Больше всего отвечают моему нынешнему идеалу рассказы Бунина последних лет — только не такие, как «Чистый понедельник», «Чистый понедельник» — это рассказ старика, психологический феномен, объясненный еще Мечниковым в его этюдах о природе человека. Суть дела в том, что стареющие люди незаметно для себя концентрируют художественное внимание на вопросах пола особенным образом. Этого не избежали ни Толстой, ни Гете, ни Виктор Гюго. Речь идет о рассказах Бунина, как «Сапоги», как рассказ о мужике в поезде. Это — не зарисовка из записной книжки. Это продуманные законченные рассказы.
Я не особенный поклонник стихов Бунина. При всем их мастерстве, наблюдательности, стихам Бунина недостает страсти, жизни, живой крови. Бунин далек от анимизма, от очеловечивания природы. Пейзажи его академичны, суховаты. Многие, Паустовский, например, хвалил стихотворение Бунина о Чехове «Художник». Да, здесь удачно сформулирована чуть не главная мысль, развитая Буниным в «Жизни Арсеньева», в «Лике».
Но нельзя сравнить это стихотворение с «Художником» Пастернака:
Мне по душе стремительный порыв
Артиста в силе: он отвык
От фраз, и прячется от взоров
И собственных стыдится книг.
О, знал бы я, что так бывает,
Когда пускался на дебют,
Что строчки с кровью — убивают,
Нахлынут горлом и убьют!
<«Второе рождение» ч. VI>
Или с Блоком.
Но нужно плакать, петь, идти,
Чтоб в рай моих заморских песен
Открылись торные пути[98].
Стихи Бунина говорят каждый своей строкой, что автор — несравненный прозаик.
1960-е гг.[73]
Профессор Петров и Пастернак
В этом году умер профессор Петров[99], известный онколог. Он принимал участие во врачебном консилиуме у постели умирающего Пастернака.
Пастернак не понравился профессору.
«Не могу понять, — говорил профессор, — человеку осталось жить недолго, а он все ломается, говорит многословно, вычурно. Не одобряю это предсмертное кокетство».
Профессору Петрову за его долгую жизнь мало, очевидно, приходилось иметь дело с людьми искусства. Импульсивность, толпящиеся слова поэта профессор принял за «предсмертное кокетство».
1964 г.[74]
Панова и Межиров
Если уж говорить о писателях-современниках, которых я глубоко уважаю, то это в первую очередь Вера Николаевна Панова[100], которая в самое глухое сталинское, самое черное время сумела написать и опубликовать «Кружилиху» — пощечину партийным бюрократам типа Листопада. Писательница, вероятно, смеялась, когда встречала в печати неумеренные похвалы Листопаду, как герою времени. Листопад — это негодяй. Его разоблачение дается дневником Клавдии.
В сталинское время, в черное время поднимались такие настоящие поэты, как Межиров[101], который отлично понимал долг поэта и старался выполнить этот долг — связать стихи с собственной жизнью. Трагедией Межирова было то, что ему пришлось расти в сталинское время, которое уродовало, мяло и душило души людей. Межиров много работал над переводами и в этом видел выход. После 53-го года, после ХХ съезда, Межиров сделал все, что мог — чтобы вернуться к творческой работе в «Ветровом стекле» — но вновь не встретил настоящей поддержки. Его «уход» в эстетизм, в «красивость» — в значительной степени реакция на невозможность сделать что-либо более существенное в творческом плане.
Межиров не одинок, конечно. Такая же судьба постигла и Бориса Слуцкого, Давида Самойлова… Можно и еще назвать некоторые фамилии.
н.1960-х гг.[75]
Александр Блок и Евгений Евтушенко
Совсем не в шутку написано стихотворение Евтушенко «Карьера» («Октябрь», № 9, 1959). Идея его — простая, богатством «корневых окончаний» стихотворение не отличается. Отличается он другим — непростительной неграмотностью, отсутствием исторических сведений, необходимых для поэта. Идейным центром стихотворения взят образ Галилея. Галилей — великий ученый, но он — не Джордано Бруно. Он не всходил на костер, он отказался от своих взглядов и дожил жизнь в довольстве и почете.
Тот «Ученый — сверстник Галилея»,
что «был Галилея не глупее.
Он знал, что вертится земля,
Но у него была семья»
И был сам Галилей. Исторический Галилей — это приспособленец, человек слабой души.
Евтушенко надо бы знать хоть брехтовского «Галилея». Оплошность в трактовке образа Галилея — не единственная ошибка стихотворения.
«Итак, да здравствует карьера!
Когда карьера такова,
Как у Шекспира и Пастера,
Ньютона и Толстого Льва!
Зачем их грязью покрывали?»
Ньютон, Пастер и Лев Толстой — люди, во время своей жизни, пользовавшиеся симпатией всего человечества.
Никто не «покрывал грязью» ни Ньютона, ни Пастера. Отлучение от церкви Льва Толстого привлекло к писателю любовь и внимание новых сотен тысяч людей во всем мире.
И Ньютон, и Пастер, и Лев Толстой прижизненно получили полное признание своих идей, своих заслуг.
Что касается Шекспира, то ответить на вопрос о его «карьере» нельзя, ибо наукой до сих пор точно не установлено, кто был поэтом более чем неудачно. Евтушенко — поэт настоящий, одаренный. Надо бы ему посерьезней относиться к своей работе. Выходит, что имена Галилея, Толстого, Шекспира, Пастера, Ньютона привлечены поэтом для болтовни, для «культурного» багажа автора немудреного каламбура.
Я делаю себе карьеру
Тем, что не делаю ее.
О том же самом когда-то размышлял и Блок. Он не написал стихотворения «Карьера». Блок высказался прозой — коротко и значительно: «У поэта нет карьеры. У поэта есть судьба».
Эта фраза Блока, в сравнении с идеями стихотворения Евтушенко «Карьера», указывает на разницу «уровней» поэтического мышления того или другого поэта. Хочется верить, что не навсегда.
Большой поэт — это обилие сведений, большая культура, обширное образование. Кроме таланта. И кроме судьбы.
кон. 1950-х гг.[76]
Опасения Бориса Слуцкого
Разговорный, живой язык — это литературный язык. Вечер в салоне Анны Павловны Шерер, записанный на магнитофон, не был бы похож на рассказ Толстого. Диалоги чеховских пьес — не стенограмма. Однако литературный язык идет вслед за живым языком, постоянно пополняясь, обогащаясь за счет первого.
Вся история русской поэзии — есть история ввода в поэтический язык житейской прозы, разговорного языка.
Это очень хорошо понимает Борис Слуцкий, настойчиво и сознательно вводящий в стихи элементы разговорной речи.
Однако вовсе не всякую разговорную речь нужно вводить в стихи. Разговорный язык перенасыщен всевозможными бесполезными словами, вроде — «значит», «конечно», «очень даже», «понимаешь», «вот», «стало быть». Если бы о каждом из нас можно было сказать: «говорит, как пишет», — насколько красочней, полновесней, ярче звучала бы наша речь, испорченная всякими «понимаешь».
«Говорит, как пишет» — это сказал Грибоедов. Писание — процесс физиологически гораздо более сложный, чем речь, живое слово. «Говорит, как пишет» — значит, говорит с отбором слов, экономно и веско. Это — противоположно словесной неряшливости, болтовне.
Борис Слуцкий не присматривается к тем словам разговорного уличного языка, которые он вводит в стихи.
Что-то физики в почете,
Что-то лирики в загоне.
Дело не в сухом расчете.
…
Это самоочевидно.
Спорить просто бесполезно
Так что — даже не обидно,
А скорее интересно.
…
Это — ввод в стихотворную речь словесной шелухи — не больше. Думается, что это — неправильная дорога, ошибочный путь.
Не всякая разговорная речь годится для закрепления ее в литературном слове.
Стихотворению «Физики и лирики» неожиданно придано в нашей литературной прессе значение некоей поэтической декларации принципиального характера. В этом случае можно было бы подумать, что Слуцкий не понимает природы своего ремесла. Величайшие открытия Ньютона не вызвали паники на поэтическом Олимпе того времени и не должны были вызвать. Поэзия и наука — это разные миры и разные дороги у поэтов и ученых. Человеческие сердца остались прежними — их так же трудно завоевать, как и во времена Шекспира. Надо написать хорошие стихи, настоящие стихи, лучше Кольцовских стихов[102] о сивке.
Ну, тащится, сивка,
Пашней, десятиной.
Выбелим железо
О сырую землю…
Не просто написать строки лучше этих, хотя их «техническая отсталость» — в любом смысле вне всякого сомнения. Думается, что создатели космических ракет воспитывались вот такими технически отсталыми стихами — стихами Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Баратынского, Кольцова.
Наука не угрожает поэзии и никогда не угрожала… Поэзия и наука не бегают наперегонки. Трагедии Шекспира не превзойдены и через четыреста лет.
«Физики и лирики», конечно, не декларация. Стихотворение сказано в шутку, не всерьез.
1960-е гг.[77]
Интонация Николая Ушакова
Страсти споров о приоритете в 20-е годы горели ярким огнем. В спорах этих участвовали все литературные группы. Конструктивисты и лефовцы, «центрифуга»[103], переваловцы и рапповцы, ничевоки и пассеисты, имаженисты и будетляне. Страсти горели печатно и непечатно, вплоть до «задушения» оппонента по аввакумовскому образцу. На моих глазах Маяковский разорвал в клочья халтурную брошюрку вождя «оригиналистов-фразарей» Альвэка «Нахлебники Хлебникова» и бросил автору в лицо. Опасно было не только позаимствовать некие «Белые бивни», но и просто прикоснуться к чужой интонации. Асеева чуть не избили свои лефовцы за то, что он написал «Синие гусары», воспользовался чужим оружием — «тактовиком», изобретением Квятинского, ритмом, которым правоверным лефовцам пользоваться не полагалось.