Теперь Фиппс был уже на пенсии. Правда, время от времени он проходил по фабрике с важным видом директора и покрикивал, как бы наводя порядок. Однако в основном Фиппс трудился теперь над живописными полотнами, рисуя жуткие фантасмагории. Они нравились лишь ему самому, и сейчас ими был забит целый сарай на задворках усадьбы. Анна и не думала, что он когда-нибудь продаст хоть одну картину. И все же считала, что Фиппс-живописец — это лучше, чем Фиппс-волокита.
Арт пошел скорее в мать, чем в отца. Ему был тридцать один год, но, воспитанный на фабрике, он отлично знал свое дело. Анна полностью доверяла сыну, понимая, что он вовремя велит заменить изношенный станок или снять с производства ткань устаревшей расцветки. Она доверяла его умению разговаривать как с рабочими, так и с акционерами и была убеждена, что если кто-то и обеспечит выживание их маленькой текстильной мануфактуры в эпоху промышленных конгломератов, так это Арт. Ей не приходилось присматривать за ним, поскольку она не сомневалась в правильности принимаемых решений.
Располагая свободным временем, Анна слушала шум работающих станков, вдыхала запах шерстяной пряжи, наблюдала за игрой солнечных лучей, проникающих сквозь потолочные окна цехов, или за стремительным течением реки, протекающей возле фабричного здания. Почти каждый день Анну видели на предприятии. Она то прохаживалась между станков, то беседовала с ткачихами, то, склонившись к компьютеру, обсуждала с дизайнером какое-нибудь новшество. Анна и сама разработала немало моделей, а потом научилась делать это с помощью компьютера.
Очень полная, без намека на талию, Анна одевалась с таким вкусом, что недостатков ее фигуры никто и не замечал. И жакеты из отличной шерсти, и шарфики с броским рисунком, и широкие юбки из лучшей пряжи смотрелись на ней как на живом манекене, и она с упоением демонстрировала свою продукцию окружающим.
Арт засыпал собеседника цифрами из своих схем и ценовых таблиц, ни разу туда не заглядывая; Анна показывала модели фабрики, не произнося при этом ни слова. Редкое обаяние помогало ей решать любые вопросы. Как правило, делала она это за ленчем, поскольку слыла большой гурманкой. Поскольку Фиппс постоянно торчал в своем сарае, Анна всегда искала сотрапезников. Пару раз в неделю она садилась за стол вместе с оптовыми покупателями из города, иногда — с сотрудниками. Но в этот четверг Анна осталась одна. Вот почему, как только Джон позвонил и предложил ей пойти куда-нибудь вместе, она с готовностью согласилась.
— Четверги — самые неудачные для меня дни, — сообщила Анна, как только они уселись за любимый столик Джона в буфете у Чарли — у самого окна. — Ни то ни се. Вроде и не начнешь ничего нового, как в понедельник, и заканчивать дела, как в пятницу, еще рановато. Я так рада, что ты позвонил. — Глаза ее засияли. Вдруг Анна подалась к нему, едва сдерживая волнение. — Мне тут такое рассказали, когда я уходила из офиса! Лили Блейк вернулась.
Джон внутренне содрогнулся. Он предупреждал Лили, что все обнаружится, но понятия не имел, кто проговорился.
— Откуда ты знаешь?
Анна улыбнулась:
— От нашей ткачихи Минны Дюмон. Ее муж трудится в саду у Блейков. Сегодня утром он видел Лили в цеху. Она работала вместе с Майдой. Представляешь? Работала вместе с Майдой! — восхищенно повторила Анна. — Я сразу позвонила своей невестке, и она подтвердила это. Лили работала с Майдой! Нет, ты можешь себе представить?
— Но там произошла авария…
— Знаю. И Майде понадобился помощник, но ведь они с Лили никогда не занимались ничем вместе. Они даже на свадьбе Арта и Роуз ни разу не перемолвились словечком, хотя и сидели рядом. У них все было совсем не так уж гладко, и началось это давным-давно.
Джон, с трудом выдержав паузу, пока Чарли принимал у них заказ, спросил:
— Ты хорошо знала Блейков до того, как вы породнились?
— Мы много лет вращались в одних и тех же кругах… Хотя бог весть почему, ведь Фиппс и Джордж, упокой Господь его душу, такие разные люди. Но Лейк-Генри — маленький городок. У них — сад, у нас — фабрика. Да и Майда в прежние времена часто принимала гостей. Дом у них прекрасный, и угощение было отменное. Я не часто видела Лили. Ее как-то прятали от всех. Вот только что пела в церкви. Голосок у нее был ангельский. Но говорила она… Бедняжка страшно заикалась. Майда была в ужасе.
— Она боялась за Лили или за себя?
— Пожалуй, и то и другое. Майда ведь считала, что люди винят в заикании дочки именно ее.
«Вполне возможно», — подумал Джон, а Анна продолжала:
— Но этот недуг чисто физического происхождения. Ты знал об этом?
Джон не знал. Он вообще мало что смыслил в заикании. Замечал только, что слушающий заику порой страдает не меньше его самого.
— Это происходит из-за плохой координации мышц в момент речи, — пояснила Анна. — Нельзя, конечно, сказать, что эмоции тут ни при чем. Лишнее напряжение лишь осложняет дело. Оно отвлекает человека, и тот окончательно теряет контроль. Но причина все-таки чисто физическая.
— Лили всегда заикалась?
— Всегда. Она поздно начала говорить и лет до четырех-пяти очень мало общалась со сверстниками. Наверное, потому, что это было для нее нелегко. Поэтому поначалу в семье вообще не подозревали об этой проблеме, а потом, вероятно, решили, что все пройдет само собой. Однако чем больше ее заставляли говорить, тем становилось хуже. Просто сердце разрывалось, когда Майда кричала на бедняжку…
— Она на нее кричала? — изумился Джон.
— Кричала, дергала за пальчик, извинялась перед всеми прямо при девочке.
Джон поежился.
— Но почему они не обратились к специалисту?
— В конце концов, им все же пришлось это сделать. Но Майда избегала этого, как могла.
— Почему?
— Это подтверждало существование проблемы.
— Но ведь все уже знали…
— Да, но лечение подтвердило бы это. Сам факт лечения говорил о серьезности проблемы. Майда хотела, чтобы блейковский цветник был само совершенство. И вот на тебе, одна из девочек не соответствует ее стандартам, причем самым очевидным образом. Ничего удивительного, что она пришла в ужас от скандала в Бостоне. Ведь тот же самый цветок из ее теплицы вновь оказался недостаточно хорош, причем опять самым явным образом. Только не думай, — добавила Анна с вызовом, — что я хоть что-то сказала тому репортеру. — С этими словами она оглянулась на принесшего заказ Чарли и улыбнулась.
Чарли поставил перед Анной прекрасно украшенный, уложенный высокой горкой салат с щедрой порцией тертого рокфора. Джон ограничился весьма скромным чизбургером с ветчиной и жареной картошкой.
Он протянул пакетик картошки Анне, и она с благодарностью угостилась.
— Так о каком репортере идет речь?
Доев картофельную соломинку, Анна кончиками пальцев взяла салфетку.
— Салливан. Он почти каждый день мне названивает после того, как все это началось.
— Как? До сих пор звонит? — Джон заволновался. Уж раз газета принесла извинения кардиналу, Терри следовало оставить эту тему. Но если он продолжает звонить, значит, что-то замыслил.
— Да, до сих пор, — подтвердила Анна. — Все зубы мне заговаривает разными пустяками. Я ему, видите ли, так нравлюсь, что он никак не может со мной наговориться. Старается заинтересовать меня беседой о фабрике и даже сказал как-то, что тут достаточно материала для трех больших статей, но я-то уж знаю таких, как он. С одним краснобаем я прожила слишком долго и за это время научилась различать, искренний человек или нет. Он пытается сбить меня с толку. Надеется заставить предать землячку. — Тут она изобразила вилкой в воздухе легкую волну. — Выведать всякие маленькие секреты.
— О Лили?
— И о Майде. Да он под каждым камнем червяка выискивает! Но ведь Бог свидетель: нет на свете человека без такого поступка за душой, каким он уж точно не станет гордиться. Нет людей с совершенно чистой, без малейшего пятнышка, совестью. — Анна поставила локти на край стола и улыбнулась. — Ну, вот взять, к примеру, тебя. Ведь наверняка же есть что-то такое?
У Джона на совести полно было таких вот маленьких пятен, да еще несколько крупных в придачу. Но именно в эту минуту, забыв о Терри, он почему-то вспомнил об одном давно забытом эпизоде.
— Да. Однажды я сказал своему отцу «ублюдок». Мне было двенадцать лет. Гэс обозвал меня девчонкой, потому что у меня тогда ломался голос. Для двенадцатилетнего пацана невозможно придумать худшее оскорбление. За это я назвал его ублюдком. Он сразу умолк, насупился и покинул дом. И не возвращался целых три дня. Я тогда не знал двух вещей: что он и в самом деле незаконнорожденный и что моя мать только день назад, ссорясь с ним, обозвала его точно так же.
— И ты это слышал?
— Нет. Это было простое совпадение, да только весьма неудачное. — Джон тоже улыбнулся Анне. — Ну а у тебя что было?
Глаза ее лукаво вспыхнули.
— Однажды я зашила ширинки на брюках Фиппса. На всех без исключения, что висели в шкафу. Доложу тебе, это была картина, когда он пытался расстегнуть их и отшвыривал одни за другими!
Джон не стал спрашивать, почему она это сделала.
— И кто же потом их распарывал?
— Ну, уж только не я, — с гордостью ответила Анна. — Я подумала: раз он постоянно работает с тканями, то и сам справится. Оказалось, что действительно справился и даже вроде бы слегка раскаялся. Только учти, если сболтнешь про это, я пожалуюсь Арманду, а он лишит тебя премии в конце года. Кстати, вот уж кто настоящий златоуст!
— Арманд? — поразился Джон.
— Ну, тебе это и не должно быть известно, — сказала Анна, подтверждая свои слова движением вилки. — Ты же не дама. — Она наколола кусочек ветчины. — Зато ты хорошо понял меня насчет кой-чего другого. У всех нас есть свои грешки. Если бы не было, то не существовало бы и слова такого — «тайна». Ведь тогда, что кому ни расскажешь, никакой беды не случится. Мы все тут друг друга любим. Все друг друга уважаем. А этот репортер… — Анна положила ветчину в рот и угрожающе помахала вилкой.