«Мы делаем ставки! И спорим, как долго вы там продержитесь!»
Я понимаю, почему она им не нравится; такую суровую женщину трудно полюбить. Но они также полагаются на нее. В Хеппи-Кэмпе не так много возможностей. Окрестности настолько красивы, что бедность людей чересчур бросается в глаза. На Элоди и Джеральдин те же платья, в которых они были в церкви. Сидя напротив них, я вижу, что то, что я приняла за узоры, на самом деле – пятна пота, которые не выстирываются. А волосы у них темные из-за запекшейся под ними грязи. И хотя еда Эдди на вкус похожа на удобрение и, вероятно, изобилует веществами, не одобренными министерством здравоохранения, они все равно доедают все полностью.
В подобном месте Эдди роскошна, она – королева. Интересно, не потому ли она остается, несмотря на свои заявления о ненависти всего и вся вокруг. По правде говоря, я не могу представить ее где-нибудь еще.
На протяжении всего ужина меня так и подмывает поговорить о тебе. Я пытаюсь придумать способ ненавязчиво ввернуть твое имя в беседу, не привлекая внимания.
Твои дочери прекрасны, Клементина. Эдди, а как насчет вашей дочери?
Гомер, каково было здесь расти? Каково было расти с твоей сестрой?
Но вместо этого я жую стряпню твоей матери и чувствую легкое головокружение от свежего воздуха. Когда меня о чем-либо спрашивают, я отвечаю: «Да, да, мне здесь нравится. Да, мне так повезло быть здесь. Да, да, да…» – до тех пор, пока единственным моим желанием не остается бежать. Бежать к границе ранчо и пересечь ее. Пересечь ее и дышать, дышать! И видеть не только лес, но и деревья в нем.
Девочки суетятся вокруг Джеда с таким энтузиазмом, что это утомляет меня, заставляет задуматься, было ли у меня когда-нибудь столько энергии и почему я не использовала ее для чего-нибудь хорошего. Со своей стороны, Джед вежлив, но рассеян. Каждый раз, когда наши взгляды встречаются над столом, это выглядит несчастливой случайностью.
– Мне пора. – Он отодвигает свой стул, и все за столом одновременно начинают шевелиться, как будто он разрушил чары.
– Я приготовила десерт, – говорит Эдди. Все переводят взгляд с нее на Джеда.
– Уже поздно, – произношу я, что не нравится твоей маме.
Джед неуверенно поднимается на ноги, будто ему физически трудно встать из-за ее стола:
– Спасибо за ужин.
– Ты останешься на десерт, иначе это грубость.
За столом тишина. Удивительно, но я думаю о пистолете у ее бедра и представляю, что она застрелила бы его за то, что он посмел уйти; вот насколько сильно на все навязана ее воля. Она будто принесла к столу стеклянный купол, накрыла им всех нас, и мы оказались в ловушке. Я вспоминаю, как ты говорила: «Это настоящая глухомань, и я не могла убежать», – и думаю: не от нее ли? А потом вспоминаю, как ты прокомментировала эпизод «Убийство Ди-Ди Бланшар»: «Как же мне это понятно, как понятно».
Джед и твоя мать смотрят друг другу в глаза. Мне кажется, она хочет, чтобы он с ней поругался. Ты говорила, что ей нравятся сильные люди. Думаю, она скучает по тебе. Ты была сильной, а теперь ты пропала, а единственные люди, с которыми она могла бы играть в свои игры, сломлены и потеряны.
Джед глубоко вздыхает и садится обратно.
Твоя мама приносит брауни, приготовленный по ее особому рецепту.
– Секрет, – сообщает она нам, – в горячем соусе.
Она поливает им каждое пирожное перед подачей. Соус настолько горячий, что брауни лопаются и в них остаются зияющие дыры. И снова звучат дифирамбы.
Нет ничего лучше, чем перехвалить пищу за то, что она превратилась в грязь во рту.
Ужин заканчивается, Джед сбегает и идет, крадучись, по главной дороге на другую сторону ранчо. Все смотрят, как он уходит. Твоя мать качает головой:
– Этот мужчина плохо кончит.
Элоди и Джеральдин спешат утешить ее:
– Ужин был восхитительный!
– Десерт был выше всяких похвал!
Клементина относит посуду на кухню. Я следую за ней через дом с его сияющей белой статуей Христа и гладким черным пианино. На кухне тихо, здесь своеобразная ниша, в которой особенно хорошо разносятся звуки. Мне хочется спросить ее о тебе здесь и сейчас, но кто-нибудь может войти в любой момент, поэтому я спрашиваю:
– Значит, в пятницу?
Она вздрагивает и вздыхает от моего голоса, удивленная тем, что она не одна.
– Да, – она улыбается своей умиротворяющей улыбкой, – не беспокойся об Эдди. Я с ней разберусь.
Я смотрю в сторону гостиной. Слова сначала застревают у меня в горле, а потом выплескиваются все в одночасье:
– Я хотела тебе кое-что сказать. О Рэйчел.
Она перехватывает мой взгляд.
– Не здесь, – говорит она, и я не понимаю почему. Ее глаза широко раскрыты, но потом она скрывается в тени коридора, так что я не могу разобрать выражение ее лица.
Внезапно появляется Гомер. Зайдя в помещение, он подходит к Клементине.
– Вот ты где.
Он так небрежно красив, как главный герой фильма с канала «Холлмарк». Обняв ее за талию, он целует ее сзади в шею.
– Извини, – говорит она ему. – Просто пытаюсь помочь твоей матери.
Она берет его руку и сжимает, как будто удостоверяется в их связи, а затем идет на кухню, оставив его со мной.
– О, здравствуйте, – говорит он так, будто мы не сидели друг напротив друга весь последний час. Он легко облокачивается на стол и скрещивает руки. – Вы нам очень понравились в церкви.
Религиозные люди говорят такие странные вещи.
– Гм, да, мне было очень интересно.
– В нашем приходе не так много людей. Раньше было больше.
Ага, словно это могло бы убедить меня вернуться.
– Мне очень понравилось. – Чем больше я это говорю, тем меньше мы оба в это верим.
– Надеюсь, вы придете снова.
– Конечно. – Я не собираюсь больше идти туда. Бросив быстрый взгляд в темную гостиную, я спрашиваю: – А Рэйчел ходила в церковь?
– Рэйчел? – Он словно пытается вспомнить, кто это. – Нет.
– Какая жалость.
– Да. – Он чешет шею, словно надетая на лицо маска чешется и зудит. – Мы с Рэйчел были очень разными. Я верю в прощение. – Чего бы ты не простила? – Я верю, что люди могут измениться.
– Это замечательно, – говорю я.
– Согласен.
Мы заканчиваем уборку, и твоя мама нагружает меня остатками еды – сухой, картонной и такой плотной, что кажется, будто у меня в руках кирпичи. Я прохожу мимо всех гостей, прощаясь. Покидаю чистый и светлый дом твоей матери, и у меня свербит на душе от мысли о возвращении в свой пустой и холодный домик, вонючий и душный.
Я прощаюсь с твоей матерью, с твоим отцом, с твоим братом, с твоими племянницами, с Элоди и Джеральдин. Клементина ждет у двери. Она наклоняется, чтобы обнять меня, а затем опускает голову, чтобы что-то сказать мне на ухо. Трепет пробегает по моей спине: она наконец-то расскажет мне что-то важное.
– Ты здесь чувствуешь себя в безопасности? – спрашивает она вместо этого.
– Да.
Она отстраняется.
– Хорошо.
Затем она следует за своей семьей к машине. Стоя в тени, я смотрю, как они уходят, и задаюсь вопросом: почему она считает, что я могу не чувствовать себя в безопасности?
Эпизод № 45: Королева мух
Лагерь сектантов находился недалеко от Тихоокеанской тропы, на границе Калифорнии и Орегона. В разгар лета члены секты выезжали к тропе и ждали, когда мимо пройдут туристы, измученные и наполовину обезумевшие от голода. Они не брали кого попало. Их целью были женщины, особенно те, которые путешествовали одни. Сектанты отвозили их к себе и устраивали пир. Они позволяли туристам есть досыта, а затем лакомились их плотью.
Я иду обратно в свой домик, и мой желудок бурлит от съеденного. Еда твоей матери оказалась не похожа ни на что из того, что я ела раньше; в каком-то смысле она изобрела новую кухню. Я пытаюсь убедить себя, что нет причин полагать, что меня будет тошнить, ведь я не единственная это ела. Но потом я вспоминаю о бутылках, выстроенных в ряд в теплице: тростинки, плавающие внутри, как волосы, белые кусочки рыбьих костей. Твоя мать, разумеется, не будет класть ничего из этого в еду, правда же?…
Я бреду по ранчо. Вокруг ни огонька, и в этой темноте гостевые домики дрожат от страха, лошади двигаются словно призраки. У меня такое чувство, что время истекает, что я – песочные часы с дырой внизу и песок сыпется и сыпется, а перевернуть – нельзя. Я испытывала подобное раньше, но сейчас именно ты являешься причиной этого ощущения.
Сегодня первая ночь, когда я замечаю звезды, и я смотрю вверх, медленно идя к своему домику. Из звезд соткано целое огромное одеяло-небо, все испещренное крапинками, как каплями краски. Как жаль, что я не видела их раньше.
Потом я начинаю думать о том, что я тут делаю. Мне за тридцать, и вместо того, чтобы жить, я исчезаю. Я всегда полагала, что идея жизни заключается в том, что по мере взросления жизнь разрастается, множится, ты становишься больше и больше. А не наоборот. Но я думаю о тебе (пропала? убита? сговор?) и понимаю, что место, куда, как я считала, я иду, мы всем идем, разлетелось от нас, как звезды.
Я иду вдоль пруда с утками. Вижу следы ног Джеда и понимаю, что именно здесь он боролся с водной стихией. Я смотрю на воду и мечтаю увидеть твой череп, желаю так сильно, что почти вижу, как он мерцает, вижу твои хрустальные кости. Как кости Линн Мессер, найденные в чистом поле через два года после того, как она пропала. Она лежала на коровьем пастбище, и никто ее не видел: ни поисковые отряды, ни полицейские собаки, ни даже ее собственная семья – никто не видел ее долгие годы. Ее муж снова женился, ее дети закружились в хлопотах, а ее тело продолжало лежать там, рядом с коровами, высыхая на солнце, гния в темноте, – и никто этого не заметил. Я не позволю, чтобы такое случилось с тобой. Я не оставлю твои кости гнить ненайденными.
У меня сводит живот. Ты где-то здесь. Тонешь в воде или жаришься на солнце? И почему никому нет дела? Почему никто не ищет? Почему все смирились с твоим исчезновением? Почему ты не имеешь значения? Почему