И я пошёл.
В детстве здесь было ровно двадцать три шага от калитки до первой ступеньки, ведущей на крыльцо. С каждым годом я делал шаг меньше, чтобы число не менялось. Традиция жила, пока дом не продали.
За минувшие годы, мне кажется, я ни разу об этом не вспоминал, а оказавшись здесь, тело будто включило сохранившуюся на десятилетия мышечную память, и само начало отсчитывать шаги, но снова сокращая каждый из них так, чтобы получилось ровно двадцать три.
Дорожка оказалась чистой, по-прежнему выложенной маленькими камушками, отполированными временем и ногами людей. Слева от неё когда-то располагалась небольшая оранжерея. Я был совсем маленький, отчего и не запомнил цветов, выращенных бабушкой.
Позже на месте цветов недолго просуществовал огород. Семья художников оказалась не готова к копанию грядок.
Но теперь двор был пуст. Только трава с кустарниками всё захватили.
Я поднялся по ступеням. Семь штук. Ещё шесть скрипучих шагов — и я у двери. Неуверенно оглянулся назад и увидел, как улыбаются, поблёскивая полными слёз глазами, мои родные. Увидев их эмоции, я понял, что мы здесь не на «экскурсии» и не в гости заехали.
Неужели Лида…
В это было невозможно поверить.
Открывая дверь, услышал за спиной тихий голос: «Пусть папа вначале один зайдёт».
Лида знала, что ждёт меня внутри. Понимала — мне нужно будет остаться одному, дать волю своим чувствам.
И как же она была права…
Первое, что я увидел в дверном проёме, рассеяло остаток сомнений в том, что прежние хозяева здесь уже не живут. Прямо напротив входа висела бабушкина картина с пожухлым подсолнухом в стеклянной банке на фоне деревенского пейзажа. Как её в шутку называла мама: «Привет Ван Гогу», отчего каждый раз вызывала бабушкину ворчливую лекцию о том, что тема подсолнухов не принадлежит Ван Гогу и многие художники… бла-бла-бла… Я всегда смеялся над этой сценой, повторяющейся между ними из раза в раз.
Эта картина была продана одной из последних. Я помню бабушкины слёзы в тот день.
Мне не сказали, почему им пришлось всё это сделать. Берегли меня. Только став существенно старше, я осознал, как много всего отдали близкие, чтобы вылечить меня.
Теперь же я не мог осознать… Не мог понять… Неужели то, чем пожертвовали они ради меня, вернулось ко мне в семью снова?
Неужели Лида и вправду смогла…
И тогда я сделал ещё один шаг и оказался в некогда утерянном доме детства.
.
Если первым, что я увидел, была бабушкина картина, то первым, что я почуял, был особенный запах дерева, ничуть не изменившийся с годами. Единственным отличием сейчас оказалась примесь запаха недавнего ремонта.
Обои в прихожей оказались, как и раньше, без узоров и похожего на прежний оттенка. Пол, словно дворецкий, приветствовал меня тихим скрипом.
Я медленно пошёл дальше.
Прихожая плавно перетекала в гостиную — и вот там со мной случился очередной шок. Да, память несовершенна, и вряд ли я действительно хорошо всё запомнил, будучи ребёнком. Но тем не менее я был захвачен ощущением, словно перенёсся на машине времени и вижу не похожую гостиную, а именно ту самую!
Стол, белая скатерть с кружевными краями, сервант с посудой, даже статуэтка на нём — маленькая версия «Вечной весны» Огюста Родена.
Ладно Роден. Даже фикус был на месте! И старые часы с кукушкой, и книжный шкаф с кучей мелочей, а не только с книгами, в том числе — с коллекциями бабушкиных фарфоровых статуэток и маминых кукол. Да, здесь было не всё, но очень, очень многое.
Я нечасто пересматривал старые фотографии. И только оказавшись здесь, вспомнил, что именно в этой комнате мы чаще всего фотографировались. Наверное, это и помогло Лиде воссоздать её настолько правдоподобно.
На своих местах висели и три мамины картины, среди которых был мой портрет, подписанный внизу: «Вадик хмурится». Бабушка всё подтрунивала над мамой: мол, кто же так называет свои произведения, и предлагала другую версию — «Взгляд сквозь время».
Спустя годы я бы дал картине двойное название, совместив версии мамы и бабушки.
На первом этаже располагалась кухня, где над ящиками всегда висел сочный фруктовый натюрморт, написанный бабушкой ещё в студенчестве.
Натюрморт тоже был на месте… Сама кухня с тех пор стала более современной, всё-таки технологии шагнули далеко вперёд, но это не портило впечатление от «путешествия во времени».
Рядом с кухней была комната бабушки, она же — её спальня и частично мастерская, и с этой комнаты начинался абсолютно сюрреалистический опыт.
Лида придумала гениальный ход, решив восстановить те места дома, про которые было известно, как они выглядели, и в то же время их имело смысл восстанавливать в прежнем виде. Кухню Лида немного модернизировала — чтобы та отвечала требованиям времени, — а остальные части дома превратила в нечто похожее на инсталляции комнат с отсылками к тем, кто в них раньше жил.
Комната бабушки была практически пуста. На стене висели старое мутное зеркало в тяжёлой кованой раме и три бабушкины картины, а у окна стоял треножный этюдник. Не её, другой. На этюднике висела шаль, очень похожая на ту, что грела бабушку много лет подряд.
Из глаз потекли слёзы…
.
На втором этаже располагались три комнаты. Моя, мамина и что-то среднее между маминой мастерской и кладовкой.
В моей комнате было пусто. Так мне показалось, пока я не зашел внутрь и не увидел в углу свой любимый «пиратский» сундук, а рядом мой детский велосипед, из которого я вырос задолго до продажи дома. Это был именно он, я был уверен на все сто процентов. Видимо, хозяева дома хранили у себя в сарае всякий хлам, оставшийся от нашей семьи, а Лида нашла ему новое применение.
На велосипеде сидел мишка… Новый, но точно повторяющий моего из детства. Я расплылся в улыбке. Сразу понял, с какой фотографии Лида заказала его копию. Я очень любил эту игрушку, да и фотографию тоже.
Ох Лида…
В кладовке-мастерской было совсем пусто, что, с одной стороны, неудивительно, потому что вряд ли на фотографиях что-то сохранилось. Не самое фотогеничное место. С другой стороны, я, думая, что уловил логику Лиды, ожидал здесь увидеть этюдник или мольберт с каким-то предметом от мамы. Но вряд ли Лида могла знать назначение этой комнаты.
Я завис, поймав себя на ощущении, что нахожусь во сне, увиденном мною множество месяцев назад. Той ночью я ходил именно по этому дому и чувствовал его душу.
Настоящее осознание реальности пришло, когда я перешёл в мамину комнату. Именно там Лида поставила мольберт и повесила на него берет в красно-чёрную клеточку. Мама носила похожий и выглядела в нём как настоящая стереотипная художница. Но помимо берета на мольберте была картина, созерцание которой соединило прошлое и настоящее и помогло мне по-настоящему поверить в реальность происходящего.
Главная картина нашей семьи с «семейной» яблоней, растущей на заднем дворе дома. Мама с бабушкой называли эту картину «Древо жизни». По поводу этого названия у них не было разногласий.
«Древо жизни» мои родные не продавали до самого последнего момента. Единственная работа, на которой стояли две подписи.
Уникальная вещь, появившаяся на свет из-за ревматоидного артрита — классического недуга возрастных художников, не прошедшего мимо моей бабушки. Из-за него ей пришлось попросить маму, никогда не любившую писать маслом, помочь закончить работу.
Ох, как же много они спорили тогда, как много нервов потратили, трудясь над «Древом жизни». И я бы, наверное, ненавидел эту картину из-за бесконечных конфликтов, которые наблюдал, если бы не видел, как родные, показывая мне законченный вариант, стоят в обнимку и излучают абсолютное счастье.
Тогда я понял, что всё это время наблюдал акт совместного творчества, а не вражду. Порой именно так рождаются гениальные вещи — в противостоянии и синтезе двух талантов.
Хоть я и был уверен, что передо мной стоит не копия, но всё-таки перевернул картину и увидел на оборотной стороне холста ещё одно доказательство подлинности оригинала — каляку-маляку, нарисованную мной.
— С вами хотел порисовать, — оправдывался тогда совсем юный я.
Мама не рассердилась и поблагодарила, что я не притронулся к лицевой стороне. Попросила больше так не делать, а чтобы позабавить меня, взяла кисточку и одним мазком превратила мою мазню в забавного щенка.
И вот я снова прикасался к нашему с мамой совместному рисунку. Давно уже взрослый дядька, я провёл пальцем по щенку и разрыдался, как не плакал десятки лет. А может, и никогда.
Именно в этот момент я осознал, что нахожусь в том самом доме детства. Другого такого нет. Я здесь, в доме, в который снова вернулась душа, жившая в нём много лет назад.
Лида сделала невозможное. Не подарок, нет. Учитывая историю моей жизни, моего отношения к родителям и прошлому, к самому понятию дома, принимая во внимание все сложности в отношениях с Лидой, назвать просто подарком то, что она совершила сейчас, означало бы преступно принизить значимость её поступка.
Она сотворила нечто несоизмеримо большее — мечту размером со вселенскую любовь.
141
Вадим
Спустившись на первый этаж, я прошёл на задний двор. С крыльца увидел нашу семейную яблоню. Раньше она была двуствольной, но сейчас одна её половина была отпилена почти под корень.
Другая продолжала жить.
Я подошёл ближе и увидел, что на месте спиленной части уже начала расти новая ветка.
— Дедушка, который продал мне твой дом, сказал, что с этим деревом творилось что-то странное. — Я обернулся на голос Лиды. Она медленно и осторожно приближалась ко мне, а Арина сидела на веранде, наблюдая за нами. — Он несколько раз пытался его спилить, но каждый раз что-то шло не так. То пила ломалась, то травму получал, то рабочие просто не приезжали без весомых причин. И так годами.
Я сделал шаг вперёд и, не в силах подобрать слова, развёл руки в сторону, приглашая к себе самую удивительную женщину, какую только мог послать мне Бог.