Старик Еропкин отъехал от могилы Дремова с полверсты, не больше, как вдруг впереди, прямо из снега, поднялись несколько серых, забусенных инеем фигур.
– Партизаны! – неверящее ахнул дед, поспешно вытянул из-под себя винтовку. – Ваше благородие, партизаны!
– Где? – вскинулся Павлов, приложил руку к глазам. – Не вижу. Где они?
– Да вон, перед нами, метров тридцать до них… Видите?
– Не вижу, – прохрипел осевшим голосом штабс-капитан, и старик Еропкин понял: у Павлова, как и у Вари, сыпной тиф, потому он и не видит.
– Мать честная! – воскликнул дед потрясенно, губы у него побелели – не ожидал, что штабс-капитан так быстро поддастся тифу.
Штабс-капитан соскользнул с возка, расстегнул кобуру маузера. Покрутил головой. Он не мог понять, что с ним происходит, почему перед глазами вдруг опустилась темная шевелящаяся сетка. Будто идет тяжелый плотный снег.
Внутри что-то заныло обреченно, он вновь покрутил головой.
– Эй, беляки, – послышался впереди громкий, какой-то булькающий голос, словно рот человека был наполнен кедровыми орешками, – поднимайте лапки в гору, поход ваш закончился.
Штабс-капитан мотнул головой – жест был протестующим – и, вскинув маузер, выстрелил на голос, на звук. Следом еще раз нажал на спусковой крючок. Маузер дважды дернулся у него в руке.
Фронт научил Павлова стрелять из любого положения и в любой ситуации – сидя, лежа, раскачиваясь на какой-нибудь веревке, на бегу, в прыжке, стрелять на голос или шорох, в промельк тени, в лучик света, в слабенький, расплывающийся силуэт, и это умение не раз спасало штабс-капитана.
Обе пули, выпущенные из маузера, попали в крикуна, он заорал громко, горласто и повалился лицом в снег – было слышно, как заскрипело это перемерзлое одеяло.
– Эх, ваше благородие, – укоризненно проговорил старик Еропкин, – может, оно и пронесло бы, а сейчас вряд ли…
Он вскинул винтовку, выстрелил в темнолицего, схожего с негром, партизана – здорово прокоптился у лесных костров товарищ, сбил с него дырявый облезлый малахай, партизан выстрелил ответно – не попал ни в деда, ни в штабс-капитана. Выругался громко. Вот тут он допустил неосторожность. Павлов не замедлил ею воспользоваться – голос засек, совместил его с выстрелами и ударил из маузера. Пуля сочно рассадила пространство у самого уха партизана, будто отвалила от арбуза ломоть. Партизан испуганно дернулся и пополз к своему малахаю.
Штабс-капитан выстрелил вторично. Выстрел прозвучал раскатисто, гулко, будто Павлов пальнул из трехлинейки.
– Ах, мать честная! – звонко, с надрывом воскликнул старик Еропкин, бабахнул из своей винтовки. – Вот каты! Откуда вы только вывалились?
Со стороны партизан ударило сразу несколько винтовок. Дедок и штабс-капитан ответили – выстрелили в унисон, два выстрела слились в один.
– Главное, не подпустить их близко, – просипел Павлов, – и малость продержаться. Из колонны к нам придет помощь.
– Придет ли, ваше благородие? – усомнился старик.
– Обязательно придет.
Старик передернул затвор винтовки, снова выстрелил. Он знал, что если на отставшие повозки нападали партизаны, то на помощь редко кто приходил – отбивались сами, потому и усомнился в словах Павлова.
Головной отряд, случалось, вообще удалялся километров на двенадцать, и никакой стрельбы, естественно, никто не слышал.
– Откуда вы взялись, печеные картошки, кто вас принес сюда? – старик Еропкин поспешными движениями выдернул из магазина трехлинейки пустую, остро пованивающую горелым металлом обойму, вставил новую, над его головой опасно вжикнула пуля, он поспешно пригнулся.
В небе тем временем что-то переместилось, громыхнуло, в бездонном пространстве образовалось дно, словно кто-то с небес решил заглянуть вниз, узнать, что тут происходит, увиденному не удивился, лишь опечалился.
– Лошадь ведь убьют, головешки костерные, – обеспокоенно пробормотал дед, приподнялся в снегу, – сейчас завалят. – В неровных вскриках его послышались злобные нотки, но партизанам лошадь была нужна не меньше, чем старику, они боялись попасть в нее, дед это в конце концов уразумел и малость успокоился.
Штабс-капитан упал рядом с санями на колени, выставил перед собой ствол маузера, сторожко ощупал им пространство, прислушиваясь к движениям впереди, к скрипу, к шорохам, но ничего не услышал, его небритое лицо дернулось жалобно – он виноват в том, что они угодили в эту передрягу…
Дед – человек не военный, он не мог всего предугадать, когда начал рыть могилу Дремову, а штабс-капитан мог… В конце концов, Дремов простил бы их, узнав, что тут такое дело стряслось… По берегам этой угрюмой реки такое количество народа непохороненного лежит, что им и счета, наверное, нет… Обратились человеки в травы, в кусты, в камни, сгнили и высохли, тела затащило за камни, и там их сжевали рыбы, и никому до этого дела нету. Бог принял их души без соблюдения всяких ритуалов. Принял бы и Дремова, русского солдата…
Один из партизан, разлегшихся в снегу – прижался человек животом к мерзлому подбою, со всех сторон мерзлым брусом обложен, не виден и не слышен, – взял фигуру штабс-капитана на мушку, поспешно дернул спусковую собачку.
Не был охотником этот человек, никогда не ходил белковать в тайгу – так стрелки лупят белок одной дробинкой в глаз: чик – и белка, вытянув лапки и распушив хвост, мертвая, летит в сугроб, – пуля прошла в стороне от Павлова, звук штабс-капитан засек точно, проворно шевельнул стволом маузера и всадил в выстрел, в сам грохот, сразу три пули.
Попал! Вот что значит фронтовик, вот что значит охотник. Партизан вскинулся в снегу, задирая красное, залитое кровью лицо, и завалился на спину.
Штабс-капитан протер рукою глаза:
– Боже, что со мною происходит? Ничего не вижу!
– Попятились, ваше благородие, – совсем рядом с ним раздался радостный шепоток старика, – попятились, костерные головешки… Бог даст, мы прорвемся!
Павлов поднес к лицу пальцы, пошевелил ими, сжал воспаленные, неожиданно ставшие непокорными, толстыми, веки, по лицу его пробежала судорога – вместо пальцев он видел далекие, очень слабые, по-медузьи шевелящиеся тени. Партизаны молчали. Было слышно, как с неба струится сухой льдистый песок, мелкий, словно пыль, оседает на одежде, на санях, на меховом пологе, на лошадиной спине.
По темным голым откосам скал также струился льдистый песок, переливался неожиданно нарядно, по-рождественски. Павлов не видел его, но хорошо слышал, и этот вкрадчивый струящийся звук рождал в его душе ощущение тоски, близкого конца, чего-то гнетущего. Он пошарил рукой по меховой полости, под которой лежала Варя, и услышал далекий, словно пробившийся к нему через огромное пространство, шепот:
– Саша!
– Я здесь, Варюша, – заволновался он, засуетился, поправляя пальцами полость, подтыкая ее под Варино тело.
– Почему стоим, Саша, никуда не едем?
Павлову показалось, что шепот этот был все-таки не Варин, чей-то чужой, появилось в нем что-то скрипучее, незнакомое, отмершее, вселяющее в душу страх – вдруг все около этих пустынных каменных берегов и кончится? – и одновременно это был шепот его жены, который он часто слышал ночами в Кургане, где они снимали уютное теплое жилье и были счастливы. Неужели то время никогда больше не вернется?
– Впереди партизаны, Варюша… Не пускают.
– Я очнулась от выстрелов.
– Да, был маленький обмен любезностями. – Штабс-капитан усмехнулся, вновь провел перед глазами пальцами.
– Это опасно?
– Не очень. Ты спи, Варя, спи. – Павлов заторопился, зачастил, ему важно было, чтобы в эти опасные минуты Варя снова нырнула в забытье, спряталась в нем, как в неком спасительном закутке, не видела того, что происходит, что может произойти…
– Саша! – вновь прошелестел слабый Варин шепот, полный нежности, боли, чего-то такого, что заставило Павлова вскинуться; у него тревожно и горько сжалось сердце, штабс-капитан сморщился обреченно, ощутил, как в висках застучало, стук был едва слышен – далекий, пропадающий, погладил своими пальцами ее пальцы, словно хотел передать жене часть своего тепла.
Выстрела, который оборвал его жизнь, штабс-капитан не услышал. На скалах появилась группа партизан, один из них – опытный охотник, в отличие от стрелков, засевших на дороге, – присел, выставил перед собой удлиненный ствол американской винтовки, с которой ходил на медведя, и через несколько секунд ствол «американки» окрасился блеклым рыжим пламенем. Штабс-капитан, у которого на подведших в тяжелую минуту, будто бы чужих глазах неожиданно проступили слезы, продолжал гладить маленькую руку жены, вдруг он резко приподнялся на коленях, в голове у него взорвался огненный шар, и Павлов медленно повалился набок.
В углах рта у него появилась кровь, протекла на щетину.
– Варя, – прошептал он прощально, выпустил из пальцев руку жены и тихо закрыл глаза. Больше он ничего не слышал, не видел, не ощущал – жизнь ушла из него стремительно, вместе с короткой, в несколько слов молитвой.
– Ваше благородие, – кинулся к нему старик Еропкин, но дотянуться не успел: второй меткий выстрел подсек и его. Дед выронил из рук винтовку и сел на снег. – Как же так? – прошептал он, едва шевеля влажными, сделавшимися совсем чужими губами, он не верил в то, что жизнь может вот так просто кончиться… Все слишком просто. Лучше было бы, если бы он вывез людей из беды, сдал их на руки другим людям – выполнил бы перед ними свой долг, но он умирает, так и не выполнив этого долга. – Как же так? – повторил он, лицо у него задрожало, и в следующее мгновение голова обессиленно уткнулась подбородком в грудь.
Когда повозку окружили партизаны, один из них ткнул старика Еропкина ногой в плечо, и дед распластался рядом со штабс-капитаном.
– Отбегались, белые сволочи, – сказал партизан, равнодушно извлек винтовку старика из снега, второй выломал из пальцев Павлова маузер – оружие штабс-капитан держал и мертвый, побелевшие пальцы у него словно окаменели.
– Отдай, кому сказали! – партизан рассмеялся хрипло, освобождая маузер, потом расстегнул ремень с висевшей на нем кобурой. – Метко стрелял, сука! Все, отстрелялся… Отдай! – он стянул с Павлова ремень. – А накидочка-то ничего. – Партизан помял пальцами край полости, которой была накрыта Варя, вгляделся в ее лицо, отшатнулся. – Тифозн