Как жить с этим? На секунду я вообразила, как выздоравливаю, выбираюсь отсюда и приезжаю в дом мистера Дунлапа, чтобы облегчить его ношу, уверить бедолагу, что это не его вина. Возможно, мы бы даже подружились.
Конечно, на самом деле все вряд ли получилось бы так. Нам было бы неловко и печально. Кроме того, я до сих пор понятия не имею, что решу, а главное, по–прежнему не представляю, как можно выбрать, оставаться или нет. Пока я этого не определю, мне придется положиться на судьбу, или на врачей, или на тех, кто ведает такими вопросами, когда сам решающий слишком растерян, чтобы выбрать между лифтом и лестницей.
Мне нужен Адам. Я бросаю последний взгляд, надеясь увидеть его и Ким, но их здесь нет, так что я направляюсь вверх по лестнице, обратно в палату.
Я нахожу их на этаже травматологии, за пару коридоров от своей палаты. Адам и Ким, стараясь выглядеть естественно и непринужденно, проверяют двери всевозможных кладовых. Обнаружив наконец незапертую, они пробираются внутрь и топчутся там в темноте, ища выключатель. Мне очень не хочется их огорчать, но на самом деле он снаружи, в коридоре.
— Такие номера проходят только в кино, — говорит Ким Адаму, шаря рукой по стене.
— Все выдумки основаны на фактах, — отвечает он.
— Ты совсем не похож на врача.
— Я собирался притвориться санитаром. Или уборщиком.
— Зачем бы уборщику заходить в палату интенсивной терапии? — спрашивает Ким.
Она ужасно придирчива к такого рода деталям.
— Лампочка перегорела. Не знаю. Все дело в том, как это провернуть.
— Я все равно не понимаю, почему бы тебе просто не пойти к ее родным? — спрашивает прагматичная Ким. — Наверняка ее бабушка с дедушкой смогут все объяснить и провести тебя к Мие.
Адам качает головой.
— Знаешь, когда медсестра угрожала вызвать охрану, моей первой мыслью было: «Надо позвать родителей Мии уладить это», — Адам замолкает и делает несколько глубоких вдохов. — Это просто обрушивается на меня снова и снова, и каждый раз как первый, — говорит он охрипшим голосом.
— Я понимаю, — шепотом отвечает Ким.
— В любом случае, — продолжает Адам, возобновляя поиски выключателя, — я не могу пойти к ее бабушке и дедушке. Я не могу еще больше утяжелять их ношу. Я должен сделать это сам.
Я уверена, что бабушка с дедушкой были бы счастливы помочь Адаму. Они много раз встречались с ним, и он им очень нравится. На Рождество бабушка всегда старается приготовить для него сливочную помадку с кленовым сиропом, потому что Адам как–то упомянул, что очень ее любит.
Но я также знаю, что иногда Адаму просто необходимо сделать что–то эффектное. Он обожает яркие жесты. К примеру, две недели копить деньги с чаевых за развозку пиццы, чтобы повести меня на концерт Йо–Йо Ма, вместо того чтобы просто предложить встречаться. Или целую неделю украшать мой подоконник цветами, когда я заразилась ветрянкой.
Теперь Адам сосредоточился на новой идее. Я не знаю, какой у него план, да это и неважно — главное, чтобы он вышел из того ужасного оцепенения, в которое погрузился за дверью моей палаты полчаса назад. Мне уже знакома эта его сосредоточенность. Таким он обычно становится, когда сочиняет новую песню или пытается убедить меня сделать то, чего я не хочу. Например, пойти с ним в палаточный поход. В такие минуты может происходить что угодно — пусть даже метеорит упадет на землю, Адам не откажется от своей затеи.
Насколько я могу судить, планирует он старейший больничный трюк, заимствованный из фильма «Беглец», который мы недавно смотрели с мамой. Мне этот план кажется сомнительным, Ким тоже.
— Ты не думаешь, что медсестра может узнать тебя? — спрашивает Ким. — Ты же на нее наорал.
— Она не сможет меня узнать, если не увидит. Теперь я понимаю, почему вы с Мией не разлей вода. Парочка Кассандр.
Адам никогда не встречался с миссис Шейн и не понимает, что намеки на мнительность Ким — повод для ссоры. Ким сердито хмурится, но потом, видимо, сдается.
— Может, этот твой дебильный план сработает лучше, если мы хотя бы будем видеть, что делаем.
Она роется в сумке, вытаскивает мобильник, который мама всучила ей лет в десять, — Ким называет его «детская противоугонная сигнализация» — и включает экран. Квадрат света чуть рассеивает темноту.
— Вот это уже больше похоже на умницу, которую нахваливает Мия, — говорит Адам и включает собственный телефон. Теперь комнатка тускло освещена.
Увы, свет озаряет ворох веников, ведро и пару швабр, но здесь нет никакой одежды, на которую надеялся Адам. Если бы я могла, то сообщила бы им, что в больнице есть комнаты со шкафчиками, где врачи и медсестры оставляют уличную одежду и переодеваются в медицинскую форму или лабораторные халаты. Единственный общебольничный наряд, какой можно найти — это те самые сомнительного вида сорочки, в которые тут облачают пациентов. Адам, пожалуй, мог бы нацепить такую и неузнанным проехать по коридорам в кресле–каталке, но вряд ли подобная уловка поможет ему попасть в мою палату.
— Вот черт, — вздыхает Адам.
— Мы можем попробовать еще, — вдруг решает поддержать его Ким. — Здесь не меньше десяти этажей. Наверняка есть другие незапертые кладовые.
Адам садится на пол.
— Нет, ты права. Это глупо. Нужно придумать план получше.
— Ты мог бы изобразить передозировку наркотиков или что–нибудь еще, чтобы тебя поместили в реанимацию, — предлагает Ким.
— Это же Портленд. Тут здорово повезет, если с передозом хотя бы отвезут в пункт первой помощи, — возражает Адам. — Нет, я теперь думаю об отвлекающем маневре. Ну, устроить что–нибудь типа пожарной тревоги, чтобы все медсестры выбежали оттуда.
— Ты действительно думаешь, что огнетушители и паника среди медсестер принесут Мие пользу? — спрашивает Ким.
— Ну, не тревогу, но что–то такое, чтобы все отвернулись на полсекунды, а я бы тихонько просочился внутрь.
— Тебя тут же обнаружат. И выкинут пинком под зад.
— Неважно, — отвечает Адам. — Мне бы всего секундочку.
— Зачем? В смысле, что ты сможешь сделать за одну секунду?
Адам на мгновение умолкает. Его глаза, обычно серо–буро–зеленые, темнеют.
— Так я смогу показать ей, что я здесь. Что хоть кто–то еще здесь.
После этого Ким больше не задает вопросов. Они сидят в темноте, каждый погружен в свои мысли, и я вспоминаю, как мы с Адамом тоже можем не говорить ни слова, но прекрасно чувствовать друг друга. Я понимаю, что теперь они друзья, настоящие друзья. Что бы ни случилось дальше, по крайней мере этого я добилась.
Минут через пять Адам стучит себя по лбу.
— Ну конечно, — говорит он.
— Что?
— Пора послать сигнал Бэтмену.
— Чего?
— Пойдем. Я тебе покажу.
* * *
Когда я только начала играть на виолончели, папа еще барабанил в своей группе, хотя через пару лет после рождения Тедди все реже и реже. Но с самого начала я поняла: расхождения между классической музыкой и прочей не исчерпываются явным недоумением родителей по поводу моих музыкальных вкусов; есть отличия и в исполнении. Моя музыка игралась сольно. То есть папа, конечно, мог часами самостоятельно лупить по своей установке или писать в одиночку песни за кухонным столом, бренча мотив на потрепанной гитарке, но он всегда говорил, что песни по–настоящему рождаются, когда их играют. В этом–то главный интерес.
Но я в основном играла в одиночку в своей комнате. Даже когда я занималась с постоянно сменяющими друг друга университетскими студентами, вне уроков я все равно играла одна. И когда я давала сольный концерт или выступала в смешанной программе, то тоже выходила к публике в одиночку — только с виолончелью. И в отличие от папиных концертов, где восторженные поклонники запрыгивали на сцену и рыбкой ныряли в толпу, между мной и публикой всегда была стена. Через некоторое время мне стало одиноко и грустно так играть — и я немного заскучала.
Так что весной восьмого класса я решила все это бросить. Уходить я собиралась потихоньку: сокращать свои бесконечные занятия, не давать сольных концертов. Я рассчитала, что если буду бросать постепенно, то к осени, когда пойду в старшие классы, смогу начать новую жизнь, и меня больше не будут звать «виолончелисткой». Может быть, я бы выбрала тогда новый инструмент — гитару, бас или даже барабаны. К тому же мама была слишком занята с Тедди, чтобы отмечать продолжительность моих занятий, а папа корпел над планами уроков и составлял отчетность по успеваемости на своей новой учительской работе. Так что мне казалось, никто даже не поймет, что я перестала заниматься, пока дело уже не будет сделано. По крайней мере, так я убеждала себя. Но правда заключалась в том, что бросить виолончель для меня было равно что перестать дышать.
Возможно, я и в самом деле бросила бы, если бы не Ким. Однажды днем я пригласила ее поехать в центр города после школы.
— Сегодня же будний день. Разве тебе не нужно заниматься? — спросила она, набирая цифровую комбинацию на своем шкафчике.
— Я сегодня могу пропустить, — ответила я, притворяясь, что ищу учебник по землеведению.
— Неужто Мию похитили инопланетяне из стручка?[25] Сначала никаких концертов. А теперь пропускаешь занятия. Что происходит?
— Не знаю, — сказала я, постукивая пальцами по шкафчику, — Я думаю попробовать какой–нибудь новый инструмент. Например, барабаны. Папина установка до сих пор пылится в подвале.
— Ну да, ты — на барабанах. Не смеши, — ухмыльнулась Ким.
— Я серьезно.
Ким уставилась на меня с открытым ртом, как будто я заявила, что собираюсь поджарить на ужин слизняков.
— Ты не можешь бросить виолончель, — заявила она после секунды ошарашенного молчания.
— Почему это?
Ким поморщилась как от боли.
— Я не знаю, как объяснить, но твоя виолончель — это часть тебя самой. Я просто не могу представить тебя без этой штуки между коленей.
— Не глупи. Я даже в школьном марширующем оркестре не могу играть. И вообще, ну кто сейчас играет на виолончели? Одни старики. Для девушки это идиотский инструмент. Он такой скучный. И потом, мне нужно больше свободного времени на развлечения.