Галишвили открыл глаза.
Двое жандармов стояли рядом, наблюдая за товарищем, открывшим шкаф. Первым делом он сунулся на нижнюю полку, где лежало аккуратно сложенное белье Тамары. Из-за прилившей к глазам крови Галишвили не видел, кто именно орудует в шкафу, но опознал его по гнусавому голосу. Красноносый. Блюститель порядка, гоняющий сопли туда-сюда, туда-сюда. Страж закона с манерами вчерашнего уголовника.
Поморгав глазами, Галишвили разогнал мутную пелену, стоящую перед глазами. Красноносый развлекался тем, что совал кулак в чашечки бюстгальтеров, определяя таким образом объем Тамариной груди. Товарищи одобрительно гудели. Их взгляды то и дело обращались на фотографию владелицы.
– Стыдно, – сказал Галишвили.
Его реплику снова оставили без внимания. Красноносый оставил в покое бюстгальтеры и занялся трусиками. Доставая их из шуршащих пакетов, он швырял их веселящимся товарищам. Один приложил трусики к своим брюкам и, вихляя бедрами, изобразил нечто вроде танца. Второй вывернул их наизнанку, понюхал и объявил:
– Мылом пахнут.
– А ты чем хотел? – спросили у него.
– Да уж не галантерейным магазином.
Когда утих новый взрыв хохота, красноносый принялся методично сморкаться в трусики, швыряя их на пол. Галишвили опустил голову и, обхватив ее руками, закачался из стороны в сторону. Смотреть на творящееся безобразие было свыше его сил. Он не сразу вскинул глаза, когда его дернули за волосы, призывая вернуться к действительности. А когда все же поднял взгляд, то увидел перед собой полиэтиленовый кулек, набитый долларами. Галишвили остолбенел, услышав:
– Ну? Откуда у тебя это богатство? Ты же говорил, что у тебя нет денег.
– Это не мои! – крикнул он.
– Баксы лежали в шкафу, на нижней полке.
– Вы сами мне их подбросили, – заявил Галишвили, стараясь не глядеть на изгаженные Тамарины трусики, разбросанные по всей комнате. – Я требую, чтобы обыск проводился в присутствии понятых.
– Мы, значит, не заслуживаем твоего доверия? – прищурился один из жандармов, надвигаясь на старика. – Мы, по-твоему, не представители власти, а непонятно кто?
– Понятно кто! – вскричал Галишвили, голос которого приобрел звучание одной из иерихонских труб. – Как раз очень даже понятно! Вы представители власти, да, но она – сатанинская!
Кулек с деньгами хлестнул его по щеке:
– Твое?
– Вы с ума сошли!
Хрясь!
– Твое? – угрожающе повторил жандарм.
– Нет, – обмяк схватившийся за сердце Галишвили.
– Ты это утверждаешь?
– Утверждаю…
– Отлично, – вмешался другой жандарм. – Итак, деньги, обнаруженные в твоей квартире, принадлежат не тебе. Значит, их припрятала твоя дочь…
– Что? – не поверил своим ушам Галишвили.
– Деньги находились в шкафу твоей дочери, – терпеливо пояснил жандарм. – Вот она-то пусть и ответит следствию, откуда они взялись.
– И она ответит, – подключился сопливый любитель дамского белья. – Прямо отсюда поедем за ней и доставим Тамару Галактионовну в участок. Там с ней разберутся.
Галишвили подумал, что лучше бы тот кошмар, который ему снился утром, был явью, а жандармы обернулись кошмарным сновидением. Потому что за дочь он был готов лечь всеми своими старыми костьми. В могилу лечь. Заживо.
– Вы не смеете ее трогать, не смеете, слышите? – крикнул он.
– Еще как смеем, – заверили его наперебой и хором. – Ты же сам этого добиваешься. Зачем упорствуешь, старик? Зачем отпираешься? Или найденные доллары принадлежат тебе, или они принадлежат твоей дочери. Нам все равно, кого арестовывать. Хорошенько подумай, прежде чем отказываться.
– Не все равно, – признался красноносый. – Лично я бы с гораздо большим удовольствием арестовал бы Тамару. Он наклонился. – Можем даже захватить трусики. Хотя в тюрьме они ей не понадобятся.
– Да, там с трусиками женщинам сплошная морока, это точно, – поскреб макушку другой жандарм. – Только успевай снимать.
Перекрикивая дружное ржание, встретившее эту шутку, Галишвили вскинул руку, оплетенную набухшими венами:
– Ладно, ваша взяла. Признаюсь. Деньги мои.
– Он нам одолжение делает, – недовольно заметил красноносый.
– Деньги мои, – поспешно повторил Галишвили. – Мои деньги.
– И где же ты их взял? – полюбопытствовал один из троицы, прохаживаясь по разбросанной одежде.
– Не ваше дело. Скопил.
– А может, тебе доллары из Москвы возят? Может, ты в городе шпионскую деятельность развил?
– Хватит с ним возиться, – вмешался красноносый, поднимая старика на ноги и подталкивая его к двери. – Пусть одевается. Господин полковник насчет шпионской деятельности лично вопросы задавать станет… Пошел!!!
Не обращая внимания на протесты Галишвили, его грубо вытолкнули из комнаты и возвратили в кабинет, дав ему на сборы три минуты. Чтобы не терять времени даром, жандармы включили радиоприемник, из которого полилась щемящая мелодия:
Такой лазурный небосво-од
Сияет только над тобо-ой,
Тбилиси, мой любимый и родно-ой…
Следя за одевающимся стариком, красноносый гнусаво подпевал:
Расцвета-ай под солнцем, Грузия моя,
Ты судьбу свою вновь обрела-а.
Не найти в других краях твоих красо-от,
Без тебя и жизнь мне не мила-а-а…
Облачившись в лоснящийся костюм, Галактион Галишвили хотел было позвонить Тамаре, чтобы предупредить ее об аресте, но, получив удар по руке, уронил трубку на рычаги. Его вывели из дома под душевный напев, знакомый каждому грузину с детства:
Идешь аллеей вдоль Куры-ы,
И над тобой платанов се-ень
Своей прохладой в знойный день мани-ит,
И песня рвется из груди-и…
Да только не песня рвалась из груди несчастного Галишвили, а с трудом сдерживаемые рыдания. Ему не верилось, что он когда-нибудь вернется домой, да и возвращаться после всего, что произошло, не хотелось.
Хотелось умереть. Быстро и безболезненно.
Внутренний двор Национальной жандармерии, представлявший собой каменный колодец с единственной проходной, был заполнен терпеливо ожидавшими своей участи людьми. Женщины держались отдельно, сбившись в настороженную стайку. Юноши и мужчины помоложе прохаживались туда-сюда, не слишком удачно изображая независимость. Те, кто постарше, сидели на корточках или прямо на земле. Достаточно было присмотреться к их угрюмым изможденным лицам, чтобы понять, как сильно изменилась Грузия за последнее время.
Не давая Галишвили передышки, жандармы потащили его мимо очереди к неприметной двери, заставили чуть ли не бегом подняться по лестнице, затем втолкнули в полупустую комнату. Ее единственным украшением был плакат, изображавший маниакально оскалившегося президента с перепуганной девочкой на руках. «Так победим!» – гласила надпись. То, что накорябали рядом неведомые вольнодумцы, Галишвили читать не стал. У него раскалывалась голова. Он покорно опустился на привинченный к полу стул и обмяк, уронив руки между колен. Жандармы, пожелав ему приятного времяпрепровождения, удалились.
Не прошло и минуты, как в комнату вошел подвижный узкоплечий мужчина с остекленевшими глазами и подергивающимся от избытка энергии лицом. Не узнать его было невозможно. Это был полковник Сосо Тутахашвили, частенько мелькавший на телеэкранах. В его присутствии старик почувствовал себя так, будто его оставили в серпентарии, наполненном злобными, ядовитыми гадами. То, что полковник взмахнул на ходу рукой и милостиво бросил: «Сидите, сидите», ничего не меняло. Он явился сюда не для того, чтобы рассыпаться в любезностях или исправлять следственную ошибку. Он пришел, чтобы завершить начатое подчиненными. Добить арестованного. Морально или физически.
А пока что Черный Полковник со всеми удобствами расположился напротив Галишвили и принялся изучать его паспорт, оставленный жандармами. Ножки стола, за которым он сидел, намертво крепились к полу, как и стул для подследственных. Словно вот-вот должна была начаться качка или землетрясение. Словно у Галишвили остались силы для того, чтобы наброситься на полковника.
– За что меня задержали? – тихо спросил он.
Тутахашвили поднял на него взгляд, полный изумления:
– Разве вам не предъявили ордер на арест?
– Нет. Мне ничего не предъявили.
– Ничего страшного. Это дело поправимое.
– Ничего страшного, говорите? – поперхнулся Галишвили. – Меня, уважаемого человека, заслуженного писателя, мордовали какие-то подонки, не соизволившие хотя бы показать удостоверения! Средневековье! Мракобесие! Учтите, я этого так не оставлю. Я буду жаловаться.
– Ваше право, – вежливо наклонил голову Тутахашвили. – Я вас слушаю.
– Нет, это я вас слушаю. В чем я подозреваюсь?
– Ни в чем.
– Почему же тогда я здесь? – поразился Галишвили.
Полковник раздвинул губы в улыбке:
– Потому что вы не подозреваетесь. Вы обвиняетесь. Улавливаете разницу?
– В чем, позвольте узнать? – хорохорился старик.
– В измене родине, – вздохнул полковник. – Я, как начальник жандармерии, уполномочен самостоятельно заниматься делами такого рода. Не будет волокиты ни с прокуратурой, ни с судебными разбирательствами. – Он выдвинул ящик стола и заглянул туда, что-то выискивая. – Со шпионами и предателями у нас разговор короткий. Все закончится быстро, даже опомниться не успеете. – В руке полковника появился резной молоток из полированного дерева.
За мгновение до того, как молоток обрушился на крышку стола, Галишвили вспомнил, где впервые увидел сидящего напротив человека. Это случилось в тот богом проклятый день, когда в здание парламента ворвалась толпа осатаневших людей, буквально внесших туда самопровозглашенного президента на руках. Самые пьяные или обкурившиеся анаши полезли на возвышение, где сидели перетрусившие парламентарии. Когда те начали спасаться бегством, один из нападавших завладел молотком спикера и с пеной у рта принялся крушить им все, что попадалось на глаза. Это и был будущий полковник тбилисской жандармерии Сосо Тутахашвили. И теперь, перекосившись от ярости, он точно так же колотил трофейным молотком по столу, выкрикивая бессвязное: