Через десять минут в Москву была отбита телеграмма: «Задание выполнено. Симбирск взят. Тухачевский».
На окраинах города еще шли бои, стрельба была сильной, пули залетали даже в центр Симбирска и, обессиленные, с чмоканьем шлепались в пыль, взбивая тугие облачка; сквозь полосы черного дыма пыталось проглянуть солнце – это светилу не удавалось.
Гай не удержался, дал телеграмму и от себя, переплюнул командарма Тухачевского – телеграмму отстучал самому Ленину. «Взятие вашего родного города – это ответ за одну вашу рану, а за другую рану будет Самара».
Любил Гай Дмитриевич эффектные ходы.
По юго-западной части города продолжали бить пушки Вырыпаева – подполковник довольно умело крошил снарядами входящие в Симбирск красные части. Вслепую, без корректировщика. Иногда, правда, получалось не очень, но иногда снаряды попадали в цель, и тогда в небо взлетали целые столбы алых брызг, воздух окрашивался в красный цвет – людей расшибало, они превращались в воду, в воздух, во что-то бесформенное, лишенное оболочки, так казалось всем, кто видел эти удары вблизи.
В Казани, которая была взята на день раньше Симбирска, стоял стон, хотя крови не было видно: Троцкий прятал ее. Но расправлялись его помощники с теми, кто не признавал советскую власть, жестоко. Чистили богатые кварталы гребенкой – красноармейцы прикладами выталкивали из домов семьи купцов, священников, «интеллиххентов вшивых», не забывая прихватить за руку иного несмышленого пацаненка – нечего, дескать, отбиваться, – толпами гнали на волжский берег и грузили в баржи. Трюмы барж набивали так, что головы тех, кто не вмещался, приходилось придавливать огромными деревянными люками.
Баржи выводили на середину реки, там прорубали им борта и пускали на дно.
Сколько человек было погублено по «инициативе» Троцкого, мстящего за выстрелы эсерки Фанни Каплан, точно неведомо и по сей день. Выздоравливающий Ленин тоже был повинен в этом бессмысленном уничтожении людей. В канун взятия Казани – за день до ее падения – он прислал Троцкому телеграмму, в которой были такие слова: «По-моему, нельзя жалеть города…» и «…необходимо беспощадное истребление».
В результате, когда через несколько дней понадобилось вынести десятка три показательных приговоров и публично расстрелять врагов советской власти, такого количества врагов просто не удалось найти. Газеты писали: «Казань пуста. Ни одного попа, ни монаха, ни буржуя. Некого и расстрелять. Вынесено всего 6 приговоров».
Но вернемся в Симбирск.
Телеграмма Тухачевского, которую отбил Гай с городского телеграфа, была переслана Троцкому в штабной вагон.
Когда поток беженцев, идущих через мост, поредел, а на противоположном берегу появились разъезды Гая и по настилу защелкали пули, Каппель приказал один из пролетов моста взорвать.
Саперы в подрывной команде были умелые – быстро приладили к быкам по ящику динамита, вывели на настил несколько бикфордовых хвостов и подожгли их. Через полминуты вязкий гул покатился над затихшей, словно обратившейся в темный прозрачный камень, водой. Пролет приподнялся, в воздухе распался на несколько частей, в сторону полетели доски, кирпичи, выдранные железные крючья, листы железа, которыми были окованы истончившиеся места, сама ходовая часть, и пролет лег в воду.
У Каппеля дернулось левое плечо, он отвернулся от Волги, от горящего города и забрался на коня, которого ему поспешно подвел Бойченко. Лицо у Каппеля было спокойным, странно неподвижным – не лицо, а маска, можно было только догадываться, что творится у этого человека внутри, он поискал глазами Вырыпаева, не нашел и скомандовал тихим, внезапно сделавшимся совершенно естественным голосом:
– Отходим!
Так паршиво, как чувствовал себя Каппель сейчас, он не чувствовал давно – даже когда был ранен на фронте и болтался между небом и землей, не знал, удастся выжить или нет, – и то ему не было так плохо.
Он тронул коня за поводья. Неподалеку в землю лег снаряд – единственный ответный, пущенный с другого берега, над головой гнусаво прожужжали осколки, целая лавина, но Каппель не обратил на них никакого внимания, глаза у него от горечи сделались совсем светлыми, прозрачными, те, кто видел его глаза в эти минуты, отводил взгляд в сторону.
В Симбирске находились богатые военные склады – в основном вещевые, обувные, Гай оглядел своих конников, озадаченно поцокал языком: слишком уж оборваны, не кавалеристы, а биндюжники какие-то.
«Храбрецов» его надо было приодеть. Он прыснул на коня и помчался к вещевым воинским складам – проводить ревизию.
Говорят, Гай въехал в главный склад на коне – так он был огромен – и ахнул от цветотья мундиров, выставленных там. На складе нашлось даже несколько тысяч комплектов такой экзотической формы, как уланская – рейтузы, кивера, мундиры с блестящим металлическим шитьем… Гай не усидел на коне, прокричал что-то возбужденно, спрыгнул с седла и примерил на себе мундир. Подошел к зеркалу.
Восхищенно поцокал языком: хорош, однако, мужчина, что смотрит на него из зеркала…
Начальник штаба не стал слезать с лошади, он теперь тихонько наблюдал за своим экспансивным начальником, поднял большой палец, проколол им воздух:
– Превосходно, товарищ комдив!
Хотя Гай был комбригом, начальник штаба упорно звал его комдивом, повышая в должности. Гай против этого не возражал.
– Сколько времени понадобится, чтобы подогнать эту форму под моих храбрецов? – спросил Гай, обвел рукой полки с сине-красной уланской формой. – Э?
Начальник штаба с ходу уловил, чего хочет Гай.
– Если в городе мобилизуем всех портных, то дня в три, думаю, управимся.
– Вах! – гортанно, на грузинский манер выкрикнул комбриг. – А в два дня не уложимся?
– Постараемся и в два дня, товарищ комдив, – вытянулся в седле начальник штаба. – Раз это нужно…
– Нужно. Нам ведь предстоит еще провести военный парад храбрецов, достойных звания великих революционеров. На нас смотрит Советская Россия. Вся!
Через пятнадцать минут из дверей штаба бригады вынеслись курьеры, большая группа, полтора десятка человек. Им необходимо было найти и мобилизовать всех симбирских портных.
Портные были спешно мобилизованы.
По всему городу щелкали ножницы, верещали ножные и ручные швейные машинки. Оборванные конники Гая наряжались в новую форму. Даже кивера понадевали и похватали нашедшиеся на складе пики. Почувствовали себя казаками, въехавшими в Париж. Начальник штаба выполнил задание Гая: через два дня в Симбирске состоялся военный парад.
Наряженные в полную уланскую форму, конники лихо выделывали кренделя перед сбившейся в кучки любопытствующей публикой, пулеметчики волокли за собой тяжелые «максимы», поставленные на железные колеса, пыхтели, обливались потом, помогали себе уланскими пиками, втыкая древки в расщелины между булыжниками.
Довольны были все, кроме пулеметчиков.
Когда оркестр смолк и войска выстроились на главной площади Симбирска, Гай выехал вперед на коне, взмахнул привычно рукой.
– Храбрецы мои! – произнес он растроганно, благодарно, поправил на груди Георгиевский крест и оглядел своих конников повлажневшими глазами.
Волнение сдавило ему горло. Гай закашлялся, речь продолжил по-армянски, потом вновь перешел на русский язык, с его губ соскакивали скомканные, невнятные, картавые слова, и он снова перешел на армянский. Голос его окреп, сделался звонким, горячим. И хотя никто из собравшихся не знал армянского языка, все понимали Гая. И страстно аплодировали, когда комбриг закончил говорить.
Потом площадь взорвалась в едином ликующем крике:
– Гаю – ура!
Через два дня в городе начались грабежи: те, кто брал штурмом Симбирск, решили пощупать, какие яички, несут здешние курочки. Конники Гая, которых можно было узнать за версту по красно-синей форме, также не устояли перед соблазнительной возможностью пощипать горожан.
Тухачевский немедленно издал приказ: «Отдельно шатающихся мародеров арестовывать и расстреливать без суда; в городе должен быть водворен строжайший порядок». Среди тех, кто попал под дула расстрельной команды, были «красные уланы», протянувшие руки к чужому барахлу. Провинившиеся не верили, что их, героев штурма Симбирска, могут расстрелять. В конце концов, за них заступится сам Гай.
Но Гай заступаться за них не стал: он все хорошо понимал и к таким вещам, как мародерство, относился с брезгливостью.
В течение трех дней Тухачевский расстрелял более ста мародеров, одетых в красноармейскую форму – действовал он беспощадно.
Отдышавшись немного в Симбирске, армия Тухачевского двинулась дальше: брать приволжские города и села – Сингелей, Новодевичье, Буинск, Тетюши, Сызрань, Ставрополь-Волжский и главную здешнюю столицу, первую среди других столиц, центр Комуча – Самару.
Ленин прислал Тухачевскому благодарную телеграмму: взятие родного Симбирска было для него что манна небесная, лучшее лекарство – Ильич после этого стал стремительно поправляться; послал ли он ответную телеграмму Гаю, историки не ведают. Скорее всего, послал – Ленин был человеком вежливым.
У старика Еропкина кончились продукты.
Несколько дней они колесили на телеге по пыльным, способным укачать кого угодно дорогам, пытаясь догнать своих, но затея была тщетной, каппелевцы словно сквозь землю провалились, – трижды дед ходил на разведку в села, но там ни белых, ни красных не видели.
– Счастливые, – вздыхал старик, – ни тех, ни других не знают. Это же самое милое дело – никого не знать, никого не видеть.
– Это называется независимостью, – солидно вставила в разговор свое суждение Варя.
Поручик пошел на поправку: молодой крепкий организм взял свое.
– И бандюки перестали попадаться. – Старик Еропкин озадаченно поскреб пальцами затылок. – С ними как-то это самое…
– Что «как-то это самое»? – не поняла Варя.
– Веселее было.
У Вари невольно, словно сами по себе, передернулись плечи:
– Кому как.
Видя, что продукты подходят к концу, старик поугрюмел.