Но я напоминаю себе, что ты была здесь. Ты жила здесь. И пропала ты отсюда. А еще, напоминаю я себе, Джед вернется через несколько дней. Быть может, он не будет похож на твоих родителей. Быть может, ему я смогу доверять. Я не могу рисковать своим положением здесь. И, кроме того, я хотела бы приглядывать за Белль Стар. Мне нужно перетерпеть. Мне нужно играть по правилам, нужно держаться поближе к твоим родителям.
Твой отец хмурится:
– Ладно-ладно! Я попрошу кого-нибудь зайти, но, как по мне, это пустая трата времени. – Он снимает шляпу и обмахивает ногу. – Обычно они поправляются сами. Или нет. В любом случае нам лучше вернуться к работе! – Он смотрит на меня «сурово», но любое выражение выглядит комично на его лице, будто он клоун, сбежавший из цирка в обычную жизнь.
Я возвращаюсь к работе, но периодически посматриваю на Белль Стар, боясь, что кто-то может прокрасться и напасть на нее, если я отвернусь.
В конюшне нужно все разобрать, организовать и прибраться. Нужно проверить других лошадей. У одной копыто расколото почти до кости – твоя мать советует мне смазать его маслом. У половины лошадей стригущий лишай, гривы у них спутаны и покрыты грибком из-за того, что всю зиму они были предоставлены сами себе. Твоя мать дает мне металлическую скребницу, и я соскребаю инфицированные волосы, оставляя чешуйчатые пятна на открытой коже. Лошади энергично отбиваются. Они не работали всю зиму, застоялись и сейчас активно сопротивляются тому, что их отделяют от стада: они лягаются, бьют копытом, брыкаются и артачатся под седлом. Они совсем не похожи на милых пони из моей юности. Эти – выносливые, брутальные. Они агрессивны и раздражительны от долгого нахождения взаперти.
Я веду одну из них с пастбища, уворачиваясь от ее зубов; мимо на своем квадроцикле проезжает твой отец. Он притормаживает, чтобы лучезарно улыбнуться мне и сказать: «Мы так рады, что ты здесь».
Это выводит меня из равновесия до конца дня. Мы так рады, что ты здесь. Я не могу точно сказать почему, но эти слова раздражают меня, как заноза в пальце, как звук пенопласта по стеклу. От переизбытка кислорода у меня кружится голова, а окружающие виды пьянят меня: внизу бежит река, а кругом возвышаются горы. У меня ломит тело, все суставы сжаты. Эта фраза не дает мне покоя: Мы так рады, что ты здесь.
К моему удивлению, вечером объявляется ветеринар. Он приезжает на большом черном грузовике. У меня по спине пробегает дрожь, и я внимательно за ним наблюдаю. Его зовут Морони. Он худой и жилистый, с бледно-рыжими волосами, а сзади на шее у него красное пятно, покрытое коркой. Эдакий Хэнк Уильямс в стадии № 2.
Он тепло приветствует твоих родителей, восклицая, как хорошо они выглядят, и как красиво выглядит ранчо, и как это твоей матери удается выращивать так много растений. А где они нашли такой восхитительный оттенок красного, чтобы покрасить ставни? Ах, какой же здесь свежий воздух!
– Вы будто купили себе свою личную, особенную атмосферу! – Он трещит без остановки, пока ему показывают все новшества.
На это уходит так много времени, что я начинаю сомневаться, действительно ли он ветеринар. Однако в конце концов они приводят его к Белль Стар. Кровь у нее на губах засохла темным рубцом.
Морони прихрамывая заходит на пастбище и подтверждает сказанное твоим отцом:
– У нее в носу простая царапина.
Белль Стар хромает на покалеченное плечо. Он говорит, что она, вероятно, потянула мышцы в драке с другой лошадью.
– Мне кажется, другие лошади ее не любят, – говорю я. Твоя мать фыркает. – Возможно, нам лучше оставить ее здесь.
– Как вариант, – уклончиво отвечает Морони.
Он какое-то время треплется о всякой фигне с твоими родителями. В конце концов до меня доходит, что он друг твоего брата Гомера и что они ходят в ту же церковь, куда раньше ходили твои родители, пока не перестали этого делать из-за чертовых лжецов и людишек в том городе.
Я хочу поговорить с Морони наедине, поспрашивать его о тебе, но мне нужно быть осторожной. Твои родители не спускают с меня глаз.
Хоть я не хочу ничего пропустить, я решаю распрощаться пораньше, чтобы отойти и дождаться его у машины. Он припарковался с другой стороны коттеджа, вне поля зрения дома твоих родителей. Там у меня должно получиться поговорить с ним наедине. Тем не менее есть шанс, что кто-нибудь из твоих родителей соберется проводить его, поэтому, вместо того чтобы болтаться у всех на виду, я ныряю в один из садиков твоей матери.
Я узнаю аккуратный изгиб железной калитки по фотографии с сайта. Только на фотографиях вокруг цвели розы, гипсофила и глицинии. Сейчас же все заросло кустами ежевики, которая опутала забор, душит калитку, вьется вверх по столбу со скворечником и выглядит как колючие, набитые чем попало гнезда.
Этот садик – оплот ежевики. В центре она такая густая и высокая, будто оплела целую ежевичную планету. Лозы сочатся за края, тянутся все дальше и дальше, такие коварные, что сначала не замечаешь, как они вьются по стене сарая, над забором ближайшего пастбища, тянутся цепочкой под каждым гостевым домиком.
Когда я пригибаюсь, она впивается мне в лодыжки и руки. Меня окутывает теплый запах грязи и гнили. Удивительно, насколько запах жизни похож на запах смерти.
Я жду. Моя левая нога немеет. Затем я слышу приближающиеся шаги. Вся на нервах, я осторожно выглядываю из-за куста.
Морони оборачивается и смотрит назад, держа у рта косяк и спичку. Неожиданно я понимаю, что видела его раньше. Я узнаю пятно у него на шее. Он тот парень из кафе. Тот, который обнял женщину, разбившую чашку с вопросом «Где ты был?». Сейчас он один, и он закуривает косяк.
Я встаю, и мою ногу пронзают тысячи иголок. Я выпутываюсь из кустов, цепляющихся за мои лодыжки, и выхожу из садика.
– Привет.
Он поднимает подбородок. Не спрашивает, почему я пряталась в кустах. Он даже не выглядит удивленным. Вместо этого он выпускает огромное облако травяного дыма и качает головой:
– Терпеть не могу эту конченую суку.
Я опешила. С самого своего приезда он всячески превозносил твою мать, расхваливал ее садоводство, ее ведение домашнего хозяйства, ее вкус.
– Прошу прощения?
– Эту женщину, – произносит он так, будто мы на одной волне. – Я терпеть ее не могу.
Я делаю шаг назад. Что-то в его тоне ощутимо пугает меня. Он направляется к своему грузовику. Хватается за ручку и распахивает дверь. Мне нужно спросить его о тебе, пока еще не слишком поздно:
– Вы знали ее дочь?
– Рэйчел? – фыркает он. – Она была сумасшедшей сукой.
У меня подводит живот, но я заставляю себя сохранять хладнокровие:
– Сумасшедшей? В каком смысле?
Это на секунду ставит его в тупик, косяк зависает в паре сантиметров ото рта.
– Ну, во-первых, она ненавидела мужчин.
И вот так, на раз-два, я начинаю ненавидеть его.
– Это… – Я прикусываю язык. – Почему вы так говорите? – Мой голос звучит слащаво, поэтому я похожа на женщину, которая любит или, по крайней мере, терпит мужчин.
Он поднимает голову.
– Парня не было никогда.
– Думаю, тут особо выбирать было не из кого.
– Это да. Особенно если ты ненавидишь мужчин.
– А подруги у нее были?
– Не-а. – Он потирает свою покрытую струпьями шею. – Она просто держалась обособленно. Вот что я имел в виду: психичка.
– Почему держаться обособленно означает быть психичкой? – Он смотрит на меня так, будто психичка я, затем забирается на сиденье, довольный тем, что уезжает. Как это у мужчин получается так быстро? Одним взглядом они умеют заставить нас чувствовать себя «сумасшедшей бабой». – Что с ней случилось?
– Ха! – говорит он, будто мы оба знаем, что это значит.
– Что?
– Ну, посмотрите на ее мать. Хотите знать, что с ней случилось, посмотрите на ее мать. Это же очевидно.
Не знаю, что он подразумевает: что мать обижала тебя или что она свела тебя с ума. Или и то и другое.
– Вы думаете, она что-то с ней сделала?
– Эй. – Он сжимает свой косяк большим и указательным пальцами. – Больше я ничего не скажу. – Он захлопывает дверь. – Может, Рэйчел свалила отсюда. А может, она где-то на пляже потягивает «Маргариту». Или, как вариант, – теперь его косяк между указательным и безымянным пальцами, – эта психопатка отрезала ей лицо. Но я вам этого не говорил! – гогочет он, с ревом заводит двигатель и проносится мимо меня, мимо моего домика, мимо дома твоей матери в сторону шоссе.
Я слышу твой голос, рассказывающий твою историю: Он рассказал ей, что именно произошло. Вплоть до ужасающих подробностей. Он предупредил ее. Но, как и десятки свидетелей до нее, она ему не поверила. Ах, если бы только она поверила…
Эпизод № 25: Тайны, которые мы храним
«Виноват всегда муж». Так обычно говорят. И в этот раз правило сработало, виноват действительно был муж. Только не ее.
Перед сном я составляю план. Ставлю будильник на час тридцать утра. Я вернусь в твой желтый домик под покровом ночи. Одна. Снова попробую открыть входную дверь. Возьму с собой кредитную карту на случай, если там такой замок, который можно взломать фомкой. Попробую войти через черный ход. Найду способ пробраться внутрь. Я не знаю, что я ожидаю там найти. Но меня устраивает, что уже достаточно поздно, а значит, я смогу вести поиски в темноте, не боясь быть пойманной. От одной этой мысли мне не сидится на месте.
То, что твоя мать установила границы дозволенного, намного упростило задачу, круг поисков сузился, и финал все ближе. И хотя я знаю, что могу уйти в любой момент, что она не сможет меня остановить и, возможно, не будет даже пытаться, но все равно какой-то стопор удерживает меня. Я чувствую, что он давит на меня, как когда-то обручальное кольцо, как новая работа, как укоризненный взгляд моих родителей.
Иногда кажется, что легче позволить другим людям управлять мной. Я занималась этим всю свою жизнь. В те моменты, когда у меня не получается доверять себе, безопаснее довериться кому-то другому. В глубине души какая-то часть меня хочет позволить Эдди взять над всем контроль. Но другая часть меня хочет вырваться на свободу, сбежать, стать такой же психичкой и сучкой, которой Морони считает тебя.