Фанатичный последователь Станиславского, он свято верил в силу его метода, доказав плодотворность этой школы целому поколению подражавших Брандо актеров - от Сильвестра Сталлоне до Микки Рурка.
Своим метеорическим взлетом на сцене Брандо освободил театр из плена слов. В кино он сумел подчинить себе зрителя брутальной харизмой. Его Стэнли Ковальски из «Трамвая «Желание» - неотразимый неандерталец, о котором нечего сказать критику, но который всегда будет сниться зрителю.
Мастер сырых, непереводимых на рациональный язык эмоций, Брандо заполнял собой всякий кадр, являя залу чудо чистого существования. Это была уже не игра, а магия доминирующего присутствия.
Когда Коппола снимал с Брандо пробы для «Крестного отца» (из-за этого выбора режиссера чуть не лишили картины), он оставил актера одного в комнате со спрятанными камерами. Оглядевшись, тот стал молча причесываться. Но в этом обычном жесте было столько интенсивности, что на пленке Марлон Брандо напоминал тигра, запертого в ненадежной клетке.
05.07.2004
Я думаю, через пятьдесят лет мир будет единым. Хорошим или плохим - это уже другой вопрос. Довлатов
Футбол - это серьезно.
От крика кот переехал на балкон. Жена льстиво пытается соответствовать:
- Здорово этот рыженький по воротам пыром.
Ничто другое меня пока не интересует. Когда говорит футбол - пушки молчат. Во всяком случае, я их не слышу. Газет не открываю, к телефону не подхожу, радио не включаю, даже компьютер услужливо сломался. Удалившись в коммуникационное изгнание, я берегу свое неведение.
Дело в том, что из презрения к футболу американское телевидение показывает матчи с двухдневным опозданием в неудобное время на испанском канале. Чтобы раньше времени не узнать счет, я живу в позавчерашнем дне, и он мне нравится.
Сила незнания творит свою реальность, детали которой можно выбирать по желанию, словно завтрак за шведским столом. Стирая все, что не нравится, невежество стерилизует действительность. Шопенгауэр давно утверждал, что мир - лишь наше о нем представление, но на практике я убедился в этом благодаря футболу. Впрочем, люблю я его не только за это.
Ископаемый пережиток, в век глобализации футбол дает безопасный выход животному - и потому бесспорно искреннему - патриотизму. Во мне он работает за двоих. На этом чемпионате мне приходилось болеть сразу за обе исторические родины. Вынужденный разделить симпатии, я решил, что в латышском футболе мне нравится футбол, а в русском - болельщики: на трибунах их много, и выглядят они, как все, - по-разному. Раньше на зарубежных стадионах сидели всегда одни и те же люди в строгих мятых пиджаках. Зимой и летом они дисциплинированно скандировали «шай-бу».
Что говорить, советский турист за границей был ее самой экзотической деталью. Как, впрочем, и я для них.
Это выяснилось на пляже в Пиреях, возле циркового шапито с фанерными зверями. Неподалеку от льва загорал его укротитель. На меня он смотрел не моргая, но решительный разговор у нас, как у Остапа Бендера со Скумбриевичем, произошел вдали от суши. Бронзовый атлет плыл за мной мощным брассом, я (от него) как умел, то есть по-собачьи. Преодолев в три рывка разделяющую нас часть Эгейского моря, он отрывисто спросил по-русски:
- Твой «Ягуар»?
- Мне кажется, - ответил я, с трудом вынырнув, - что хищники по вашей части.
Речь, оказалось, шла о запаркованной на берегу машине, которые я умею отличать только по цвету. Но циркач мне не поверил. Он твердо знал, что эмигранты не станут продавать родину по дешевке.
В другой раз встреча состоялась в Индии, где я от умиления примазался к экскурсии латвийских ткачих из Огре. Вычислив чужого, одна бодрая старушка прошептала не оборачиваясь:
- Доллары менялись?
- Как?
- Дизайном, - прошипела она, - у меня с 28-го года пачка осталась.
Из всех преступлений советской власти лично меня больше всего задевали две частности. Первая - не давали Джойса прочесть, вторая - мир посмотреть.
Более способные искали выхода на непроторенных путях. Интеллектуалы покупали «Улисса» на эстонском, спортсмены объявили лыжный пробег по ленинским местам, включая Швейцарию. (Власть рассудила иначе, отправив лыжников кружить по Разливу, пока не наберется нужный километраж.)
Сейчас, однако, мне все это видится в ином свете. Если вы не граф Монте-Кристо, жажду мести утоляют прошедшие годы, и я уже не уверен, что прежний режим отнимал, ничего не давая взамен.
«Улисса», скажем, не знали ведь и те писатели, которых я так любил и в юности. Еще вопрос, смог бы я восхищаться Гладилиным, если бы читал его вместе с Джойсом.
С географией тоже не все просто. Она ведь стала куда проще, чем была. Все теперь похоже: еда и нравы, магазины и товары, враги и кумиры. Только флаги у всех свои, ну и футболки, конечно.
28.06.2004
Самый большой идеалист в Америке - Пентагон, а не хиппи
И сюда нас, думаю, завела не стратегия даже, но жажда братства.
Бродский
В парижские магазины поступила партия американских джинсов. На каждой паре - ярлык с французской надписью: «Мы не виноваты, что наш президент - идиот. Мы за него не голосовали». Того, кто отвечает за эту проделку, до сих пор не нашли. О чем горько сожалеет глава фирмы, который хотел бы его продвинуть по служебной лестнице: штаны мгновенно разошлись.
Не могу сказать, что меня эта история радует, хотя я тоже, как, впрочем, большинство американцев, не голосовал за Буша. Однако с Америкой, как с евреями: ее хочется ругать только среди своих. И та и другая ситуация мне хорошо знакомы. К тому же я уже жил в одной «империи зла» и, переехав в другую, не обнаружил разницы. И там и здесь мне почему-то приходилось отвечать за выходки властей, которые я не выбирал.
Когда советские войска вошли в Афганистан, русские таксисты Нью-Йорка выдавали себя за болгар.
Когда туда вошли американцы, мой друг Пахомов задумчиво заметил:
- Похоже, я обречен жить в стране, которая воюет с Афганистаном.
Его это, однако, скорее радует. Будучи человеком бескомпромиссно штатским, он любит рубашки с погончиками. Со мной сложнее. Никогда не зная, что делать, я всегда радуюсь, что не мне решать. Заняв тесный промежуток между «голубями» и «ястребами», я получаю с обеих сторон, еле успевая менять щеки.
- Государство, - учит меня Пахомов, - вроде микробов: оно стремится заполнить собой все не отведенное ему пространство. Так уж лучше это будут наши микробы. Американские, - пояснил он, подумав.
Это, конечно, неправда. Американцам не нужна империя, потому что они хотят жить дома. Даже любимая их война - Гражданская, между Севером и Югом. В нее до сих пор играют. Если янки и готовы расширяться, то только в индивидуальном порядке - за счет кока-колы и чипсов. Когда Америке снятся плохие сны, к ней присоединяется Канада, когда кошмары - Мексика.
И в Ирак американцев привела не страсть к имперской географии, а история - та, которой у нее не было: романтический ХIХ век с его мифом «крови и почвы». В отличие от европейских, американские романтики, вроде моего любимого Торо, жили не в воздушных замках, а в лесу. Все остальные задержались в XVIII столетии. Америка до сих пор живет теми универсальными категориями, которыми Маркс соблазнил Россию. «Мимо рта не пронесешь», - верят американцы, игнорируя исключения, чреватые взрывами.
Это трудно понять, в это трудно поверить, но самые большие идеалисты здесь не левые, а правые - скорее Пентагон, чем хиппи. Наиболее опасное заблуждение Америки состоит в том, что она действительно знает конечную истину: богатым и здоровым быть лучше, чем бедным и больным, - всегда и всем. Соорудив себе богатую страну из конституции, американцы думают, что знают, как это делается не только дома, но и за границей. Поэтому враги зовут их «глупыми», а друзья - «лишенными воображения». Боятся, впрочем, и те и другие; идеализм - вроде куриной слепоты: болезнь не смертельная, если не водить танки ночью.
Должен признаться, что я тоже против войны. Как все пацифисты - из шкурных интересов и невеселых принципов.
- Помочь никому нельзя, - говорил я, когда соседи заворачивались в нарядные звездные флаги.
«И спасти никого нельзя», - думал я, представляя, что бы стало с Россией, если б Америка решила избавить ее от Сталина. Помните прогрессоров у Стругацких? «Я нес добро, и - Господи! - как они меня ненавидели. Потому что боги пришли, не спрашивая разрешения. Никто их не звал, а они вперлись и принялись творить добро».
Человек слишком сложное существо, чтобы ставить на нем облагораживающие эксперименты. Поэтому я, послушавшись Вольтера, решил возделывать свой садик. Выдрав из клумбы чужие петунии (на войне как на войне), я зарыл в землю дюжину семечек, надеясь для начала украсить тыл подсолнухами.
Дальше пошла арифметика. Первые пять пропали - я не знал, что за мной следили белки. Другие взошли. К трем стебелькам я привязал карандаши, помогавшие им ровно расти. Неделю спустя те, что обходились без поддержки, обогнали инвалидов.
- Ага, - сказал я, напыжившись от многозначительности, - благо в недеянии: главное - ни во что не вмешиваться.
А утром самостоятельный росток упал на землю со сломанной ногой.
- Ага, - повторил я с уже меньшей уверенностью, - мироздание живет вне морали, ему все - все равно, но шансов у нас - половина.
Цветка, однако, было жаль, и я одолжил ему костыль. Прошла еще неделя - и калека оправился. Он опять всех перерос, став крепче прежнего, несмотря на уродливый шрам у щиколотки.
Не понимая, какую притчу мне рассказывают, я молча гляжу в назидательную грядку, надеясь, что природа не отменила, а отложила нравоучительный процесс - то ли до урожая, то ли до выборов.