– Это на тебя не похоже.
– Почему?
– Ты привык окружать себя умными людьми.
Тухачевский рассмеялся, коснулся губами завитка волос, закрученного около уха жены, глаза у него потеплели, сделались растроганными, он проговорил тихо:
– Хотел бы окружить, только где взять столько умных людей? А? – Тухачевский вздохнул, подтолкнул Машу к столу: – Прошу! Чем богаты, тем и рады.
Стол был сервирован со вкусом – явно командарм обошелся стараниями не только одного своего денщика, приложил к этому руку и сам: приборы были серебряные, с чернью, без монограмм, туго накрахмаленные салфетки вставлены в такие же серебряные, с чернью, держатели, тарелки – настоящий Кузнецовский фарфор, который не перепутаешь ни с каким другим. Большая темная бутылка «Марсалы» выглядела на столе этакой башней.
В нескольких изящных селедочницах лежала нарезанная рыба, местная, волжская – вареный осетр, напластанный крупными ломтями, истекающая сладким желтым жиром севрюга, мягкий вяленый сазан – ломти огромные, будто и не рыба это была вовсе, а куски баранины, тщательно разделенные и тщательно уложенные на блюде. В серебряном фруктовом судке дымилась горячая картошка, посыпанная свежим укропом.
Маша всплеснула руками:
– Богатство какое! Я давно такой вкусной еды не видела.
– У нас тоже с продуктами не очень, но это ребята расстарались для тебя. – Тухачевский притянул Машу к себе, вновь поцеловал непокорный завиток, топорщащийся около уха – очень ему нравился этот завиток. – Садись! Я, ожидая тебя, здорово проголодался.
– И я проголодалась.
– Что новенького в Пензе? Как родители, как отец?
– Отец полмесяца хворал – простудился в своем депо, на маевке какой-то… Сейчас, слава богу, уже поднялся с постели.
– А мать как?
– Мать у нас железная. Ничего ей не делается. Годы ее не берут, она все такая же молодая, красивая, подвижная. Попечительствует, рукодельничает, командует.
Простые вопросы, простые ответы, но как много скрыто в них всего, какое тепло они вызывают… Серые глаза Тухачевского потемнели от нежности, он кивнул жене, наклонил голову, чтобы скрыть возникшую минутную слабость. Маша приподнялась на цыпочках и поцеловала его в ровный, тщательно разрезавший густые волосы пробор. Произнесла тихо, почти не услышав своих собственных слов – так тихо они прозвучали:
– Миша, я очень соскучилась по тебе.
Тухачевский обнял ее.
– Давай за стол. – Он вновь, в который уж раз ткнулся губами в завиток, обрамлявший ухо, потом поцеловал второй завиток, свесившийся на лоб. – Если бы ты знала, как я рад тебя видеть.
– В Пензе встретила твоего гимназического надзирателя, Кутузова… Помнишь?
– А как же! Такие люди не забываются никогда. Очень вредный был человек, весь из желчи. Старик уже небось?
– Старик. У него четыре сына… Всех четверых записал в Красную армию.
– А вот это – молодец! Даже не верится, чтобы такой сухарь мог совершить такой разумный поступок… Меня он не любил особенно. Чуть что – хватал за воротник и тащил в угол: «Опять Тухачевский! Охолонитесь-ка в уголочке!» Как меня не выгнали из гимназии – не знаю. Спас, наверное, кадетский корпус… Моих не видела?
– Видела Игоря. Странный, голодный, злой, погруженный в себя, меня даже не заметил, пришлось трижды окликать.
Игорь – младший брат Тухачевского, талантливый человек, музыкант с необыкновенно тонким слухом.
– Скрипку он не бросил?
– Нет.
– Сашу не видела?
– Не видела. По-моему, его сейчас в Пензе нет.
– Скорее всего, сидит в Петрограде или в Москве.
Саша – старший брат Михаила Тухачевского, одаренный математик, человек, для которого весь мир был поделен на формулы и числа, даже любовь и семейную жизнь и те он подводил под некие математические формулы, под своды случайностей, сделавшихся закономерностями. Когда он это раскладывал на бумаге, с рисунками и числами, – получалось очень убедительно.
Тухачевский отодвинул в сторону стул с резной красной спинкой – среди голубого бархата и тонированного светлого ореха стул этот, добытый расторопным денщиком в одном из помещичьих имений, выглядел совершенно чужим в вагоне, – усадил Машу, напротив сел сам.
По лицу Тухачевского словно пробежала какая-то тень, и Маша заметила, что муж чем-то расстроен. Перегнувшись через стол, она тронула пальцами его руку:
– Что-нибудь случилось?
– Нет. Просто вспомнил свой забитый Чембарский уезд, липовый парк, сад с вишнями, густо облепленными белыми цветами… Иногда мне все это снится, и я чувствую себя счастливым. Не знаю только, удастся мне когда-нибудь увидеть это наяву или нет?
Маша ласково погладила его руку:
– Конечно, удастся. А как же иначе?
– Может быть и иначе. Война порою такие странные сюжеты подбрасывает…
Подцепив ложкой большую рассыпчатую картофелину, Маша положила ее в тарелку мужа:
– Давай не будем говорить о войне, Миша. Представим себе, что никакой войны нет…
Тухачевский согласился.
– Давай не будем говорить о войне. – На лице его возникла улыбка, и он неожиданно стал похож на мальчишку-гимназиста, которого Маша впервые увидела на балу. Она благодарно улыбнулась мужу. – Давай не будем говорить о войне, – еще раз повторил Тухачевский и ловко ухватил пальцами бутылку «Марсалы» за темное тонкое горлышко. – Выпьем лучше, – он разлил золотистое, пахнущее виноградом вино по бокалам, – за нас с тобою!
– За нас с тобою! – эхом отозвалась Маша. – За то, чтобы тебе всегда сопутствовала воинская удача.
– Очень хороший тост, – похвалил Тухачевский, чокнулся с женой. – А я пью за то, чтобы твой муж почаще радовал тебя!
– Тоже неплохой тост, – в тон Тухачевскому произнесла Маша. – За тебя!
– А я – за тебя!
Они долго сидели за столом, обрадованные встречей, тихо разговаривали, пили «Марсалу» и ели рыбу. В окна штабного вагона заглядывало солнце, в деревьях беспечно щебетали разные птахи. Будто действительно не было ни войны, ни стрельбы, ни мук и смертей – будто ничего, кроме нежности и тепла, в мире не было.
Вечером на этой станции появились каппелевцы.
Штабной вагон командарма-один поспешно откатился на восток. Когда под колесами уже грохотали рельсы, неподалеку от состава показались конники. Неведомо чьи – мелькнул, вроде бы, над их головами красный вымпел и растворился в вечернем сумраке. Красный вымпел мог оказаться и своим, и чужим.
Конников отогнали от поезда пулеметным огнем и выстрелами из горной пушки.
Каппель вызвал к себе Вырыпаева. Тот все больше отдалялся от своей батареи – он теперь выполнял штабную работу, стал неким доверенным лицом Каппеля, который поручил ему вести свою личную канцелярию, связанную с прошениями гражданского населения. Когда Вырыпаев явился, Каппель показал ему рукой на место около стола.
Выглядел Каппель неважно – не спал несколько ночей.
– Василий Осипович, красные в Екатеринбурге арестовали мою жену и увезли в Москву.
Вырыпаев об этом слышал, кивнул сочувственно.
– Детей, слава богу, не тронули, тестя тоже – они на следующий день съехали с квартиры, оставили только прислугу – на случай, если Ольга все-таки вернется домой. – Каппель взял со стола толстый красный карандаш и неожиданно для себя сломал. Поморщился недовольно: не надо раскисать. – В общем, Ольги Сергеевны нет.
– Сочувствую, Владимир Оскарович, – тихо произнес Вырыпаев.
– Переговорите с разведчиками, пусть под видом мешочников направят кого-нибудь поопытнее в Москву, – попросил Каппель. – Мне очень важно знать, где Ольга Сергеевна, что с ней. В общем, вы сами все прекрасно понимаете.
– Зацепки какие-нибудь имеются? Может, кто-нибудь что-нибудь видел?
– Кроме того, что арестовал ее комиссар местного Совдепа Редис, никаких сведений нет. Разговор с Редисом был, но разговор ничего не дал. Ольгу Сергеевну посадили в пассажирский вагон и в сопровождении двух охранников отправили в Москву. Там веревочка оборвалась.
Вырыпаев поднялся со стула:
– Разрешите действовать, Владимир Оскарович!
– Да-да, – рассеянно кивнул Каппель. – Жду от вас вестей.
На следующие же сутки, в ночное время, были посланы в Москву три разведчика – толковые, умеющие разбираться в любых хитросплетениях люди. Однако вернулись они ни с чем: Ольга Сергеевна как в воду канула.
На обратном пути разведчики попали в облаву. Пришлось отстреливаться. Один из них, поручик Бузанков, был ранен в руку.
Больше Каппель не видел свою жену, сколько ни искал ее – не нашел, сколько ни пытался ухватить хвостик большого запутанного клубка, чтобы потянуть и распутать – так и не ухватил…
В Самару тем временем прибыли представители атамана Анненкова, одетые в черную форму с замысловатыми шевронами на рукавах, с желтыми лампасами на шароварах и погонами красного цвета; в черные, лихо заломленные фуражки у них был вшит белый кант, как у моряков, – в общем, форма эта была едва ли не всех цветов радуги. К тоненьким, непрочным поясам с металлическими наконечниками чуть ли не по всей длине были прикреплены какие-то хвосты, очень похожие на женские побрякушки.
Тихие самарцы, увидев дикое войско атамана Анненкова, крестились: на рукавах у анненковцев красовались черепа с костями – пугающий символ для живого человека, тем более для обывателя. Анненковцы посмеивались над страхом самарцев:
– Вы нашего знамени не видели!
Знамя у анненковцев было черное, окаймленное серебристо-серой полосой, в середине полотна был вышит большой череп, под которым красовался косой крест, сложенный из двух крупных костей. На все нашел деньги бывший есаул Анненков – и форму своим солдатам пошил, и цацки на рукава повесил, и погоны в специальных мастерских изготовил, и высокие, очень фасонистые сапоги с ремешками, перехватывающими ногу под коленом, стачал.
– Отчего ваш флаг черный? – спросил у анненковцев полковник Петров, будущий генерал, а ныне – начальник оперативного отдела штаба комучевских войск.
– Готовимся к партизанской войне! – гордо ответили анненковцы.