Поручик ошибался: история России видела такие явления, перед которыми керенщина казалась обычной детской шалостью.
На время похода к роте Павлова вновь была прикомандирована сестра милосердия Варвара Дудко.
Еще не видя Варю, поручик почувствовал, что она находится где-то рядом, у него даже лицо сделалось другим; он поправил гимнастерку, привычно загнал складки назад, остановился, пропуская вперед роту:
– Поторапливайтесь, поторапливайтесь, ребята… Нам предстоит еще много пройти.
В последнем ряду роты он увидел Варю, шагавшую невпопад с солдатами – шаг у нее был короче, чем у здоровенных, привыкших к походам мужиков.
Поручик поспешно перехватил лямку тяжелой сумки, набитой медикаментами.
– Варюша, ваше место не здесь.
– Где же, поручик?
– На штабной повозке. – Телегу деда Еропкина он для солидности назвал штабной повозкой. – Идемте, я вас провожу…
– Мне неловко, право, – засомневалась Варя.
– Пошли, пошли… Набивать мозоли в солдатском строю – не женское дело, Варя. – Павлов перекинул тяжелую сумку через плечо. – Вы ведь, наверное, устали?
– Нет-нет, нет! – Варя протестующе замахала руками, оглянулась. – Вы посмотрите, как народ приободрился!
В темноте в такт шагам колыхались головы, спины, плечи; порыв объединял людей, рождал чувство восторга и одновременно некой глухой тревоги: а чем, собственно, кончится этот поход?
Усадив Варю на телегу, поручик некоторое время шел рядом, потом, наказав старику Еропкину, чтобы приглядывал за девушкой – мало ли кому вздумается обидеть ее, – исчез в темноте.
Дед проводил его взглядом, завистливо вздохнул:
– Хороший парень, их благородие поручик. Вы сделали правильный выбор, барышня.
Хорошо, что в темноте не было видно, как покраснела Варя. Она не ответила старику.
Над людскими головами, в глубоком чистом небе вспыхнула комета, осветила все вокруг тускло и унеслась вперед, к краю горизонта. Испуганная лошадь заржала, присела на задние ноги.
– Тихо! – успокаивающе окоротил ее дед. – Обычное явление природы – ведьма на помеле вдоль строя пролетела… Ты такое сто раз видела.
Кто-то из солдат, неразличимый в темноте, воскликнул звонко:
– Это к победе, братцы!
– Что, есть такая примета?
– Есть.
– Врешь ведь. Я слышал от одного умного человека другое: когда такая дура пролетает – это значит, что жандарм родился.
Захохотали сразу несколько человек. Люди пребывали в хорошем настроении. Варя тоже улыбнулась.
Минут через десять Павлов возник вновь – внезапно вытаял из темноты, прошел несколько метров рядом с телегой, держась за неровный, оглаженный до лаковой скользости край, и Варя невольно подумала, что с этим человеком она чувствует себя много спокойнее: от него исходят какие-то успокаивающие теплые токи, с ним не страшно. Подумав так, она неожиданно для себя благодарно улыбнулась.
– Варюша, у вас оружие есть? – спросил Павлов.
– Нет, а зачем мне оно?
– Ну, как сказать… Мы идем в бой, а в бою всякое бывает.
– Да я и стрелять не умею.
– Стрелять я вас научу. Это несложно. – Поручик протянул ей небольшой дамский браунинг, украшенный резными деревянными щечками. – Вот, я для вас в Казани присмотрел.
– Право, мне неловко, поручик…
– Варюша, это война, а на войне все ловко, поверьте мне. Держите, держите… Он, правда, без кобуры, но такие браунинги в кобуре не носят – только в сумочке либо в кармане. Держите!
Варя с опаской взяла браунинг.
– Сейчас нет. Стоит на предохранителе.
Некоторое время Павлов молча шел рядом. Варя повертела браунинг в руках:
– А как он снимается с предохранителя?
– Очень просто. Видите слева лапку-рычажок? Вон он, – Павлов пальцем показал на рычажок, – его надо сдвинуть вниз… И все – можно стрелять.
– Удобно. Лапку эту сподручно сдвигать большим пальцем. Не надо пистолет вертеть туда-сюда. Очень удобно…
– Это специально так сделано, Варюша. Чтобы не терять время. А это – семечки к вашему оружию. – Павлов ссыпал ей в ладонь горсть мелких тяжелых патронов. – Кончатся эти – добудем еще.
Варя благодарно тряхнула головой – как девчонка, которой первый раз в жизни разрешили сходить на бал, проводимый двумя гимназиями вместе, мужской и женской. А ведь поручик прав – в жизни действительно все может случиться.
– Спасибо, господин поручик, – благодарно произнесла она.
– Меня зовут Сашей.
– Спасибо, Александр Александрович!
– Й-эх! – Павлов удрученно помотал головой. – Вы меня, Варюша, еще «вашим благородием», как дед Еропкин, обзовите. Для полноты картины.
Варя тоненько, серебристо рассмеялась – будто колокольчик встряхнул ночное пространство. У Павлова от этого смеха сладко сжалось сердце, к горлу подполз комок. Так бывало с ним в детстве, когда он от смущения не мог говорить, что-то закупоривало горло – так это произошло и сейчас.
– Спасибо, ваше благородие, – сказала со смехом Варя, и поручик, оттолкнувшись рукой от края телеги, вновь растворился в ночи.
– У их благородия – целая рота, забот по макушку: двести пятьдесят голов, двести пятьдесят пар ушей, – рассудительно проговорил старик Еропкин, – двести пятьдесят ртов. На каждый роток, если все заговорят разом, не накинешь платок. А голоса есть разные, барышня, так что вы, барышня, не обращайте внимания на ротного командира и не обижайтесь на него. Он – человек исключительный.
Дед так и сказал: «Человек исключительный».
Колыхалось небо над людьми; подрагивала земля под ногами, на горизонте, гася звезды, полыхали яркие зарницы – предвестники жаркой осени. Длинная пешая колонна продолжала двигаться на восток. Кавалерия – два эскадрона – прошла стороной, чтобы не дразнить пехоту, да и задача у эскадронов в случае стычки была совсем иной, чем у пехоты.
Ночью стороной обогнули два села – разведка, проверившая их, доложила, что красных нет. «Одни только собаки, но лютуют они так, так лают, что из дома начинают выскакивать бабы с топорами», – доложил командир разведки, и после его доклада села решили не тревожить. К утру вышли к третьему селу, вольно раскинувшемуся среди полей, с избами, крытыми почерневшей соломой, посреди села стояло несколько домов побогаче. В центре их – церковь с нарядной, словно игрушечной, маковкой, невольно притягивающей к себе взоры.
Разведчики приволокли из села часового – испуганного паренька с водянистыми глазами и жидкими волосами, прилипшими ко лбу. Посмеиваясь в кулак, разведчики доложили, что вытащили парня из-под коровы – пытался надоить в котелок молока. Парень, досадуя о промашке, размазывал ладонями слезы по щекам.
– Не бойся, родимый, – сказал ему полковник Синюков. – Чего плачешь-то?
– Как чего? Меня расстреляют…
– Кому ты нужен, чтоб тебя расстреливать? – осадил его полковник. – Расскажи лучше, что и кто в селе, да вали отсюда на все четыре стороны. К бабке своей на печку.
Парень, уверовав наконец-то, что его отпустят, перестал утирать слезы. Оказалось, что в селе этом уже трое суток стоит красный полк, командир полка ранен, лечится у местного фельдшера – дом эскулапа находится в центре деревни, около церкви, отличительная примета – новенькая железная крыша, еще не успевшая потускнеть, когда светит солнце, то крыша сияет так, что слезы из глаз катятся ручьем, смотреть невозможно, – с командиром полка в доме адъютант и трое красноармейцев.
– Очень хорошо, – удовлетворенно произнес Синюков и дал команду начинать атаку.
– А я? – дрожа всем телом и смаргивая с глаз слезы, спросил пленный.
– А ты иди домой, как я и обещал, – сказал Синюков, – топай на все четыре стороны.
Кстати, каппелевцы в восемнадцатом году с пленными не расправлялись, лишь отнимали у них винтовки и отправляли домой.
Отряд тем временем цепью вошел в сонное село – стоял тот самый сладкий рассветный час, когда у спящего человека можно над ухом жахнуть из пушки, и он не откроет глаз. Сон в этот час бывает сладок и глубок.
Беспрепятственно дошли до середины села, до самой церкви и дома фельдшера, украшенного новой крышей, где остановился раненый командир красного полка, взяли дом в кольцо, и в это время с треском распахнулось окно. Стекло, блеснув, нырнуло в куст георгинов, и на подоконнике показался круто обрубленный ствол пулемета, следом выглянул человек в нижней рубахе, с головой, перевязанной бинтами.
Это и был командир красного полка.
– Сволочи! – звонко выкрикнул он. – Не возьмете!
Воздух всколыхнулся, в него влипли серые куски дыма, который вместе со свинцом выплюнул из своего горла пулемет; раненый командир повел стволом в сторону – посреди улицы остались лежать сразу несколько каппелевцев.
Тотчас в разных концах села застучали выстрелы. Синюков обеспокоенно прислушался к ним – он послал в обход села роту Павлова, чтобы та «закупорила горшок крышкой» – перекрыла выезд, поставил на дороге пару пулеметов.
Успел поручик захлопнуть «крышку» или нет? Синюков прижался спиной к плетню. В руке он держал наган – пора отбиваться от дезертиров «люськой» прошла, наган – интеллигентное оружие настоящего офицера; рядом с Синюковым находились два порученца, держались подле полковника, словно тени.
– Ну что, успел Павлов или нет? – спросил полковник у порученцев, обращаясь к обоим сразу.
– Успел, – уверенно ответил один.
Второй вытянул голову, вслушался в стрельбу, раздающуюся в противоположном углу села.
– Похоже, успел, – сказал он.
– Похоже, похоже, – передразнил его полковник, – мне нужен определенный ответ, без «кабысь» да «кубысь» – либо «да», либо «нет». Одно из двух… Уважаю людей, которые говорят либо «да», либо «нет».
– Успел.
Полковник удовлетворенно кивнул.
– А этот-то, этот… Из пулемета садит, будто шубу шьет. – Прислушавшись к непрерывному пулеметному стуку, полковник поморщился, у него нервно задергалась щека. – Лучше бы в плен сдался – жив бы остался… Мы бы его отпустили.
– Уже не останется. Он человек шесть наших положил.