Старик Еропкин гнал и гнал коня рысью по едва приметной колее. Не останавливаясь, одолели километров восемь, не меньше. Он размахивал вожжами, хлопал кнутом и постоянно оглядывался назад – ему казалось, что следом обязательно должен увязаться какой-нибудь дурак в голубых бархатных штанах и в сапогах, истыканных блестящими латунными заклепками, но никто за ними не гнался: то ли банда, следовавшая за каппелевскими частями и втихую, под шумок грабившая богатых соотечественников, была малочисленной, то ли это просто была разведка какого-нибудь батьки – наглая, жадная и неопытная, потому и полегла, столкнувшись с людьми умелыми.
Дед остановил усталого потного коня, загнал его вместе с телегой в кусты, выбрав место похитрее, чтобы в прогал между кустами была видна дорога, а сами они с дороги не были видны, – отер ладонью лоб.
– Уф! – произнес он, похлопал себя по мокрым плечам.
Хотя на улице было тепло – солнце светило, как в июле, – от крупа коня исходил приметный, очень тяжелый кудрявый пар, будто глубокой осенью, в заснеженном ноябре.
Старик Еропкин погладил коня и неожиданно заохал, запричитал – увидел на его шее, под хомутом, кровь. Распустив ремешок, стягивающий хомут, он поспешно запустил под войлок пальцы, поковырялся там и вытащил сплющенную пулю. Пробормотал озадаченно:
– Вот те раз! Как же эта дура попала сюда?
Поручик, лежавший с закрытыми глазами, открыл их, глянул на пулю с профессиональным интересом:
– Рикошет. Пуля влепилась во что-то твердое, отрикошетила и попала под хомут.
Еропкин почесал затылок:
– Однако!
Варя заколдовала над поручиком – надо было сменить бинт. Этот был уже весь в крови. Набух очень быстро.
– Выбросьте, – спокойно произнес поручик. Лицо его было бледным. Чувствовалось, что ему очень больно, но он терпит эту боль, не подает вида, что оглушен ею, стискивает зубы, – потому так и спокоен, и говорит медленно, тщательно выговаривая слова.
– Выбрасывать нельзя, – рассудительно произнесла Варя, – бинт я выстираю, и он еще послужит. А выброшенный бинт – это выброшенный бинт.
Поручик улыбнулся краем рта: в голосе Вари сейчас прозвучало что-то старушечье, ворчливое, заботливое, внутри у него шевельнулась нежность, сделалось тепло.
– Варя, простите меня… Поступайте, как знаете. Вы правы, вы вообще всегда правы. Неправой вы быть не можете, я в этом уверен.
– Ить какая гадина! – выругался старик Еропкин.
– Кто гадина? – насторожился поручик.
– Да пуля эта. Выставила из-под хомута ребро и ребром этим натерла коню шею до крови. Вот гадина!
– Кто же были те люди, что атаковали нас около ручья? – пальцы у Вари были невесомые, она сменила бинт, почти не прикасаясь к ране, поручик даже не почувствовал, как новая повязка легла на место старой. – Бандиты?
– Совершенно верно. Обыкновенные бандиты, – подтвердил Павлов.
– Откуда же вылезла вся эта… грязь, пыль, накипь, – Варя никак не могла подобрать нужное слово, – мусор весь этот?
– Всякая война рождает много мусора. Особенно война гражданская.
– Выходит, на нас еще могут напасть?
– Могут.
– Кто? Красные? – голос у Вари сделался высоким, девчоночьим, просквозило в нем что-то жалобное.
– И красные могут, и мусор этот – все могут.
– Что нам делать?
– Только одно – отбиваться. Бог подсобит – отобьемся. – Поручик устало опустил голову на подстилку. Загорелое лицо Павлова было бледным. Он глядел на девушку и думал о том, что станет самым счастливым человеком на свете, если завоюет ее. Коснулся пальцами Вариной руки, произнес шепотом: – Варя…
Та заметила в его шепоте что-то тревожное, подумала, что поручику больно, поспешно приложила ладонь к его лбу.
– Температуры, вроде бы, нет.
– Да я не о том, Варя. – Поручик снова коснулся пальцами ее руки. – Расскажите мне о себе.
В ответ девушка грустно улыбнулась:
– Здесь? Сейчас?
– Хотя бы немного.
– Отца и матери у меня нет…
– Господи… Простите. Не хотел вызвать у вас печальные воспоминания.
– Ничего, – Варя поправила подстилку под головой поручика, – маму я два дня назад видела во сне. Это означает, что надо заехать в церковь, помолиться, поставить свечку за упокоение.
– А-а… – поручик невольно замялся, – что случилось с родителями?
– Отец был инспектором гимназии в Москве. Погиб на германском фронте в чине штабс-капитана. Воевал у генерала Брусилова. Мать умерла: была сестрой милосердия в госпитале и случайно заразилась тифом. Спасти не удалось – слишком слабым, неспособным к сопротивлению оказался у нее организм.
– Господи, Варя! – вновь воскликнул поручик. – Вам пришлось столько перенести.
– Остался у меня только брат. Старший… Петр Петрович Дудко. Где он сейчас находится, что с ним – не знаю. Может быть, в Москве, на квартире есть письма… Но где она, Москва-то?
– До Москвы далеко, и власть там не наша.
Из ближайших кустов с шумом – сделал это специально, чтобы предупредить о своем появлении молодых, – вывернулся старик Еропкин. В руке он держал несколько тонких земляничных стебельков, украшенных крупными спелыми ягодами.
Церемонно поднес стебельки Варе:
– Держите, барышня.
Та благодарно улыбнулась:
– Какая прелесть!
– А дух от земляники, обратите внимание, какой исходит, а?! Это – поздняя земляника, она все в себя вобрала. Все тепло лета, все ароматы. Все солнце… Кушайте, барышня!
Варя отщипнула губами одну ягоду, наклонила восхищенно голову:
– Прелесть!
Тихая мирная картина. Никакой войны. Ни близких выстрелов, ни далекого грома… Дедок поправил на груди георгиевскую награду и свел вместе редкие седые бровки, проговорил озабоченно:
– Однако мы потерялись. Ни следов в воздухе, ни отпечатков на земле… Что делать будем, ваше благородие?
– Искать!
– Не наткнуться бы нам снова на какую-нибудь… неприятность. Вроде той, от которой мы только что отделались.
– Вновь постараемся отделаться. – Кадык на шее поручика, острый, костистый, дернулся, вызвал у Вари невольную жалость и страх – она поняла, что отныне будет бояться потерять этого человека.
На виске у нее задергалась мелкая нежная жилка. Ведь если в пламени войны исчез ее брат, которого она ищет, но не может найти, то может статься так, что она осталась совершенно одна – абсолютно никого из родных на этом свете… Она едва приметно вздохнула, слабый вздох этот уловил поручик, повернул к ней лицо:
– Варя, если вам когда-нибудь понадобится помощь – всегда можете рассчитывать на меня.
Та отозвалась едва слышно:
– Спасибо.
– Если понадобится моя жизнь – также можете рассчитывать на нее.
Под Казанью тем временем собрался мощный красный кулак. К городу подступила Пятая армия, которой командовал Славин, бывший поручик, опытный солдат. Тухачевский, готовившийся к штурму Симбирска, также оставил ряд частей под Казанью, хотя они как воздух, как хлеб были нужны для штурма города, в котором родился Ильич. Однако Тухачевский понимал – родина Ленина не имеет никакого стратегического значения, это не Казань, не та точка на карте, которая может определить дальнейшую судьбу мира. Взятие Симбирска – обычный пропагандистский ход, победный вопль Троцкого, а Казань – это и тактика, и стратегия, вместе взятые.
И тем не менее раз он пообещал к двенадцатому сентября взять Симбирск, он его возьмет. Чего бы это ни стоило. Тухачевский относился к тем людям, которые слов на ветер не бросают.
Силы белых, защищавших Симбирск, были невелики: пехотный полк, сербский отряд, несколько чешских рот, усиленных броневиками, артиллерия, привыкшая расчищать дорогу перед пехотой, – вот, пожалуй, и все, что там имелось.
Красных было много больше: Троцкий своими расстрелами, жестокостью, тем, что уничтожал не только провинившихся, но и их семьи, сумел свести случаи дезертирства в армии на нет, команды и приказы в частях исполнялись четко.
Тысячу раз был прав Каппель, когда доносил в Самару, в Комуч, что Красная армия приобретает, а точнее, повышает качество с каждым днем, белым у нее надо учиться, кавалерийским наскоком, как три месяца назад, красных уже не взять, отряды надо отводить не только на отдых, но и на обучение, что нужен каждодневный приток свежих сил – без пополнения воевать нельзя… Это был глас вопиющего в пустыне: никто из Комуча не захотел его услышать.
Хотя главное дело сделано: Каппель овладел золотым запасом, что крайне важно для будущего Белого правительства, для Колчака. Адмиралу не нужно было заниматься поборами в Сибири, грабить крестьян, хотя крестьяне в Сибири не те, что в средней полосе России, в какой-нибудь Нижегородской или Воронежской губерниях, крестьяне в Сибири – богатые, знают не только, что такое тяжелая горсть пшеницы с делянки, но и как выглядит самородное золото и как горит, искрится, играет мех соболя, когда на него дует человек. На это золото Колчак мог закупать оружие и платить жалованье солдатам.
Не говоря уже об авторитете Верховного… Все это ему обеспечил Каппель.
А пока трещали ворота Симбирска.
Тухачевский получил неприятную новость, вызвавшую в нем зависть и щемление в сердце: командарм-пять Славин взял Казань. Произошло это десятого сентября.
А Тухачевский пообещал двенадцатого взять Симбирск. До «срока» оставалось два дня. Тухачевский вызвал к себе Гая. Спросил его жестко, холодно, голосом тихим, сведенным до шепота:
– Чего медлите?
Щеки у Гая сделались бурыми.
– Разве мы медлим? Только что взяли Баратевку.
Баратевка была последним хорошо укрепленным селом перед Симбирском.
– Вы, конечно, знаете, Гай, как в таких случаях действует Троцкий? – спросил Тухачевский.
Бурые пятна, наползшие на щеки Гая, растворились, лицо его сделалось бледным. Он кивнул:
– Знаю, Михаил Николаевич.
Каждый в армии Тухачевского знал, что Гай был бесстрашным человеком, более того, любил рисоваться, выставляя себя напоказ – смерти-де он совершенно не боится. И многие считали: Гай действительно не боится смерти. Но смерти не боится только ненормальный человек, такому надо немедленно показаться врачу и попросить каких-нибудь порошков, все нормальные люди боятся смерти.