И вообще, в среде спорящих умных людей не бывает.
Гражданская война – это тоже спор. Очень кровавый спор, крови может пролить столько, что она не только в реки – в моря не вместится. Выплеснется, затопит берега… Как остановить бойню, пока она еще находится в зародыше, не знает никто. Это только сладкоголосые политики типа Керенского да Троцкого знают, а солдаты, даже в генеральских чинах, не знают.
От ощущения того, что творится нечто непоправимое, было тяжело на душе. Большая кровь еще не пролилась, но она может пролиться.
Красные пришли в себя после казанского разгрома. Тухачевский – талантливый командир – сумел реорганизовать свою потрепанную армию, сейчас готовится наступать. Ядром новой армии стала Железная дивизия – такие дивизии, железные, были и у красных; и у белых, служить в них считалось делом почетным. Для борьбы с восставшими рабочими Ижевска и Воткинска – это были города-братья – в Вятке уже практически сформирована Вторая Красная армия под командованием Шорина. Основой ее стала дивизия Азина. К дивизии примкнул партизанский полк Чеверева. С Урала, из окружения, сумел пробиться Блюхер, вышел к красным под Пермью, привел с собой девять тысяч человек. На основе отряда Блюхера красные начали создавать Третью армию, и она, по данным, которые имелись у Каппеля, была уже почти создана.
На юге, в районе Николаевска, создается Четвертая армия. Основой ее стала дивизия Чапаева. Это – девять тысяч штыков и девять орудий.
Пройдет совсем немного времени, и эти армии начнут наступать, и тогда будет худо.
Преимущество, приобретенное после взятия Сызрани, Ставрополя-Волжского, Симбирска, Казани, безнадежно утеряно – его не вернуть.
Комуч же пока боролся сам с собою, разрабатывал планы, делил портфели и устраивал званые обеды. Питались люди, приближенные к Комучу, совсем неплохо – свежая паюсная и пробойная осетровая икра, белужьи балыки, парная севрюга, телячьи отбивные на столах не переводились. Демобилизация провалилась с треском, да и Комучу не было до нее никакого дела. Ни продуктов, ни оружия, ни патронов от Самарского правительства в Народную армию не поступало. Даже то, что комучевцам надо было сделать обязательно – а именно договориться с чехословаками о четком взаимодействии – тоже не было сделано. И если уж чехи шли в атаку вместе с белыми частями, то о том, что делать, кто пойдет слева, а кто справа, договаривались на уровне командиров рот. Только на один бой.
Комуч упрямо выступал против дисциплины в армии – один в один повторял шаги Керенского, сочинившего в свое время преступную «Декларацию прав солдата», в результате чего едва ли не десяток тысяч честных офицеров, выступавших против разложения армии, был поднят на штыки. Погоны в армии Комуч упразднил, следом упразднил дисциплину – а как быть без погон и дисциплины в армии? Отдавать честь старшему теперь совсем не требовалось, командир не имел права наказать провинившегося солдата… И самое худшее – Комуч добивался коллективного командования в армии.
Чего же хочет Комуч? Чтобы Каппель, допустим, объявил о наступлении, а его напарник, какой-нибудь Фортунатов или Брушвит, тут же отменил этот приказ и предложил солдатам вместо наступления ехать на ярмарку либо разжигать костры и готовить кулеш? Естественно, солдату милее трескать жирный кулеш, сидя у огонька, чем мять ноги в трудном походе.
Каппель подумал о том, что надо бы издать приказ, запрещающий появление в его частях агитаторов и чиновников из Самарыского правительства. Если такой приказ будет издан, то жить станет спокойнее. Но издавать такой приказ было нельзя.
Ночью каппелевцы совершили еще один бросок и в предрассветной тиши окружили сонный неряшливый городок, глядящий окнами в медлительную, полную раков речку. Был рачий сезон, и вдоль всего берега стояли раколовки; около них, несмотря на серую прохладную рань, прыгали несколько босоногих красноармейцев: визжали восторженно, выгребая из очередной плетушки клешнястых усачей.
Разведка быстро повязала горластых добытчиков – красноармейцы и пикнуть не успели, как уже сидели в кустах с заломленными назад руками и кляпами не менее капустной кочерыжки, всаженными в рот.
– Ну-с, господа краснорожие, расскажите нам, белорылым, что творится в этом славном городке? – потребовал поручик Павлов, командовавший разведкой. – Кто будет говорить первым? Ты? – он ткнул пальцем в пожилого, обросшего седой щетиной красноармейца, испуганно таращившего на него глаза. – Нет, ты говорить неспособен… Может, ты? – Павлов ткнул во второго красноармейца, чернявого, с длинным севрюжьим носом, на кончике которого висела мутная простудная капля. Поморщился недовольно: – Больно уж ты соплив. Подарить тебе носовой платок, что ли? Может, ты чего-нибудь расскажешь? – поручик взялся пальцами за пуговицу, плохо пришитую к гимнастерке третьего красноармейца, оторвал ее и укоризненно покачал головой: – Ай-ай-ай! Ты говорить не достоин. – Он развернулся, двинулся в обратном направлении, выдернул кляп изо рта у длинноносого красноармейца: – Говори!
– А чего говорить, господин хороший? – не оробел тот. – Спрашивай.
– Много вас тут, краснюков, сидит по теплым углам?
– Человек триста.
– Артиллерия есть?
– Три легких пушки. Без снарядов. У анархистов пушки тоже есть. Две, кажись. Также без снарядов. – Длинноносый старался говорить спокойно, с достоинством, но мелкая дрожь, то возникавшая в его голосе, то исчезавшая, выдавала его: боится длинноносый за свою жизнь.
Павлов удивленно приподнял бровь:
– Что, у вас тут еще и анархисты водятся?
– Да, Матросы с Балтики. Целый отряд.
– Балтийцы – значит разложенцы, – с усмешкой проговорил Павлов, – агитаторы, которым надо отрезать все, что растет ниже пояса, и скормить собакам. Вооружены матросы здорово?
– На поясах висят бомбы. По две штуки у каждого.
– Бомбы – это отличительный знак каждого монархиста, – удовлетворенно произнес Павлов. – Нам эти бомбы здорово пригодятся. – Поручик приподнялся над кустом, огляделся. – А где, говоришь, командиры ночуют?
– Тот, который «анархия – мать порядка» – у купца первой гильдии Елистратова. Самый богатый дом в городе. Наш командир товарищ Юхновский – у священника.
– Красный командир – и у попа? – неверяще произнес Павлов.
– Да, – подтвердил длинноносый. – Товарищ Юхновский – из бывших семинаристов, так что это дело ему очень даже знакомо.
– Чудеса, – Павлов покрутил головой, засмеялся, в следующий миг сделался строгим, – выходит, у большевиков так же, как и у нас, всякой твари по паре имеется. – Он поманил к себе Дремова: – Давай-ка ижевец, с докладом к полковнику. На словах ему расскажешь, что видел, что слышал, а я ему еще маленькую записочку нарисую.
– А вы… без меня?..
– Мы здесь, в засаде останемся, будем ждать начала атаки. Как только атака начнется, поднимемся, ударим изнутри.
– Жаль, пулемета нету, – оценивающе сощурив глаза, произнес Дремов; он по обстоятельной своей, рабочей натуре прикидывал, что же может быть дальше, и прикидкой остался доволен. – С пулеметом тут можно много чего накрошить.
– Кто же ходит в разведку с пулеметом, Дремов? – поручик расправил на коленке листок бумаги, подложил под него обломок доски, валявшийся под ногами, торопливо набросал несколько слов, сложил записку вчетверо. – Это передай Синюкову.
– М-да, пулемет бы, – озабоченно крякнул Дремов, он продолжал гнуть свое, упрямый был человек, – совсем другой сложился бы разговор.
– Насчет пулемета еще не все потеряно, – весело сказал Павлов; тон его был такой, что Дремов понял: пулемет поручик обязательно достанет – человек он удачливый и лихой, любит испытывать судьбу и побеждать.
– Может, я останусь? – просительно произнес, глядя на поручика, Дремов, который очень пожалел, что ему надо отправляться с разведдонесением к полковнику.
– Приказы в армии даются для того, чтобы их выполнять. – Павлов повысил голос и сделал рукой красноречивое движение – так обычно подвыпивший посетитель отбивается от ресторанного служки, по ошибке навязывающего ему чужое пальто. – Быстрее к полковнику и – пулей назад! – поручик увидел, как изменилось и сделалось темным лицо Дремова, примиряюще тронул его за плечо: – Так надо.
Дремов кивнул и зашагал через мост на ту сторону берега, гулко опечатывая сапогами деревянный настил – этакий стойкий солдатик; шел он, ни на кого не обращая внимания. Глядя на Дремова со стороны, невозможно было угадать, откуда он, кто он – взбунтовавшийся чехословак, сознательный рядовой Белой гвардии, решивший постоять за старую Россию, партизан, переметнувшийся сюда с Украины – появились в Поволжье и такие отряды, – или деловитый мужик-красноармеец из хозяйственного взвода, отправившийся в местную кожевенную дубильню за материалом для подметок…
Время четкого деления на своих и чужих, по погонам и прочим знакам отличия еще не наступило. Павлов, проводив ижевца взглядом, выругал самого себя: пожалуй, он резок был в обращении с Дремовым. Это дело надо будет обязательно поправить…
Оглянется Дремов или нет? Оглянется или нет?
Дремов не оглянулся.
Вверху, на взгорбке, послышался веселый голос, и по крутой тропке, в нескольких местах специально перечеркнутой ступенями, к самой воде скатился простоватый паренек в штанах, подвернутых до колен, – очередной раколов.
Увидев поручика и хмурых людей с винтовками, парень открыл рот в нехорошем изумлении, изо рта у него выпрыгнул округлый и одновременно какой-то подавленный звук – то ли стон, то ли возглас:
– Оп!
– Вот именно – оп! – сказал ему Павлов. – Откуда идешь?
– Из штаба, – простодушно ответил паренек.
– И чем же занят сейчас штаб?
– Спит.
– Милое дело, – похвалил Павлов. – Покажи, где он находится? – увидев, что лицо у парня сделалось налимьим, губы вытянулись, стали плоскими, плотно прилипли друг к другу, словно их намазали клеем, а потом что было силы придавили, предупредил: – Молчать не рекомендую. Где находится штаб, я узнаю и без тебя, а вот ты себе только хуже сделаешь. Разумеешь?