ми словами были: «Милый, что случилось? Что-нибудь не так?.. Марк?.. Ты мне только что писал?»
Пит услышала голос и, хотя поначалу не могла связать этот голос с лицом, сумела выяснить, что номер мобильного телефона принадлежит Тео Бонтемпи, его сотруднице. Найти ее в Сети было делом техники. В эпоху социальных сетей идентифицировать человека очень легко.
– Мы просто вместе работали, – неуклюже оправдывался Марк. – А потом наступил момент… Бывают моменты, Пит, когда одиночество… – Он не мог закончить мысль, правда это или нет. Кроме того, она знала, что время от времени Марк позволял себе расслабиться – он так это называл, – и понимала, что «встречи с Поли» иногда означали нечто большее, чем несколько пинт пива в пабе. Что она, в конце концов, поощряла.
Но отношения с Тео отличались от дополнительных услуг в массажном салоне. От того, с чем жена могла примириться. От того, что она могла даже поощрять. На самом деле это было ее спасением. «Встречи с Поли» ослабляли двойную тревогу, с которой она жила постоянно: что однажды Марк бросит их с Лилибет или что предъявит ей ультиматум, потребовав, чтобы она предоставила свое тело для выполнения супружеских обязанностей. «Встречи с Поли» позволяли ей не беспокоиться, не думать, не планировать… не делать ничего.
И все же реакция Пит на его неуклюжие объяснения удивила Марка.
– Не стоит передо мной притворяться, Марк. Я знаю, как все это трудно, особенно с такой, какая я есть. И я хочу, чтобы у тебя была сексуальная жизнь. Я рада, что ты кого-то нашел. Я хочу, чтобы это у тебя было.
– Это? Что ты имеешь в виду?
– Страсть, Марк, ощущение полноты жизни, которое когда-то было у нас и которого теперь нет. Я ни в чем тебя не виню. Это помогает тебе быть терпеливым с Лилибет. А когда ты терпелив с Лилибет, ты терпелив со мной.
Но у него больше не было Тео Бонтемпи. Была смерть Тео, и, более того, «случайная смерть» превратилась в «убийство».
– Я все еще не могу понять, как это произошло, – внезапно сказала Пит тихим голосом.
На секунду Марку показалось, что она прочла его мысли и имеет в виду смерть Тео, о которой он еще не говорил жене. Он не ответил.
– Марк, ты меня слушаешь? Ты слышал, что я сказала?
– Извини, милая. Нет. Витал в облаках.
– Я сказала, что не могу понять, почему включился сигнал тревоги. Я оставила ее меньше чем на пять минут. С ней все было в порядке. Она пересматривала «Красавицу и чудовище». Ты же знаешь, как она любит этот фильм. Я отлучилась…
– А где был Робертсон?
– На кухне. Заваривал чай и доставал сок для Лилибет. Я вышла из комнаты только в туалет.
– Ты не вставляла канюлю.
– Все утро с ней все было хорошо. Я оставила ее совсем ненадолго. В любом случае кислород – дополнительное средство. При необходимости. Я знаю, что это мера безопасности, но только на ночь, а я вышла из комнаты меньше чем на пять минут. А потом включился сигнал тревоги. Робертсон прибежал первым. Он сразу надел на нее маску и включил подачу кислорода. Если б он не оказался рядом, не прибежал так быстро… Достаточно было одной маленькой ошибки, и ее совершила я.
– Ничего не случилось, Пит.
Марк повернулся и посмотрел на жену, потом на дочь. Лилибет смотрела на пейзаж оживленных лондонских улиц: автобусы, такси, легковые автомобили, женщины с детскими колясками, мальчишки в худи и мешковатых джинсах, группа детей, держащихся за веревочку, женщина, спорившая с подростком, двое малышей, цепляющихся за руки женщины, лежащий на тротуаре скутер…
– Думаю, мы можем доверять специалисту, – продолжил Марк. – Если она скажет, что Лилибет не стало хуже, значит, так и есть.
– Прости. Я чувствую себя преступницей.
– Не нужно так говорить, Пит. Такое иногда случается.
– Но не должно, – возразила она. – Мы оба это знаем.
Барбара Хейверс пришла к выводу, что причина, побудившая кого-то убить Тео Бонтемпи, похоже, не имеет отношения к «Дому орхидей», разве что организацией руководит первоклассный лжец в образе Завади. Конечно, ничего исключать нельзя. Но все же…
По свидетельству всех, с кем она говорила, Тео-Адаку не только вызывала восхищение, но и была источником утешения для одних девушек, вдохновения для других и примером подражания для остальных. Она отдавала много времени волонтерской работе: руководила дискуссиями в группах, участвовала в мероприятиях, беседовала с родителями, разрабатывала проекты для привлечения девочек в «Дом орхидей», распространяла информацию о долгосрочных последствиях – физических, эмоциональных и психологических – калечащих операций на половых органах. Ни единая душа не знала, что она – коп, что поначалу ставило Барбару в тупик, но потом она поняла, с какой неохотой девочки покидали свои семьи и как они боялись, зная, что одного или обоих родителей могут арестовать, судить и отправить в тюрьму, если они – дочери – не будут тщательно следить за тем, что и кому они рассказывают. По мнению Барбары, только контакты Тео Бонтемпи с родителями девочек, которых уже отдали в приемные семьи, могли подтолкнуть кого-то к поискам, выяснить, что она не Адаку, которая к ним приходила, а детектив столичной полиции, и избавиться от нее. Узнать, что она коп, мог только кто-то из родителей, и то случайно. Других вариантов Барбара не видела.
Она по-прежнему собиралась поговорить с режиссером документального фильма, Нариссой Кэмерон. Хейверс не стала прерывать съемки, а дождалась перерыва в работе и подошла к трем женщинам, которых уже видела в кабинете Завади. Все были недовольны процессом съемок без Адаку, которая одним своим присутствием поддерживала девочек. «Сначала они услышали ее рассказ о себе, – сказала Нарисса Барбаре, – и это помогло им рассказать свои истории, особенно с учетом того, что ни одна из них не была такой жуткой, как у Адаку».
Барбара спросила, сохранилась ли запись рассказа Адаку, и когда Нарисса ответила утвердительно, попросила показать ей. Нарисса задала вполне логичный вопрос: зачем?
– Точно не знаю, – Барбара решила сказать правду. – Но в ее рассказе может быть что-то… Заранее неизвестно. Что-нибудь. Может, слово. Может, взгляд. Все что угодно. Но это даст зацепку, подобную той, что привела нас сюда, в «Дом орхидей». В квартире Тео Бонтемпи мы нашли визитную карточку Деборы Сент-Джеймс. Мой шеф поговорил с ней – с Деборой Сент-Джеймс, – и вот я здесь. Ваш фильм может привести меня куда-нибудь еще. Это все, что я пока могу вам сказать.
Нарисса посмотрела на свою камеру.
– Она, Адаку, хотела, чтобы я все стерла. Но я надеялась, что она передумает и разрешит использовать этот материал. Я продолжала снимать после того, как она закончила говорить. Адаку не знала. Но это иллюстрирует… Не знаю, как это назвать, наверное, влияние, которое она оказывала на людей. Как будто она знала, что может что-то изменить, тогда как другие только надеялись.
У Нариссы был монитор, и она сказала Барбаре, что фильм на нем смотреть удобнее, чем на маленьком экране камеры. Пока Нарисса подключала оборудование, Барбара села. Затем режиссер присоединилась к ней, и на экране появилась женщина, которую в «Доме орхидей» знали как Адаку. Она села на табурет и заговорила.
Начала она с того, что назвала свое имя – Адаку Обиака – и возраст, в котором ей сделали обрезание, – меньше трех лет. «Потом я узнала, что в возрасте, в котором со мной это проделали, еще не формируется долговременная память, – сказала она. – То есть меня обрезали до того, как я могла что-то запомнить, что считается милосердным. Но обрывки памяти сохранились даже сегодня».
Барбара вглядывалась в лицо Адаку. И видела на нем бесконечную и глубокую печаль. Казалось, страдание пропитало ее полностью, стало частью ее личности.
Адаку во многих отношениях была африканкой, но одновременно она оставалась англичанкой. Вероятно, именно в этом причина ее убедительности. Она рассказывала свою историю с достоинством.
С ней сделали самое худшее, что можно сделать с ребенком женского пола. «Это называется инфибуляцией. Но те, кто этим занимается – и кто сделал это со мной, – называют это иначе. Обрядом инициации, женским обрезанием, превращением в женщину, избавлением от непристойных вещей, подготовкой к замужеству, повышением ценности для мужчины или усилением удовольствия мужчины, когда ты ему отдаешься, что является твоей обязанностью как женщины. Но в конечном счете это одно и то же. Вас изуродуют».
Инфибуляция, объяснила она, состоит в удалении клитора, сужении отверстия влагалища и его частичном закрытии путем иссечения и смещения половых губ. Затем все зашивают, оставляя только одно маленькое отверстие для мочи и менструальной крови.
– Господи Иисусе… – Барбара почувствовала, как у нее вспотели ладони.
– Остановить воспроизведение? – спросила Нарисса.
– Нет. – В голосе Хейверс проступила ярость. Она не скажет, что с нее хватит. Она должна дослушать до конца – ради убитой женщины.
Адаку сказала, что до того, как узнала правду, она никогда не видела нормальные гениталии и не понимала, что с ней сделали. После того как ей исполнилось пятнадцать, а месячные все еще не начались, приемная мать отвела ее к семейному врачу для осмотра. Тогда-то Адаку и узнала правду. Сделать уже ничего было нельзя – прошло слишком много времени.
Она думала, что такая практика существует только у нее на родине. Но потом узнала, что эту жестокую процедуру иногда проводят и здесь, в Великобритании. Поэтому делала все, чтобы это прекратить, и не собиралась останавливаться.
Она сказала: «Я нигерийка. Мы очень гордые люди. Но в прошлом – из-за невежества – мы делали с нашими девочками то, что сделали со мной, когда я была совсем маленькой, что также сделали с моей матерью и ее матерью. Так было принято у нашего народа, и поскольку мою мать тоже обрезали, она не могла поступить иначе, кроме как передать дальше то, что считала «традицией». Но когда мне было семь лет, она умерла при родах, и меня отдали тете, сестре отца. Ребенка, рожая которого умерла моя мать, тоже отправили со мной. Отец считал, что не сможет о нас позаботиться, и, как выяснилось, тетя тоже не смогла. У нее было семь своих детей, и она отдала нас в католический приют. Нам повезло. Нас удочерили и привезли в Великобританию. Мне было восемь, я была здорова, и никому не пришло в голову проверить мои гениталии. Зачем? Никто ничего не знал, и правда открылась только потом, когда я была уже подростком. Я не знаю, кто меня обрезал. Знаю только, что в местах, где до сих пор калечат женщин, через это проходят почти все. Повторяю: это делают женщины с женщинами. Чтобы мы были целомудренными. Чтобы избавить наши тела от тех частей, которые предназначены для того, чтобы мы могли испытать удовольствие от секса. Мы не должны познать это удовольствие, поскольку, по мнению многих мужчин племени, это повышает вероятность супружеской измены. Но я хочу, чтобы вы знали: то, что со мной сотворили, сделало мою жизнь почти невыносимой, и я часто чувствую себя половиной того человека, которым должна быть».