удто он что-то ищет. Ты узнаешь его. Это Ирнерио.
Нужно сразу решить, как себя вести. Оттого, что он входит в ее дом, как в собственный, ты испытываешь еще большую досаду, чем оттого, что сидишь тут чуть ли не тайком. Впрочем, ты прекрасно знаешь, что дом Людмилы открыт для друзей: ключ под ковриком. С того времени как ты вошел, тебя касаются безликие призраки. Ирнерио хотя бы знакомый призрак. Так же, как и ты для него.
— А, это ты. — Он заметил гостя, но ничуть не удивился. Естественность, о которой ты только что помышлял, совсем тебя не радует.
— Людмилы нет, — говоришь ты, скорее для того, чтобы утвердить свое преимущество на эту информацию. А заодно и территорию.
— Знаю, — отвечает он равнодушно. Ирнерио прохаживается по комнате, берет с полок книги.
— Я могу быть тебе чем-то полезен? — продолжаешь ты почти вызывающе.
— Да вот ищу одну книжку.
— Я-то думал, ты вообще не читаешь.
— А мне не для чтения. Для дела. Я кое-что делаю из книг. Объекты. Ну, то есть объекты искусства: статуи, картины, называй как угодно. У меня и выставка была. Я скрепляю книги смолами, и они застывают как есть: закрытые или открытые. Иногда я придаю им разные формы, высекаю из них всевозможные построения, проделываю внутри книг отверстия. Книга — прекрасный рабочий материал: из него много чего можно сделать.
— А Людмила не против?
— Ей нравятся мои работы. Она дает мне советы. По мнению критиков, это серьезное искусство. Они хотят выпустить мой персональный альбом. Меня познакомили с господином Каведаньей. Это будет книга с репродукциями всех моих книг. Когда она выйдет, я использую ее для очередного объекта, многих объектов. Потом их снова соберут в одну книгу и так далее.
— Нет, я имею в виду, не против ли она, что ты берешь у нее книги.
— Да их тут вон сколько… Между прочим, она сама отдает мне книги, которые ей ни к чему. Но не подумай, что мне все равно, с чем работать. Вещь получается только тогда, когда я ее чувствую. Одни книги сразу наводят на нужную мысль, другие — наоборот: бьешься, бьешься — и никакого толка. Бывает, мысль уже есть, а подходящих книг не находится. — Он роется в книжном шкафу, вынимает книгу, пробует ее на вес, осматривает обложку, корешок и ставит на место. — Есть книги, располагающие к себе, а есть и совершенно невыносимые: они-то чаще всего и попадаются.
Вопреки твоим ожиданиям Великая Книжная Стена, призванная, казалось, надежно защищать Читательницу от набегов этого варвара, обернулась незатейливой игрушкой, которую он собирает и разбирает ничтоже сумнящеся.
— Ты небось знаешь библиотеку Людмилы как свои пять пальцев, — усмехаешься ты.
— Да они тут все одного покроя… Просто приятно видеть сразу столько книг. Я люблю книги…
— Как это?
— Ну, нравится мне, когда кругом книги. Поэтому у Людмилы так хорошо. Правда?
Плотная изгородь исписанных страниц опоясывает пространство, как густая листва в дремучем лесу или слоистая скала, разлинованная пластами сланца. Так, всматриваясь в глаза Ирнерио, ты пытаешься различить глубинный фон, от которого должен отделиться живой образ Людмилы. Если сумеешь завоевать его доверие, Ирнерио раскроет волнующую тебя тайну отношений между Нечитателем и Читательницей. Скорее задай ему вопрос на эту тему, неважно какой.
— А ты, — пока это единственное, что приходит тебе в голову, — что ты делаешь, когда она читает?
— Я не прочь смотреть, как она читает, — отзывается Ирнерио. — Ведь должен же кто-то читать, а? По крайней мере знаешь, что необязательно делать это самому.
Радоваться пока нечему, Читатель. Приоткрывшаяся тайна их близости состоит во взаимодополняемости двух жизненных ритмов. Для Ирнерио важна лишь сиюминутная жизнь; искусство значимо для него как предполагаемая затрата жизненной энергии, а не как долговечное произведение или наполнение жизни, выискиваемое Людмилой в книгах. Впрочем, накопленную энергию он так или иначе признает и без чтения. Ирнерио чувствует, что ее нужно прокручивать, используя книги Людмилы в качестве материальной поддержки тех произведений, в которые он вложит свою энергию хотя бы на миг.
— Вот эта подойдет, — говорит Ирнерио, засовывая в куртку одну из книг.
— Ее-то я сейчас и читаю. Так что вынимай. К тому же книга не моя, я должен вернуть ее Каведанье. Подбери что-нибудь еще. Скажем, вот эту. Они очень даже похожи…
Ты взял томик, перетянутый красной бумажной полоской: «Последний бестселлер Сайласа Флэннери». Поэтому они и схожи: романы Флэннери издаются в едином графическом оформлении. Но дело не в оформлении. На суперобложке крупно выведено название романа: «В сети…» Это два экземпляра одной и той же книги! Вот так неожиданность.
— Ого! Я и не думал, что Людмила уже…
Ирнерио отдергивает руку:
— Это не Людмилина. Мне такого добра и даром не надо. Надо же, а я решил, что их и след простыл.
— То есть? А чья же она? И что значит «след простыл»?
Ирнерио берет книгу двумя пальцами, направляется к маленькой двери, открывает ее и швыряет книгу внутрь. Ты за ним. Просовываешь голову в темную комнатушку. На столе пишущая машинка, магнитофон, словари, толстая папка. Достаешь из папки титульный лист, выносишь его на свет и читаешь: Перевод Гермеса Мараны.
⠀⠀
Ты стоишь как громом пораженный. Читая письма Мараны, ты, казалось, видел Людмилу между строк… Все объяснялось просто: ты не мог не думать о ней, и это лишь доказывало, что ты по уши в нее влюблен. И вот, осматривая дом Людмилы, ты нападаешь на след Мараны. Что это, наваждение? Нет, с самого начала ты предполагал, что между ними существует связь… Ревность, воспринимавшаяся до сих пор как игра с самим собой, овладевает тобой до кончиков ногтей. Не только ревность, но и подозрительность, недоверие; такое чувство, что ты уже не можешь быть уверенным ни в ком и ни в чем… Погоня за прерванной книгой, возбуждавшая тебя вдвойне, поскольку ты совершал ее вместе с Читательницей, оборачивается погоней за Людмилой, уносящейся по лабиринту загадок, уловок, притворства…
— А… при чем тут Марана? — спрашиваешь ты. — Он что, здесь живет?
Ирнерио качает головой:
— Жил. Когда-то. Вряд ли он вернется. Все, что он навыдумывал, насквозь пропитано фальшью: и что бы о нем ни говорили, тоже будет фальшивым. В этом-то он преуспел. Принесенные им книги внешне ничем не отличаются от обычных, но я их вмиг узнаю, на расстоянии. Притом что все бумаги Мараны должны, по идее, находиться в этой комнатушке. Время от времени где-нибудь обязательно появляются его следы. Сдается мне, что он сам оставляет их — приходит сюда втихаря, когда никого нет, и снова подтасовывает…
— Подтасовывает?
— Ну да… Людмила говорит, что все, к чему прикасается его рука, становится фальшивым. Я, например, твердо знаю: начни я использовать побывавшие у него книги, мои работы станут фальшивыми, даже если они будут точно такими, как всегда…
— Тогда почему Людмила хранит его вещи в этой комнатушке? Ждет, что он вернется?
— С ним Людмила была несчастной… Она не могла читать… Наконец она сбежала… Она первой ушла… Потом ушел и он…
Призрак удаляется. Ты переводишь дух. Прошлое позади.
— А если он опять появится?
— Она опять сбежит…
— Куда?
— Все туда же… В Швейцарию…
— А что, в Швейцарии у нее кто-то еще? — Ты невольно вспоминаешь о писателе с подзорной трубой.
— Можно сказать и так. Но это совсем другая история… Старик детективщик…
— Сайлас Флэннери?
— По словам Людмилы, всякий раз, когда Марана убеждает ее, что разница между правдой и ложью — это всего лишь наше предубеждение, она чувствует, что ей нужно увидеть человека, у которого книги зреют, как желуди на дубе… Так она говорит…
Неожиданно открывается дверь. Входит Людмила, бросает на кресло плащ и пакеты.
— А, знакомые лица! Извините за опоздание!
Ты пьешь чай вместе с Людмилой. Рядом должен быть Ирнерио, но его место почему-то пустует.
— Ведь Ирнерио только что был здесь. Куда он подевался?
— Наверное, вышел. Он приходит и уходит, не говоря ни слова.
— В твоем доме так принято?
— Почему бы и нет? Ты-то как сюда попал?
— Я и многие другие!
— Это что — сцена ревности?
— Разве у меня есть на нее право?
— А ты надеешься когда-нибудь его получить? Если так, лучше вообще не начинать.
— Что начинать?
Ты ставишь чашку и пересаживаешься на диван, где сидит Людмила.
⠀⠀
Начинать. Это сказала ты, Читательница. Но как определить, когда именно начинается история? Все, как всегда, началось гораздо раньше. Первая строка первой страницы любого романа относит нас к чему-то, что уже произошло за пределами книги. А может, настоящая история начнется через десять или сто страниц, а все, что предшествует ей, — лишь предыстория. Жизни представителей человеческого рода непрерывно пересекаются, и всякая попытка обособить часть прожитого, имеющую смысл независимо от остального, — например, встречу двух человек, которой суждено стать для них решающей, — должна учитывать, что за каждым из них тянется целая череда фактов, обстоятельств, других людей и что после их встречи возникнут, в свою очередь, другие истории, которые отделятся от их общей истории.
⠀⠀
Вы в постели, Читатель и Читательница. Пришла пора обратиться к вам во втором лице множественного числа; шаг весьма ответственный, ибо равноценен восприятию вас как единого субъекта. Я обращаюсь к вам, превратившимся в запутанный клубок с трудом различимых конечностей под смятой, перекрученной простыней. Возможно, потом вы разойдетесь кто куда, и наш рассказ снова примется усердно переключать рычаг повествования с «ты» женского рода на «ты» мужского. Но сейчас ваши тела сладострастно прильнули друг к другу; они передают и получают волнообразные колебания и толчки, взаимодополняют полое полным; сейчас ваши мысли поглощены одной мыслью, и к вам можно обращаться как к нераздельному, двуглавому существу. Вначале следует определить поле деятельности или способ существования образованной вами двоицы. Куда ведет ваше обоюдное уподобление? Каков сквозной мотив ваших вариаций и модуляций? Вы изо всех сил стараетесь не растерять накопленную энергию, продлить состояние обостренной реакции, воспользоваться настойчивым желанием другого и увеличить свой заряд? Или без удержу осыпаете ласками ласок просящие и ласки дающие необозримые пространства друг друга; полностью растворяетесь в бесконечно осязаемой озерной глади собственной плоти? Так или иначе, один из вас существует лишь постольку, поскольку существует другой; чтобы ощутить вышеописанное, ваши созвучные «я» должны не упраздниться, а без остатка заполнить пустоты умственного пространства, выложиться с максимальной отдачей или исчерпаться до последней капли. Словом, все, творимое вами, прекрасно, но грамматически от этого ничего не меняется. С того момента, как вы предстаете неоспоримым, целостным «вы», вы оказываетесь двумя «ты», еще более разрозненными и обособленными, чем прежде.