери что-нибудь еще. Скажем, вот эту. Они очень даже похожи...
Ты взял томик, перетянутый красной бумажной полоской: «Последний бестселлер Сайласа Флэннери». Поэтому они и схожи: романы Флэннери издаются в едином графическом оформлении. Но дело не в оформлении. На суперобложке крупно выведено название романа: «В сети…» Это два экземпляра одной и той же книги! Вот так неожиданность.
– Ого! Я и не думал, что Людмила уже...
Ирнерио отдергивает руку:
– Это не Людмилина. Мне такого добра и даром не надо. Надо же, а я решил, что их и след простыл.
– То есть? А чья же она? И что значит «след простыл»?
Ирнерио берет книгу двумя пальцами, направляется к маленькой двери, открывает ее и швыряет книгу внутрь. Ты за ним. Просовываешь голову в темную комнатушку. На столе пишущая машинка, магнитофон, словари, толстая папка. Достаешь из папки титульный лист, выносишь его на свет и читаешь: Перевод Гермеса Мараны.
Ты стоишь как громом пораженный. Читая письма Мараны, ты, казалось, видел Людмилу между строк... Все объяснялось просто: ты не мог не думать о ней, и это лишь доказывало, что ты по уши в нее влюблен. И вот, осматривая дом Людмилы, ты нападаешь на след Мараны. Что это, наваждение? Нет, с самого начала ты предполагал, что между ними существует связь... Ревность, воспринимавшаяся до сих пор как игра с самим собой, овладевает тобой до кончиков ногтей. Не только ревность, но и подозрительность, недоверие; такое чувство, что ты уже не можешь быть уверенным ни в ком и ни в чем... Погоня за прерванной книгой, возбуждавшая тебя вдвойне, поскольку ты совершал ее вместе с Читательницей, оборачивается погоней за Людмилой, уносящейся по лабиринту загадок, уловок, притворства...
– А... при чем тут Марана? – спрашиваешь ты. – Он что, здесь живет?
Ирнерио качает головой:
– Жил. Когда-то. Вряд ли он вернется. Все, что он навыдумывал, насквозь пропитано фальшью; и что бы о нем ни говорили, тоже будет фальшивым. В этом-то он преуспел. Принесенные им книги внешне ничем не отличаются от обычных, но я их вмиг узнаю, на расстоянии. Притом что все бумаги Мараны должны, по идее, находиться в этой комнатушке. Время от времени где-нибудь обязательно появляются его следы. Сдается мне, что он сам оставляет их – приходит сюда втихаря, когда никого нет, и снова подтасовывает...
– Подтасовывает?
– Ну да... Людмила говорит, что все, к чему прикасается его рука, становится фальшивым. Я, например, твердо знаю: начни я использовать побывавшие у него книги, мои работы станут фальшивыми, даже если они будут точно такими, как всегда...
– Тогда почему Людмила хранит его вещи в этой комнатушке? Ждет, что он вернется?
– С ним Людмила была несчастной... Она не могла читать... Наконец она сбежала... Она первой ушла... Потом ушел и он...
Призрак удаляется. Ты переводишь дух. Прошлое позади.
– А если он опять появится?
– Она опять сбежит...
– Куда?
– Все туда же... В Швейцарию...
– А что, в Швейцарии у нее кто-то еще?—Ты невольно вспоминаешь о писателе с подзорной трубой.
– Можно сказать и так. Но это совсем другая история... Старик детективщик...
– Сайлас Флэннери?
– По словам Людмилы, всякий раз, когда Марана убеждает ее, что разница между правдой и ложью – это всего лишь наше предубеждение, она чувствует, что ей нужно увидеть человека, у которою книги зреют, как желуди на дубе... Так она говорит...
Неожиданно открывается дверь. Входит Людмила, бросает на кресло плащ и пакеты.
– А, знакомые лица! Извините за опоздание!
Ты пьешь чай вместе с Людмилой. Рядом должен быть Ирнерио, но его место почему-то пустует.
– Ведь Ирнерио только что был здесь. Куда он подевался?
– Наверное, вышел. Он приходит и уходит, не говоря ни слова.
– В твоем доме так принято?
– Почему бы и нет? Ты-то как сюда попал?
– Я и многие другие!
– Это что – сцена ревности?
– Разве у меня есть на нее право?
– А ты надеешься когда-нибудь его получить? Если так, лучше вообще не начинать.
– Что начинать?
Ты ставишь чашку и пересаживаешься на диван, где сидит Людмила.
(Начинать. Это сказала ты. Читательница. Но как определить, когда именно начинается история? Все, как всегда, началось гораздо раньше. Первая строка первой страницы любого романа относит нас к чему-то, что уже произошло за пределами книги. А может, настоящая история начнется через десять или сто страниц, а все, что предшествует ей, – лишь предыстория. Жизни представителей человеческого рода непрерывно пересекаются, и всякая попытка обособить часть прожитого, имеющую смысл н