– Дареному коню в зубы, Ксан Ксаныч, не смотрят – это раз. И два – если за ним следить, не швырять в песок, смазывать вовремя – будет служить честно и долго.
– Дай-то бог, Саша.
– Мы потеряли вас, Ксан Ксаныч, совсем. Я с группой ходил специально на поиск – вернулся пустым. Куда вы подевались?
– Блудили, Саша. Стычки были. Отсиживались в лесу. Меня ранило вторично… В общем, всего хватили, пока не пробились к Ижевску. А там уж вместе со всеми – сюда.
– В каком эшелоне идете?
– В хвосте. Вместе с ранеными и обозниками.
– Ксан Ксаныч, скорее возвращайтесь в роту. Рота ждет вас!
– Я и сам соскучился по роте страшно. Как там капитан Трошин?
Улыбка на лице Ильина потускнела.
– Убит Трошин. Когда отходили от Симбирска, от взорванного моста, с того берега красные прислали снаряд. Лег в стороне. Капитана накрыло осколками. Всем, вроде бы, ничего, осколки прошли мимо, а в Трошина – сразу два. И оба в голову. Умер без мучений. – Ильин перекрестился. – Пусть земля будет ему пухом!
Павлов хотел спросить еще о ком-то, но не стал, махнул рукой – вдруг столкнется с той же судьбой, что и у Трошина? Лучше об этом не знать. Губы у поручика дрогнули, уголки на мгновение съехали вниз и вернулись обратно. Вместо этого он спросил:
– В каком эшелоне едет рота?
– Пока в третьем. А дальше как повезет. Могут снять с эшелона и перевести в хвост, в арьергард, в боевое охранение.
– Машинисты! Приготовились! – прозвучал в морозном воздухе дребезжащий жестяной голос прапорщика Неретника. – Вначале, Захарченко, идешь ты, – прапорщик ткнул рукой в левый край, где паровоз уже почти достиг кромки берега, попыхивал гулко, побрякивал чем-то внутри, – потом, Уткин, ты. – Прапорщик ткнул в правый край, затем поднял над головой рупор, дал им отмашку: – Начали!
Снова взревели, натужено задышали паром, забряцали, застучали сочленениями машины, заерзали колесами по рельсам; тросы, пропущенные через катки и блоки, затрещали громко, но нагрузку выдержали, и ферма моста вновь поползла вверх.
– Топает, лапонька, топает, – радостно проговорил стоявший рядом с Павловым солдат, – только пятки сверкают. Будто в ботиночки обуты.
Лицо у солдата светилось – понимал человек, что будет, если ферму не удастся поднять – половина каппелевского войска тогда останется лежать на этом берегу, многие вообще поплывут по быстрой реке Ине и не будут иметь ни могилы, ни креста над ней, обглодают их до костей хищные рыбы, прочие речные твари с большими ртами. От мысли о том, что может произойти, угрюмели, делались замкнутыми, черными лица людей; говорок, висевший над толпой, угасал, лишь слышалось хрипение паровозов, да еще канаты трещали, звенели опасно, словно предупреждали собравшихся, – но когда появлялась надежда, делались лица светлыми, обрадованными, как у этого небритого солдата.
Когда стемнело, на берегу разложили несколько больших костров, операция по подъему фермы не прерывалась ни на минуту; крикливый, с провалившимися глазами, больше похожий на черта, чем на человека, прапорщик носился по берегу, командовал нервно, ржавым голосом, взмахивал рупором, гонял людей, требовал кипятка и пил его беспрестанно, совершенно, не обжигаясь – кипяток был для него, как горючее для машины: если вовремя не подавали кружку с пузырчато-фыркающей крутой жидкостью, прапорщик угасал, голос у него садился, не помогал никакой рупор, и казалось – Неретник вот-вот свалится с ног…
Но он выстоял.
Утром следующего дня, в одиннадцать тридцать – за полчаса до обещанного срока – через восстановленный мост пошли поезда. Неретник, чумазый, перепачканный машинным маслом, обмороженный, черный, с губами, превращенными в лохмотья, с облезшей кровоточащей кожей на лице еще продолжал держаться на ногах.
Красные пушки грохотали совсем близко, но они уже не были страшны. Каппелевский арьергард, огрызаясь огнем, медленно отходил.
Каппель обнял прапорщика, произнес растроганно:
– Спасибо за службу!
Он не знал, что в таких случаях надо говорить, какие слова, ощущал и благодарность, и смятение одновременно. Если бы у него имелись ордена и он имел право их вручать, то наградил бы прапорщика орденом, но ничего этого у Каппеля не было. Он обернулся к адъютанту:
– Уведите прапорщика в штабной вагон, в спальное отделение. Пусть отсыпается.
Прапорщик пробовал сопротивляться:
– Ваше превосходительство!
– Приказ: двое суток на сон!
– Не надо в штабной вагон, ваше превосходительство. Увольте, пожалуйста… Я, конечно, пойду спать. Только разрешите – пойду спать к своим. – В скрипучем просквоженном голосе прапорщика возникли просящие нотки. – Ведь я же с ними работал. Неудобно отрываться, ваше превосходительство!
– Ладно, прапорщик… Ваша воля – идите к своим, – сдался Каппель, резко повернулся и, ловко проскользив по наледи, зашагал к штабному вагону.
Чувствовал он себя неважно – глаза слезились, в горле першило, суставы болели – сказывались и фронтовые передряги, и усталость, и бессонные ночи – генерал-майору Каппелю так же, как и прапорщику Неретнику, следовало хорошенько выспаться.
Газеты той поры – красные газеты – писали: «Уничтожить, раздавить гидру контрреволюции, наймита Антанты, царского опричника Каппеля – наша задача!»
В Приуралье Каппеля встретили враждебно: среди рабочих вовсю сновали агитаторы, призывали к сопротивлению, к налетам на отколовшихся, отставших от своих частей каппелевских солдат, призывали к стрельбе из-за угла и к террористическим актам. Каппель к деятельности агитаторов относился спокойно; когда ему докладывали о митингах, о том, как на них беснуются «агитчики», генерал лишь брезгливо морщился да делал рукой отметающий жест:
– Язык ведь – штука бескостная… Пусть говорят.
Но вот контрразведчики сообщили ему, что на Аша-Балаковском заводе, на второй шахте, собрались на свой митинг рабочие, несколько сот человек, на митинге они решили совершить налет на штаб Каппеля, штаб разгромить, а самого генерала убить.
– Да? – Каппель усмехнулся. Лицо его было спокойным. – Митинг закончился или еще продолжается?
– Еще продолжается.
– На какой шахте, вы говорите, это происходит? На второй?
– Так точно, на второй. Там из Уфы подоспели агитаторы, свеженькие, горластые, злые. – Контрразведчик, одетый в кожаную куртку, подпоясанный ремнем, косо сползшим набок под тяжестью нагана, сжал кулаки. – Если хотите, мы эти языки живо на штык насадим.
– И только хуже себе сделаем, – резко произнес Каппель. – Не надо. Вы свободны.
Контрразведчик ушел. Каппель натянул на голову старую кавалерийскую фуражку, в которой прибыл с фронта, накинул на плечи потертую куртку-шведку, вышел в комнату, где одиноко клевал носом дежурный. На столе перед ним лежал наган.
– Кто знает дорогу на вторую шахту? – спросил он у дежурного.
– В штабе есть один местный башкир. В хозвзводе.
– Вызовите его сюда.
– Есть! – дежурный недоуменно глянул на Каппеля. В следующий момент понял, что тот собирается делать, но перечить не посмел, выскочил из помещения.
Каппель встал у двери, задумчиво закинул руки за спину, сплел пальцы вместе, потянулся. Болело тело, болели мышцы, кости, нервы – все болело. Организм требовал отдыха. А отдыха как раз и не предвиделось.
Дежурный привел маленького кривоногого человека с жидкими висячими усами.
– Вот, ваше превосходительство, бачка, о котором я говорил.
Бачка поклонился Каппелю и сказал:
– Ага!
– Места здешние знаете? – спросил у бачки генерал.
– Ага. Знаю.
– А людей?
– И людей знаю.
– Тогда пошли!
– Ага! – сказал бачка, вновь поклонился генералу.
Дежурный поспешно протянул Каппелю наган, лежавший на столе:
– Возьмите с собой.
Каппель отрицательно качнул головой:
– Не надо! Это не поможет. – Сунул руки в карманы куртки и быстрым шагом двинулся к воротам.
– Охрану хоть возьмите, господин генерал, – выкрикнул вслед дежурный, но Каппель не услышал его, и тогда дежурный прокричал вторично, уже громче: – Охрану возьмите, ваше превосходительство!
Каппель обернулся на ходу:
– Зачем?
– Так надежнее.
– Не надо!
У ворот сидел второй бачка, очень похожий на проводника Каппеля – круглолицый, с жидкими висячими усами и тяжелыми кулаками, очень смахивающими на гири. Бачка, прикрыв глаза, тянул тоненьким голоском себе под нос заунывную песню.
По широкому, хорошо прикатанному морозом двору носилась твердая снежная крупа, свивалась в хвосты, подгребалась под забор и затихала. Неуютная погода. В такую погоду сидеть бы дома, у камина, в котором весело, со щелчком горят березовые дрова, да рассказывать жене и детям разные истории из собственной жизни.
Каппель почувствовал, как у него остро сжало виски, в лицо ударило холодом. Он невольно задержал дыхание. Где же она находится сейчас, Оля, в каком московском застенке и жива ли вообще?
После первой группы разведчиков, отправленных в Белокаменную на поиски Ольги – группа, как известно, возвратилась ни с чем, Каппель послал туда вторую группу, но она не вернулась вообще.
Виски сжало сильнее, в груди шевельнулась тоска – разбудил ее Каппель неурочными воспоминаниями. Он качнул головой недовольно: разве воспоминания о родных людях бывают неурочными?
– Куда мы идем, господин генерал? – спросил бачка-проводник.
Он проворно семенил кривоватыми ногами рядом, лицо его излучало любопытство и доброжелательность – впервые видел так близко живого генерала.
– К шахте номер два!
Проводник неожиданно остановился и отрицательно помотал головой:
– Не поведу!
– Почему?
– Вас там убьют!
Генерал успокаивающе тронул пальцами бачку за плечо:
– Слепой сказал: «Посмотрим!» Постараемся уцелеть.
Бачка вновь покачал головой:
– Убьют!
– Не убьют!
– Я вас туда не поведу!
– Тогда я пойду на шахту один. Дорогу найду.
Бачке ничего не оставалось делать, как идти с генералом дальше.