За стенкой вагона раздался задавленный хлопок – кто-то выстрелил из пистолета, но Каппель даже головы не повернул на этот звук.
– Вы знаете, в каком положении находится Степная группа? Вообще, имеете представление, где точно сейчас она располагается? Можете показать на карте? Знаете, в чем нуждаются ваши офицеры и солдаты? Почему вы не делите с ними боевую страду, почему оторвались от группы?
Губы у Лебедева задрожали еще сильнее, на него жалко было смотреть.
А на Каппеля смотреть было страшно – лицо будто металлом налилось, глаза беспощадно посверкивали.
– Я, главнокомандующий, каждый день провожу на передовой линии, выезжаю в части, а вы? Или вам легче управлять группой, находясь от нее в ста верстах? Изволите бежать перед своими солдатами и офицерами, как заяц перед паровозом? Считаете, что так безопаснее? А, генерал Лебедев?
Дергающиеся губы Лебедева сдвинулись в сторону, генерал попытался что-то сказать, но сквозь губы протиснулось лишь несколько жалких, смятых, совершенно нечленораздельных звуков, вызвавших у Каппеля раздражение, и он резко взмахнул рукой:
– Приказываю вам немедленно со своим конвоем отправиться в группу. Конвой включить в состав действующих частей, там эти солдаты нужнее. Оставлять группу без моего особого распоряжения категорически запрещаю. О прибытии в группу немедленно мне донести.
Лебедев мелко, как-то по-птичьи покивал головой и, неуклюже развернувшись на нетвердых ногах, покинул вагон.
Каппель обхватил голову обеими руками и несколько минут сидел неподвижно. Вырыпаев боялся к нему приблизиться – он никогда еще не видел Каппеля таким: генерал за время их знакомства ни разу не позволил себе такого убийственного тона в разговоре. С другой стороны, Вырыпаев хорошо понимал генерала и не осуждал его – более того, на месте Каппеля Вырыпаев повел бы себя еще резче.
Неожиданно плечи генерала задрожали, Вырыпаев услышал глубокий задавленный звук – то ли стон, то ли взрыд – и кинулся к графину с водой. Выдернул из узкого точеного горлышка пробку, налил в стакан воды. Каппель предупреждающе помотал головой:
– Не надо! – выпрямился, глянул незряче в окно вагона, на заснеженную площадь, примыкавшую к небольшому каменному зданию станции, где какой-то поручик с перебинтованной рукой пытался выстроить полуроту солдат, что-то у поручика не ладилось, что-то его раздражало, и он возбужденно размахивал здоровой рукой. – Мне стыдно, Василий Осипович, – тихо произнес Каппель, – за Лебедева стыдно… Пойми меня, пожалуйста, правильно. И за себя стыдно, за то, что не доглядел, не сумел это предупредить. – Он поморщился, будто в рот ему попала горчица, покрутил головой, выдохнул резко, разом – словно выбил из себя боль и повторил горько: – Не доглядел…
Вырыпаев молчал – сказать было нечего.
Собственно, из-за таких паркетных генералов, как Лебедев, Белое движение и терпело поражение, откатывалось все дальше и дальше, в нети… Так, глядишь, и до самого края Земли докатятся. Впрочем, Каппель в это не верил, он считал, что последним рубежом будет если не Красноярск, то Байкал. Там удастся и выровняться, и голову поднять. Мысли об этом придавали силы.
…Налет партизан оказался болезненным: двоих каппелевцев посекло осколками, они скончались на руках товарищей.
– Все, партизаны теперь будут совершать свои налеты каждый день, – сказал Каппель Вырыпаеву, – особого вреда они причинить не сумеют, но кусать по мелочи будут. Будет больно…
К Каппелю на коне подъехал генерал-лейтенант Войцеховский[26], в шинели с меховым воротником, седым от мороза, в папахе, на которую был натянут башлык; глаза у Войцеховского от холода слезились.
– Передайте приказ по идущим частям, – велел ему Каппель, – каждому командиру надобно создать подвижную группу для борьбы с партизанами. Эти люди будут вываливаться из тайги каждый день и клевать нас, словно вороны. С воронами надо бороться.
Каппель как в воду глядел; с тех пор не проходило и дня, чтобы не было стычек с партизанами.
Белая армия продолжала двигаться по ломкому опасному льду Кана на восток, за армией тянулся длинный, на полтора километра обоз.
– На севере народ по снегу ездит на собачьих упряжках, – проговорил Вырыпаев, словно для самого себя, ни кому не обращаясь, – сюда бы пару сотен упряжек – мы бы живо набрали скоростенку.
– Василий Осипович, парой сотен упряжек не обойдешься, нужно тысяч пять, не менее, – над головой Каппеля вспухло прозрачное, стеклянно зазвеневшее облачко, – но собак, сами понимаете, нет и не будет. Пока есть то, что есть…
Пошел снег. Тяжелый, плотный, мягкий, каждая снежина похожа на ошметок – не менее детской ладошки, хлопалась на землю смачно, с сырым неприятным звуком. Со снегом, казалось бы, должен был сбавить свой напор мороз, так бывает всегда, когда падает снег, но мороз держался на прежней своей отметке – минус тридцать пять и калил, давил, пережигал землю, валил деревья, расщеплял стволы, перерубал пополам огромные гранитные валуны.
Мягкий снег и жесткий мороз, одно с другим никак не должно было совмещаться, но, увы – совмещалось.
Странный был климат на реке Кан.
Варя Дудко простудилась – моталась по снегу от одних саней к другим, от одного раненого к другому, провалилась в снег, под которым оказалась теплая промоина, закричала испуганно, выдернули ее оттуда с катанками; полными воды, воду из катанок вытряхнули быстро, с ног стянули носки, выжали их – носки тут же превратились в две неряшливо скрученные деревяшки, на ноги навернули портянки – настоящие, байковые, мягкие – заботливый муж подарил их Варе еще на подъезде к станции Минино. Варя посмеялась над таким странным подарком, а вышло, что он как нельзя кстати.
Рядом оказался старик Еропкин, запрыгал воробьем вокруг Вари, завзмахивал руками:
– Ах, мать честная, чего же, голубушка, тебя туда понесло? – бороденка на лице старика криво сдвинулась набок, глаза потемнели от досады. – Ах, мать честная!
Старик не отстал от каппелевских частей, не потерялся, так он и проделал весь путь с каппелевцами – люди, знающие коней, умеющие подправить сбрую и упряжь, нужны в любом воинском соединении, поэтому Еропкин был зачислен, в конце концов, на котловое довольствие в хозяйственную команду и ныне получал там жалованье – худое, правда, вызывающее нервный смешок, но все равно это было жалованье, единственное, что погоны только не носил, но их носить ему было уже поздно, да и не интересны они были дедку.
На одной из станций, когда двигались из Омска к Красноярску, старик добыл несколько нужных сухих лесин, притащил к себе в теплушку, покрякал довольно. Инструмент кое-какой – топор, молоток с гвоздями, клещи, веревки, рубанок, долото с зубилом, пробойник – у него всегда имелся, поэтому Еропкин, пока двигались по железной дороге, сколотил сани. Не бог весть какие красивые, без особого шика, но вместительные и, главное, – прочные. К полозьям прикрутил железные шины – получились сани на «коньковом» ходу.
В санях у Еропкина лежал раненый ижевец Дремов, старый знакомый: во время атаки партизан, пытавшихся зажать отступающих каппелевцев в речной теснине среди черных скал, ему сильно посекло осколками обе ноги – одна из гранат взорвалась у него едва ли не в валенках. Дремов попробовал отбить ее ногой, но не успел…
Доктор Никонов на первой же стоянке, поставив на льду палатку и нагрев ее котелком с углями, сделал Дремову операцию, но ноги у того были настолько нашпигованы металлом и буквально превращены в фарш, что спасти их не удалось: через два дня началась газовая гангрена и ноги Дремову пришлось отнять по колено.
Никаких обезболивающих средств не было, максимум, что мог сделать доктор Никонов, он сделал: дал Дремову выпить стакан спирта, тот выпил и забылся: слишком оглушающе подействовала на него крепкая жидкость.
Когда Дремов пришел в себя, то ног у него уже не было.
Он попросил пристрелить его, но старик Еропкин обиженно насупил брови:
– Ты с ума сошел, мужик! Я тебе из деревяшек такие протезы выстругаю – лучше ног будут. Летом, на Троицу, мы с тобой обязательно спляшем. Бьюсь об заклад – ты меня обпляшешь.
Дремов отвернул от глупого деда голову в сторону, на глазах его заблестели слезы.
– Держись, держись, мужик! – бодрым голосом произнес Еропкин, глаза у него также повлажнели, но старик не дал им одолеть себя. – Это Господь специально тебя за прошлые грехи решил испытать… Переможешь все – святым будешь.
– Да уж, – выбил из себя комок слез Дремов, – из меня святой…
– Все солдаты – святые, поскольку сражались не только за свое Отечество, но и за веру, за Господа Бога… Понятно, несмышленый?
– Тогда об одном прошу – не бросьте меня!
– А вот это я тебе обещаю – не бросим. Что могу – то могу… Мы дотелепаем до Байкала.
– Если подопрет и придется все-таки бросить – застрелите меня, – униженно попросил Дремов.
– И чего это ты ко мне все на «вы» да на «вы», как к барину обращаешься? – недовольно прогудел Еропкин. – Я не барин.
– Я не тебя лично прошу, я всех прошу…
– Надо будет – застрелим, – Еропкин поправил сползший с Дремова тулуп, – ты у меня не раскрывайся, прекрати это делать… Накройся с головой и дыши в тулуп, как в кастрюльку. Теплее будет.
Сейчас к Дремову пришлось подселить Варю. Хорошо, что место было.
Дремов находился в забытьи. Ему становилось все хуже, лицо осунулось, побледнело, скулы выперли, черный жаркий рот был распахнут. Еропкин накрыл Варю тулупом с головой, она подтянула коленки – почувствовала себя этакой девчонкой-гимназисткой – и уснула.
Когда проснулась – увидела: рядом с санями шагает муж, устало мнет мягкий, вкусно хрустящий снег меховыми пимами – выменял знатную местную обувь на пистолет еще в Черноостровской. Этот пистолет валялся у него в бауле – был взят как трофей в бою два месяца назад, изящный, точеный, с затейливым рисунком на стволе и щечках; штабс-капитан считал его обычной забавой; калибр у оружия был редкий, патроны доставать трудно, хотя сам пистолет мог украсить любую коллекцию… Но Павлову он не был нужен, штабс-капитан не увлекался коллекционированием оружия, поэтому он с легким сердцем выменял его на теплые пимы.