В груди щемит, но, скорее всего, потому, что с Нью-Йорка я ни капли в рот не брал. И до Нью-Йорка тоже. Несколько месяцев. Лет. Я намеренно завязал с алкоголем с той самой ночи, что все уничтожила. Я не хотел становиться Гленом, отцом Авроры.
– К работе. – Я поднимаю ее ботинок и подкидываю ей. Она ловит, недоуменно подняв брови.
– Мэл, уже полночь.
– Она умеет определять время, ты умеешь определять обстановку. – Смотря на Пижона, я с восторгом поднимаю большие пальцы вверх. – А вместе вы редкая пара, сочетающая в себе ум и талант.
– Я серьезно, – мрачнеет Аврора.
– Вдохновение накрывает меня в странное время суток, – я пожимаю плечами.
– Не могло бы оно накрыть тебя в более приличное время? Например, завтра утром? – с порозовевшими щеками осведомляется она.
Как я и думал, Аврора обувается. Истинные художники попросту не могут пожертвовать искусством. Даже – и особенно – когда им больно.
Явно незнакомый со всем спектром человеческих эмоций, хахаль-пижон смотрит на нас, словно впервые выступил свидетелем брани. Он немного выше меня ростом и очень похож на Брэда Питта времен девяностых с этим взглядом, говорящим: «Это твоя жизнь, и она закончится в любую минуту». Но его отличие от Тайлера Дердена в том, что даже при помощи увеличительного стекла я не смогу найти в нем ни капли мужественности. В балетной пачке и то феромонов больше.
Разочаровавшись в конкуренте, я поворачиваюсь к Авроре и щелкаю пальцами.
– Сейчас, пожалуйста. И захвати куртку. Я пишу на улице, а ты, как известно, холоднее айсберга, уничтожившего «Титаник».
Аврора недовольно топает к двери.
– Не айсберг вини. Вини ирландцев, которые построили корабль… – бурчит она.
– Черт, все с ним было нормально, когда он прибыл в Саутгемптон. За брак мы не виноваты.
Я еле сдерживаю улыбку. По секрету признаюсь: Аврора не жуткая зануда.
– К тому же что ты такое? Вроде в последний раз мы установили, что твой отец не был викингом.
Она открывает рот, несомненно готовая нанести мне словесную оплеуху, как вдруг вмешивается ее недоумок.
– Любимая? – окликает ее Пижон.
Меня буквально корежит от этого прозвища. Любимая. Он так небрежно кидает это слово, что дико хочется пихнуть его голову в полное ведро хлорки.
Аврора поворачивается.
Он протягивает ей камеру с тумбы.
– Наверное, захочешь взять с собой, – подмигивает он.
Ее румянец становится гуще, насколько это возможно. Сгорая от стыда и трепеща, она вырывает камеру из его руки.
– Спасибо.
– О, и ты уронила салфетку из паба, которую так упорно уговаривала забрать. – Он наклоняется, подняв салфетку из «Кабаньей головы», и подает ей.
Знаете, я реагирую. Да, в моей голове – импульсивная красноречивая мысль: «Брось своего парня сию же минуту, потому что мне скучно».
В конце-то концов, я живой человек, хотя в последнее время таковым себя не чувствую.
Но не подаю вида, даже когда она берет салфетку, комкает ее в кулаке и выбрасывает в ведро под тумбой.
– Очень странно забирать такое из паба. – Я постукиваю пальцем по нижней губе, ой как заинтересовавшись таким поворотом событий. – Ты подцепила грипп в самолете? В ванной в шкафчике есть салфетки и жаропонижающее.
– Нет-нет, – смеется Пижон, очень довольный резкой сменой моего настроения, и закладывает свою подружку: – Рори что-то вроде эксперта по салфеткам. Она собирает салфетки везде, где мы бываем. На самом деле порядком глупая привычка.
– Порядком, – передразниваю его аристократичный акцент.
До сих пор поверить не могу, что она трахается с парнем, считающим коллекционирование сентиментальных вещей глупой привычкой, и что она не рассказала ему о нашей сделке. Хотя нет, в это как раз поверить могу. Она всегда была лживой штучкой.
– Не потрудишься уточнить насчет ее одержимости салфетками?
Аврора хватает меня за запястье и тянет к двери.
– Хватит валять дурака. Давай закончим с работой.
– Уф, не помню, чтобы раньше она была такой бойкой. Чем ты ее кормишь? – Я стряхиваю ее руку и улыбаюсь Кэлламу.
Тот смеется. Он думает, мы друзья. Боже ты мой, у этого парня ни одной извилины в голове.
В коридоре я решаю совершить сраную неловкость. Я поскальзываюсь и пригвождаю Аврору к стене. Она отпихивает меня, но ее толчок едва ощутим. Наши тела тесно-тесно прижаты друг к другу, в воздухе чувствуются страсть, феромоны и прошлое, которое принцесса Аврора не в силах стереть, сколько бы лягушек она ни перецеловала.
Я прижимаюсь грудью к ее плечу и шепчу на ухо:
– Попалась.
Выйдя из дома, я усаживаюсь на траву, положив перед собой раскрытый блокнот, и притворяюсь, что пишу. Вероятность стать слепой итальянской монашкой выше вероятности, что сегодня я сочиню хоть слово. Но если Рори займется под крышей этого дома сексом, то только со мной. Или не займется совсем.
И, боюсь, никаких компромиссов.
– Темно. – Накинув кожаную куртку, Аврора трет руки, рыская взглядом по дворику.
– Ты сегодня на высоте в своих расследованиях. Не задумывалась поступить на службу в ЦРУ? Нельзя терять такие ценные кадры с пытливым умом. – Не глядя на нее, засовываю за ухо ручку и хмуро смотрю на пустую страницу.
Я хоть член с бабочкой могу нарисовать в блокноте. Стоит кромешная тьма, и никто из нас не заметит.
– Suí síos le do thoil. – «Садись» на гэльском языке.
Она не обращает внимания на мой портящий все веселье комментарий.
– Извини, я не разговариваю на мертвых языках. Подожди, пожалуйста.
Аврора бросается в дом и возвращается с пластиковым пакетом. Она вытаскивает два фонарика, кучу свечек и коробку спичек. Я невозмутимо наблюдаю за тем, как выпадают из ее хрупких ручек свечи. Аврора смущается и суетливо пытается их собрать.
– Собираешься вызвать свою давно утраченную душу на спиритический сеанс? – громко спрашиваю я.
Она напряженно хихикает.
– Просто вспомнила, какой темной была ночь в твоем дворе, когда… – Включает фонарики, поставив один за мной, а другой – напротив, а потом качает головой.
Когда я невольно лишил тебя девственности, потому что твой бывший не удосужился закончить свою работу, а взамен подарил тебе кучу оргазмов. Да.
– В общем, я притащу сюда что-нибудь из мебели, чтобы зажечь свечи. Без света мне не удастся сделать приличную фотографию.
– Ура, Капитан Очевидность. – Я внимательно разглядываю ее лицо, ища крупицы эмоций.
Аврора молчит. Когда она снова заходит в дом, я бреду за ней. Конечно, я веду себя как козел – и, по моему скромному мнению, мои попытки не остаются незамеченными, – но и не могу смотреть, как она посреди ночи будет таскать тяжелую мебель.
Я несу кофейный столик, на который она указала, и ставлю его во дворе. Она выстраивает вокруг него свечи и зажигает их. Я возвращаюсь на прежнее место между фонарями, вытаскиваю из-за уха ручку. Насупившись, смотрю в блокнот. Краем глаза вижу, как Аврора настраивает фокус камеры.
Она приседает на одной ноге и делает снимок. Я стискиваю зубы, вспоминая, что она сделала с предыдущими моими фотографиями. Вспоминаю ее жестокие признания. Ее красивое ледяное сердце.
А теперь вдруг она коллекционирует салфетки, и спрашивает, не привезти ли мне что из магазина, и интересуется, как поживают мама и отец Доэрти. Что-то не вяжется.
– Салфетки, – задумчиво говорю я, поднимая голову. Одно слово, в которое втиснуты пять тонн воспоминаний.
– Разве не ты установил правило: «Никаких разговоров»? – Аврора невинно хлопает ресницами и делает очередное фото.
Она встает и меняет местами фонари, теперь они светят мне прямо в лицо. Я даже не морщусь. Меня и так выматывает сидеть тут, в саду, с блокнотом.
– Это заявление, а не предложение мировой.
– В таком случае я не принимаю это заявление и топчу твое «непредложение мировой», – со злостью отвечает она.
Я получаю извращенное удовольствие, зная, что задел за живое. Ненависть – самое похожее на любовь чувство, которое только можно выжать из недостижимого.
Мне тоже удалось ее расстроить!
Я поднимаю глаза, и наши взгляды встречаются – как встретились много лет назад на Друри-стрит. Даже тогда я без тени сомнений знал, что этой девушке суждено изменить мою жизнь. Тогда я не ведал, что она предпочтет пустить мою судьбу под откос и приведет к череде несчастий, затронувших всех, кто мне дорог.
– Рано или поздно, но нам придется играть по правилам. Твой Пижон завтра уедет, – фыркаю я.
– У него есть имя. – Аврора опускает камеру и недовольно смотрит.
Кен. Как пить дать, Кен.
– Да плевал я. – Не сводя с нее взора, я вжимаю ручку в страницу, пока она не начинает рваться.
– Кэллам. – Она кладет камеру. – Его зовут Кэллам Брукс.
Я дергаю плечом.
– А я слышу: «Пижон».
И царапаю мысль в блокноте.
Хватит быть такой красивой и настоящей и перестань вести себя так, словно ты у себя дома.
Это возможно?
Может ли она любезно просветить меня, чем я думал, когда разрабатывал этот план? Чего собирался добиться, кроме как протащить ее по дороге несчастий, по которой и сам прошел не одну милю?
Рори делает еще несколько снимков. Я покусываю кончик ручки. Не понимаю, как авторы так делают – как они изливают слова на равнодушную пластмассовую клавиатуру. Все это бесчувственно и безлико. Я могу писать только на бумаге. Сдается, Рори могла бы стать автором. Сдается, она могла бы писать с помощью макбука, прародителя всей стильной технозаразы. Мне тошно только при мысли об этом.
Да и вообще, с каких пор я перестал называть ее Авророй и снова стал звать Рори?
– У тебя есть макбук? – вырывается у меня.
Она качает головой, но не смотрит на меня как на психа. Я всегда обожал это в ней.
– А что?
– Забудь. Итак, салфетки, – повторяю я.
Она вздыхает.
– Пустяки.
– Пустяк так пустяк, в противном случае его бы не существовало.