Между тем даже внутреннее неприятие людьми начавшейся пропагандистской кампании в духе «дружбы» с гитлеровской Германией не послужило помехой для проявлений конформизма. 15 ноября 1939 г. М.М. Пришвин заметил в дневнике: «По-прежнему у нас не говорят люди между собой о политике, но она так велика, что вошла внутрь каждого, и каждый про себя является политиком, живет внутри великих событий».[339] Быть «политиком про себя» вынуждала действительность советского режима. Атмосфера недоверия приводила порой к тому, что даже в разговорах с близкими и друзьями люди боялись высказываться «слишком откровенно». Курс на сближение с нацистской Германией, «дружбу» с ней был выбран Сталиным, и, как полагало подавляющее большинство населения СССР, открыто противопоставлять ей свое личное мнение было просто опасно. Господствовала вера, что вождь не может совершать ошибок.[340]
На специально организованных митингах и собраниях, как представляется, намеренно преувеличивалась значимость советско-германского сближения: «Вот правильная постановка вопроса. Видно, что собрались люди дела и, не теряя времени, подписали такой договор (пакт о ненападении. – В.Н.), какой другие годами обдумывали». В то же время высказывались соображения, что пакт Риббентропа-Молотова давал возможность передышки для более основательной подготовки к грядущим военным испытаниям: «Факт заключения договора с Германией говорит за нашу мощь, с нами считаются, к нам ездят и наша сила заключается в необходимости еще больше вооружаться».[341]
23 декабря 1939 г. Гитлер прислал поздравительную телеграмму по случаю 60-летия Сталина. В ней были высказаны пожелания «доброго здоровья» большевистскому лидеру и «счастливого будущего народам дружественного Советского Союза». Фюреру вторил Риббентроп, который не забыл в своем приветствии на имя большевистского вождя упомянуть о начавшемся повороте в отношениях между СССР и Германией, «создавших основу для длительной дружбы между ними». Сталин не остался в долгу и направил 25 декабря ответное послание в адрес Гитлера и Риббентропа. В сталинском тексте утверждалось: «Дружба народов Германии и Советского Союза, скрепленная кровью, имеет все основания быть длительной и прочной».[342]
В конце июля 1940 г. в Москву из Парижа вернулся И.Г. Эренбург. Встревоженный происходившими на Западе трагическими событиями, связанными с поражением и капитуляцией Франции, он, не подозревая о том, насколько чувствительным оказался идеологический ущерб, нанесенный пактом Риббентропа-Молотова, продолжал сохранять убеждение о реальной угрозе СССР со стороны Германия. Между тем в Москве, по определению Эренбурга, «настроение было скорее свадебным». Пресса восхваляла крепнувшую советско-германскую дружбу. Писатель обратился в народный комиссариат иностранных дел, намереваясь поделиться собственными впечатлениями от увиденного во Франции, рассказать о морально-политическом облике германских солдат. И.Г. Эренбурга принял заместитель наркома иностранных дел С.А. Лозовский. Он разъяснил, что остро необходима «информация, подтверждающая правильность выбранной политики», а не наоборот: «наверху» не хотели и слышать ничего, что омрачало бы советско-германскую «дружбу».[343]
Действительно, в докладе о внешней политике Советского Союза, сделанном на заседании Верховного Совета СССР 1 августа 1940 г., В.М. Молотов заявил, что «в основе сложившихся добрососедских и дружественных советско-германских отношений лежат не случайные соображения конъюнктурного характера, а коренные государственные интересы как СССР, так и Германии».[344]
В августе-сентябре 1940 г. исполнился год со времени подписания советско-германских договоренностей о ненападении, а также о дружбе и границе. Эти события были отмечены серией публикаций в советской печати. В июне 1940 г. вышестоящее руководство поручило заместителю директора Института мирового хозяйства и мировой политики АН СССР А.Ф. Бордадыну написать статью о состоянии германской экономики, строго-настрого предупредив при этом: «Ничего плохого о Германии писать нельзя». До своего назначения на должность заместителя директора института Бордадын являлся последовательно начальником политотдела МТС, секретарем райкома, секретарем заводской партийной организации. Позднее он подчеркивал в письме на имя А.А. Жданова (12 мая 1941 г.), что за все время пребывания в ВКП(б) не делал «политических ошибок», а с порученной работой «всегда добросовестно справлялся». А.Ф. Бордадын, по его собственному признанию, не имел возможности заниматься систематически научными изысканиями, будучи загружен как замдиректора Института мирового хозяйства и мировой экономики АН СССР исключительно организационными и хозяйственными вопросами. Он искренне полагался на политическую проницательность директора института Е.С. Варги, от которого и получил задание написать упомянутую статью. Бордадын впоследствии признавал в обращении к Жданову, что Варга собственные «теоретические выводы» неизменно согласовывал «в вышестоящих организациях».
Учитывая авторитет непосредственного начальника, начинающий научный работник подготовил рукопись статьи о военном хозяйстве Германии, опираясь на материалы, имевшиеся в институте, главным образом, на германскую прессу. С этой рукописью ознакомился Е.С. Варга. Последовал его письменный отзыв, в котором статья оценивалась как «неплохая».
Рукопись А.Ф. Бордадына после ее редактирования Е.С. Варгой внимательно прочли сотрудниками отдела печати Народного комиссариата иностранных дел. В результате из нее оказались вычеркнутыми выводы о наличии слабых сторон в экономике Германии.
Сам автор так и не сумел познакомиться с внесенными правками, поскольку был направлен в длительную командировку далеко за пределы Москвы. Бордадын признавал впоследствии: «Мне… казалось, что раз статья получила положительный отзыв Варги и пропущена НКИД, ничего политически неправильного в ней нет».[345] В итоге материал А.Ф. Бордадына, в котором фактически игнорировались слабые стороны германской военной экономики, был опубликован к годовщине советско-германского договора о ненападении.[346] Печатный орган ГУППКА – журнал «Политучеба красноармейца» включил его в список журнальных публикаций, рекомендованных для изучения на политзанятиях сопредельных с СССР стран.[347]
Прививавшееся до 23 августа 1939 г. советской пропагандой враждебное отношение к гитлеровскому режиму «компенсировалось» (не без ее же помощи) уверенностью в быстрой победе над немцами в случае прямого вооруженного столкновения с Германией. Однако триумфальные успехи германской армии порождали несколько иные чувства. Даже В.В. Вишневского, которого трудно заподозрить в германофильстве, изумляла мощь вермахта. 18 июня 1940 г. он записывал в дневнике: «Германия подминает, всасывает страну за страной… Немцы упоены… Тяжело думать, что их организация м[ожет] б[ыть] действительно выше всех организаций в мире. Именно организация: машинность, дисциплина, слепое повиновение, автоматизм, немножко мифов, мистики… Немцы, нацизм – это ответ Европы на Версаль и большевизм. Странное сочетание, – странное, но грандиозное, сильное. Когда в 3 месяца с карты мира смахнуто 5 европейских стран, есть над чем подумать. А мы думали и изучали это явление недостаточно».[348]
Возникла тенденция (в частности, среди молодежи) упрощенного, но вполне однозначного восприятия германских военных успехов на Западе. Летом 1940 г. достоянием секретаря комитета ВЛКСМ ИФЛИ А.Н. Шелепина стал дневник студента-ифлийца, откровенно восхищавшегося немцами, «которые в короткий срок расколотили такую великую державу, как Франция».[349] Таким образом, вопреки имеющемуся мнению, представления о вермахте, как «о хорошо отлаженной машине, которая прет стальной лавиной»,[350] возникло не после, а до нападения Германии на СССР, когда она еще не являлась реальным противником.
Как уже отмечалось, И.Г. Эренбург, стремившийся донести до читателя информацию о причинах поражения Франции, столкнулся с большими трудностями. Он намеревался, опираясь на собственные публикации в центральной прессе, объяснить, что быстрый разгром этой страны объяснялся не чудодейственной силой вермахта, а моральной слабостью правящего французского режима. Но в иностранном отделе газеты «Известия» писателю заявили, что публиковать его статьи не будут. Тогда Эренбург обратился в газету «Труд».
Теперь уже заведующий иностранным отделом центрального печатного органа ЦК ВЦСПС З.С. Шейнис пытался объяснить ему, что не следует «ничего писать о немцах», а «ругать французских предателей» дозволяется.[351] Наконец, писатель сообщил членам редколлегии журнала «Знамя» о намерении поместить на его страницах отрывки из нового романа «Падение Парижа». Пытаясь обосновать это намерение, И.Г. Эренбург отмечал:
«Читателя справедливо интересуют теперь причины разгрома Франции. Если мы не можем говорить о многом, даже часть полезна».[352]
Таким образом, политический выигрыш от договоренностей с Германией 1939 г. омрачался идеологическими издержками и противоречиями. Официальные установки, которые периодически «озвучивались» в речах В.М. Молотова, не оставляли надежды на их сглаживание. Нацеливание пропаганды на культивирование «дружбы» с нацистским Третьим рейхом после нескольких лет интенсивной антинацистской кампании, происходившей на фоне усиливающейся агрессивности Гитлера в Европе, вызывало недоумение и раздражение в обществе.