Мои мысли скачут:
– Когда она утихомирилась?
Он вытирает пот со своего розового лба.
– Не знаю, несколько недель назад.
– Но ведь именно тогда Рэйчел и пропала! Неужели вы не понимаете? Тут может быть связь.
Предполагаю ли я, что Эдди во всем этом замешана? Я обещала себе не делать поспешных выводов, но положение Эдди таково, что она первая на подозрении.
– Мы не расследуем связи; мы расследуем преступления.
– Но если все-таки что-то случилось?
– Что уж тут поделать. Я коп, а не путешественник во времени.
Я трясу головой, исполненная отвращения, нашего с тобой общего отвращения.
– То есть вы сидите здесь весь день и залипаете в телефончик, пока люди пропадают, пока их убивают? И еще смеете называть себя копом?
Он закрывает уши.
– Боже мой, я будто опять слышу голос той женщины, снова и снова.
Эти слова отрезвляют меня, заставляют замолчать. Как только становится ясно, что я больше не собираюсь ничего говорить, он убирает руки с ушей и кладет их обратно на свой телефон. Наконец он говорит:
– Если вы можете предоставить мне что-то конкретное, какие-нибудь доказательства, что преступление имело место… Нечто большее, чем эти гнусные идейки, блуждающие в вашей маленькой голове…
– Я найду вам ваши доказательства. А когда найду, то вы пожалеете, что не послушали меня.
Он поднимает на меня глаза, наши взгляды встречаются, и, смягчившись, он произносит:
– Вот что. Хочешь совет? – Он разминает шею. – Держись от семьи Бард как можно дальше.
Потом его голова опускается, и он бормочет себе под нос:
– Ну уж это выходит за рамки служебного долга. Я так думаю.
Я не хочу возвращаться в церковь, мне невыносимо это ощущение тесноты, близости. Если твоя мать узнает (но как?), что я ушла рано, если она спросит меня об этом (с чего бы?), я скажу, что мне стало дурно. Это не ложь: у меня все еще кружится голова от дороги, а живот свело от визита в полицейский участок. Так что я прохожу мимо церкви и направляюсь в большой парк, раскинувшийся над рекой.
Я иду по влажной тропинке к берегу, сажусь на камень у воды и смотрю, как у противоположного берега по воде туда-сюда скользят утки. Я разминаю ноющие костяшки пальцев. У меня буквально руки чешутся вымыть еще пару окон – заняться хоть чем-то, чтобы только перестать чувствовать себя такой бесполезной и беспомощной. Ни на шаг не приблизившейся к тебе.
Быть может, я себе все напридумывала. Быть может, ты не исчезала. Быть может, ты действительно сбежала. Быть может, ты сейчас далеко отсюда, счастливая, свободная, живешь новой жизнью. Но что-то мешает мне в это поверить.
Я проверяю свой телефон, но сети нет. Мне хочется позвонить своему бывшему, но, возможно, это к лучшему, что я не могу. Он просто скажет мне, что я опять увлеклась. Он не поверит, что у меня все хорошо; его не будет волновать, как усердно я работаю, как я держу все под контролем даже здесь, на краю света, где я могу расклеиться и никто не узнает. Никто в реальности об этом не узнает.
Я еще немного выпускаю пар, думая о полиции и об их равнодушии. А затем переключаюсь на Джеда и злюсь уже на его равнодушие.
Затем я встаю и иду вверх по траве. На скамейке для пикника я замечаю Клементину с дочерями. Как это странно, думаю я: Клементина – моего возраста, ее дети – подростки. Они сидят напротив матери с одинаковым восторженным выражением лица, и в этих лицах видны ее черты, ее губы, ее ресницы. Интересно, легче ли ей поверить в собственную высшую цель, если она смотрит на отражения самой себя в лицах своих детей? В цель, посланную свыше, а не выбранную ею самостоятельно? Та ли это конечная цель, которой она хотела добиться? Довольна ли она такой жизнью, из которой уже не вырвется?
Я делаю крюк, чтобы они меня не заметили, сворачиваю в растущие вдоль тропинки кусты. Тропинка становится у́же и у́же, пока наконец не исчезает совсем, и я вынуждена лезть через заросли.
В конце концов я добираюсь до парковки. Когда я подхожу к своей машине, появляется Клементина, которая идет по широкой аллее из парка. Дочери не прикрывают ее с фланга, твоего брата тоже нигде не видно. Мы остались вдвоем.
Она стряхивает белый пух со своей пурпурной кофточки.
– Вы ведь живете на ранчо, – как бы уточняет она, – вас подвезти?
– Нет. Я на машине. – Я жестом показываю куда-то вдаль. – А вы где живете?
– У нас дом в Хеппи-Кэмпе.
– Эдди упоминала, что дом Джеда…
– Они хотели, чтобы мы переехали туда, но, – она проглатывает невысказанные слова, – это был не лучший вариант.
– Я ведь не тупая, – брякнула на это я.
Я раздражена из-за полицейского и отыгрываюсь на ней. Но я хочу, чтобы она знала: я в курсе, что все ненавидят твоих родителей. Я это понимаю. Я не наивная и не дура, как, кажется, считают полицейские и все остальные.
Она поражена, сбита с толку.
– Я не говорю, что это так. Мне очень жаль. Я думаю, произошло недопонимание.
– Извините, – выдавливаю я из себя, хотя терпеть не могу ни перед кем извиняться. В один прекрасный день я осознала, что слишком много извиняюсь, поэтому решила больше этого не делать. Но иногда трудно понять, когда извинения заслуженны. – Я просто… знаю, что это не самая лучшая работа, – говорю я, словно стыжусь быть работягой. – Вообще-то я приехала сюда в поисках историй.
Она улыбается:
– Ой, вы писательница! А я преподаю в школе. Мы были бы рады, если бы вы заглянули к нам, – говорит она, как будто я Стивен Кинг. Меня даже не публиковали. И я не собираюсь публиковаться. Я даже не писательница, за исключением того, что я склонна творчески подходить к своей реальности.
– Может быть, – отвечаю я, потому что это лучший способ сказать «нет». – Мне пора возвращаться.
Она кивает, как будто точно знает, что я имею в виду. А я думаю про себя: Клементина милая. Я хотела бы с ней подружиться. А дружила ли с ней ты?
Понимая, что это не самый разумный поступок, я все же спрашиваю:
– Вы знали дочь Эдди?
– Рэйчел? – Ее улыбка меркнет. Я киваю. – Ну, конечно, я знала ее.
– Вы были близко знакомы?
Она морщит нос.
– Когда мы были моложе. Но в молодости все между собой дружат.
– Много ли у нее было близких друзей? – А потом, подумав, что такой интерес может показаться странным, добавляю: – Я подумала, что было бы неплохо познакомиться с людьми моего возраста.
– Я вашего возраста, – произносит она, но мне так не кажется. Она, должно быть, родила, еще будучи подростком. Родив детей, она, конечно, состоялась как женщина, но такого счастья и врагу не пожелаешь. – Но Рэйчел… Рэйчел ни с кем не была особо близка. Кроме Бамби. Ее кота. Наверное, он и был ее лучшим другом. – Что за оскорбительное клише об одинокой женщине, думаю я. А затем, вдогонку: успокойся, ты все принимаешь слишком близко к сердцу!
С притворным смехом я открываю дверцу и сажусь в машину.
– Увидимся на следующей неделе! – кричит она мне вслед.
Я машу через окно и ловлю выражение лица Гомера, сидящего в машине позади нее. Его ямочки проступают, даже когда он хмурится. Он с силой распахивает дверь. Это выглядит неподобающе для его статуса, а столь хмурое выражение не подходит к его беспечному лицу.
– Я, кажется, говорил тебе…
Но он подходит ближе и начинает выражаться тише, окончания фразы я не слышу. И развернуться не могу, поэтому уезжаю по извилистой дороге назад, на ранчо.
Колеса шуршат по дороге, меня опять начинает укачивать, а я обдумываю слова Клементины. Вспоминаю фотографии Бамби, которые ты постила в инстаграме и твиттере. Да, на ранчо обитает около трех десятков кошек такой же окраски, как и та, которую я нашла мертвой в свой первый день. Теперь я пытаюсь вспомнить, был ли на нем ошейник, но не могу. Тогда я сразу решила, что это Бамби, и не разглядывала его как следует. Я боялась запачкать руки. Теперь я ругаю себя, ведь ты всегда поучала меня: детали, детали! запоминай детали! Какое у них было ружье? Какие на них были перчатки? Где они были в два часа дня в четверг?
Твоя мать сказала, что похоронит кота на кладбище домашних животных. Но она также сказала, что уборщик мусора приезжает раз в неделю.
Мусорный бак находится за летним домиком, вне поля зрения дома твоих родителей. Он стоит за решетчатым забором, чтобы скрыть его от гостей. Я проскальзываю за забор и закрываю за собой калитку, чтобы никто меня не увидел. Мой нос наполняет зловоние от мусора, но под вонью от бытовых отходов скрывается и другой запах. Запах, который все живые существа распознают инстинктивно.
Бабах! – гремит выстрел. С колотящимся сердцем я отскакиваю к неотесанному забору и раздираю щеку об него. Мне показалось, что выстрел прозвучал прямо позади меня, настолько он был резкий и оглушающий. Но я напоминаю себе, что выстрел донесся со стрельбища.
Когда я заезжала, то видела, как Джед шагает по склону холма с винтовкой наперевес. Выражение лица его застыло, словно он мысленно уже прицелился во что-то конкретное. Когда я проезжала мимо, в доме твоих родителей было тихо. Твоя мать не вышла ругать меня за опоздание, как я ожидала, что сподвигло меня задуматься, насколько ее характер является плодом моего собственного воображения. Не параною ли я? Ее правда волнует, чем я занимаюсь, или она действительно пытается меня защитить?
Звучит еще один выстрел и разрывает воздух, из-за чего все выглядит резким и ярким. Потом ранчо затихает. Я в резиновых перчатках, в которых мыла окна, хватаюсь за край мусорного бака, подпрыгиваю, раз, другой, третий, но оказывается, что я не в такой хорошей физической форме, как представляла себе. Я теряю равновесие, вытягиваю руки, чтобы за что-то ухватиться, мусорный ящик гремит – и теплый мусор смягчает мое падение.
Я копаюсь в мусоре, который многое может рассказать о жителях ранчо. Нахожу неожиданное количество пустых бутылок из-под пива и виски – видимо, от Джеда. Пустые бутылочки от чистящих средств. Квитанции на броскую ковбойскую экипировку. И мои собственные минимальные отходы. Я просеиваю мусор, копаю глубже, иду на запах. У меня скручивает живот, но я приказываю себе сохранять спокойствие и продолжать работу. Найти уже наконец что-нибудь. И тут мои пальцы касаются кожи.