Я подумал, что медицина не хочет выпускать меня из своих цепких лап, но кивнул, втайне гордый возложенным на нас поручением. Синицын проводил нас на кухню. Вскоре туда же он ввел под руку Татьяну Петровну и усадил ее в глубокое удобное кресло.
– Не шалите тут, – произнес он, закрывая за собой входную дверь.
Наша пациентка выглядела вполне здоровой, но Роберт со всей учтивостью приставленной сиделки поинтересовался, не хочет ли она чаю, например. Она ответила, что никому не позволит командовать на своей территории, хотя в виде исключения мы могли бы под ее чутким руководством накрыть на стол. Пока мы возились с кухонной утварью, она мурлыкала себе под нос какую-то песенку семидесятых годов.
То ли Роберт решил, что бабулька заскучала, то ли он томился своими странными мыслями, но вдруг ляпнул ни с того ни с сего:
– Татьяна Петровна, а вы совсем не боитесь?
– Стряпни вашей, что ль? – прервала она свое пение.
Я активно подмигивал Роберту, прямо как Антоха во время контрольной, – нет, нормально, называется, решил развлечь старушку, – но тот не отступал.
– Я всегда думал, что в этом возрасте уже не так боишься болезней, – продолжил он.
– Милый, мне восемьдесят три года…
– Не обращайте внимания – это кот надышал на него какой-то химозой, – поспешил я прервать ее рассуждения.
Она лишь махнула в мою сторону рукой, будто прогоняла назойливую муху.
– Голубчики, я достаточно хорошо сохранила свой рассудок, не правда ли?
– Лучше, чем многие мои сверстницы, – искренне ответил я на поставленный вопрос.
– И все же ум мой уже не так гибок, как был прежде. Будьте добры, растолкуйте мне, старой, какой вы в свои годы видите человеческую жизнь?
Взглянув на Роберта, я понял, что он пытается «оформить в оболочку» текст, возникший у него перед глазами. Решив не мешать, я терпеливо уселся на краешек стула, на всякий случай поближе к креслу Татьяны Петровны.
Казалось, его ничуть не напрягает пауза, вызванная собственным молчанием. Думаю, пару раз он пытался начать, но слова еще не подчинялись ему. Я уже готов был презентовать свой рассказ о том, как в нашей жизни важны близкие люди, удачная профессия и, конечно, крепкое здоровье, когда он наконец выдал:
– В моем представлении это подарок, упакованный в коробку.
– Подарок от Бога? – спросила Татьяна Петровна.
– От Бога, от жизни, от родителей – к нему многие приложили руку и фантазию.
– Что же с ним делать?
– Нести. Время – ветер, который дует нам в спину и не дает оставаться на месте. Мы все шагаем с коробкой в руках, каждый в свою сторону, иногда находим попутчиков, иногда одни. Мне кажется, не важно, что лежит внутри, важно донести это как можно дальше. Кому-то достается легкая ноша и нормальные погодные условия. Но есть и такие, кто тащит кирпичи в буран. Счастливые идут кучками и помогают друг другу; их подарок вроде как общий. Несчастные прутся в одиночку, у них нет возможности ни на секунду переложить это на кого-то еще, чтобы отдышаться. С момента получения коробки мы не останавливаемся ни на шаг. Все то время, которое мы идем, нам остается только догадываться, что в ней. Но если бы мне сообщили, что я дойду достаточно далеко, скажем до ста, я, наверное, перестал бы гадать.
Я поразился тому, как образно Роберт описал все это. Вот же алгеброид! Татьяна Петровна сидела не шевелясь, с закрытыми глазами, и я машинально потормошил ее за руку.
– Да жива я, все еще жива! – откликнулась она на мое движение. – Роберт, у тебя очень красивое имя, я всегда ругаю Андрюшу за то, что тот зовет вас с Максимушкой на западный манер – понабрался он тогда за границей… В моей коробке, – продолжила она, – было много разного: любовь, счастье, надежда, бесконечная тревога, предательство, разочарование. Я даже кусочек войны умудрилась захватить. Содержимое постоянно меняется, и вес твоей ноши тоже не останется неизменным, как и погода. Я прошла достаточно много и могу с уверенностью сказать: из всего перечисленного тобой больше цени попутчиков… И да, я боюсь, Роберт, все еще боюсь.
Я решил, что лучше вернуться к реальным событиям, чем позволить Роберту продолжить дискуссию о смысле бытия.
– А как долго Андрей Михайлович оставался за границей, если успел, как вы говорите, понабраться?
– Да кто ж точно помнит… года три, поди, пока стажировка не закончилась. Его тогда как ценного молодого специалиста забирали, вместе с Ленкой, внучкой моей.
– Он что, с сестрой поехал? – удивился я.
– Почему с сестрой? С женой!
Мы с Робертом решили было, что бабушка заговаривается, но ее дальнейший рассказ развеял наши опасения.
– Они поженились почти сразу, как Андрюша учебу в институте закончил. Я по сей день не знаю, чем его Ленка зацепила – ни ума, ни совести. Впрочем, про совесть я тогда еще не догадывалась, а ум – не всякой женщине он обязателен. Поэтому только радовалась за них, да и как я могла в судьбу вмешиваться. Вот судьба сама и вершила: пригласили его в Германию. Андрей эту страну не шибко любил, догадаться не сложно – он тот еще патриот. Согласился, как мне кажется, только потому, что лабораторию обещали, о какой здесь в то время и мечтать не могли. Ну и Лена его каждый день умоляла. Она у меня была из тех, кто, как ты, Роберт, сказал бы, только и ждет, чтобы свою коробку в сильные руки да теплое место пристроить. У Андрюши были большие успехи в работе, и, когда срок пребывания подошел к концу, его, естественно, уговаривали остаться. Если бы он тогда согласился, еще пять лет родины не видел. Вот и не решился. Ленка моя, как оказалось, возвращаться не собиралась: ему истерику закатила, а когда поняла, что бесполезно, попросила развод и тут же выскочила за какого-то герра. Андрей приехал один. Я долго не знала, как ему в глаза смотреть, когда он приходил; себя виноватой чувствовала, его тоску насквозь видела. Он и сейчас такой – чем хуже на душе, тем больше отшучивается. У него в этом городе, кроме меня, никого не было, поэтому виделись часто. Я без конца пироги пекла, все боялась, что голодом себя уморит. А когда заметила, что он снова человеком становится, такая радость взяла, будто это моих рук дело. Я понимала, конечно, что не пирожки ему помогли, а время обиды стерло. Человек ведь, пока обиду носит, на глазах чахнет. Только многие за нее будто специально цепляются, отпустить не хотят, врагами на всю жизнь становятся, обидчика проклинают и сами не живут по-настоящему. Андрюша, как ее простил, сразу в себя пришел. Его в иностранную фирму звали, а он решил преподавать и правильно сделал, наверное. Если бы у меня был родной внук, все равно б его крепче Андрюши любить не могла. Ведь если подумать, кто я ему – бабка непутевой бывшей жены? Я от своей Ленки столько заботы за всю жизнь не видела, сколько он мне за последние годы дал. Незадолго до восьмидесятилетия меня стало подводить давление. Однажды это случилось при Андрее, тогда он и предложил, чтобы я к нему переехала. Возражений моих слышать не хотел. В восемьдесят лет, говорит, человеку крайне неприлично одному жить. А еще, когда тебе восемьдесят, непременно нужно угощать кого-то пирожками. Так и уговорил. А если и пожалел об этом, ни разу виду не подал. Да и я себя тут чувствую не прижитой сироткой, а полноценной хозяйкой. Могу поспорить, если нужно, побранить его. Он тоже на слова не скупится, коли меня приструнить пора, но никто ни на кого не в обиде. Так и живем.
Мы слушали очень внимательно, стараясь не упустить ни одной детали. Не то чтобы меня интересовали сплетни, нет, просто каждая подробность, доведенная до моего воображения, прибавляла портрету Синицына новые черты, а я чувствовал уверенное желание узнать этого человека как можно лучше. Вскоре Татьяна Петровна закончила свой рассказ и, ссылаясь на усталость, попросила проводить ее до спальни. Ни я, ни Роберт не знали, что делать дальше. Самовольно покинуть пост мы не могли, но и слоняться по чужому дому представлялось не слишком правильным, поэтому мы приняли решение остаться в кабинете, откуда в случае необходимости могли услышать бабушку. Я принялся нарезать круги по комнате, стараясь внимательно рассмотреть содержимое ее шкафов. Не ощущая себя больше слоном в посудной лавке, я осмелел до того, что начал брать в руки все, что попадало в поле моего зрения.
– Знаешь, тут очень просто, думаю, я тоже мог бы тебе помочь, – сказал Роберт, взяв мою тетрадку. – Да ты и один справишься, достаточно пару раз перелистать учебник.
– Мне придется долго листать, я упустил самое начало, – угрюмо ответил я, заглядывая в окуляр стоящего на столе микроскопа.
До недавнего времени я не имел ни малейшего желания восполнять пробелы в химии. В какой-то степени я даже гордился ими: я воспринимал их как чистой воды протест против методов преподавания Снежаны. Если подумать, разве это не упущение педагога, когда способный ученик вдруг необъяснимо туп в его предмете? Одним словом, все то, что сообщает мне человек, не являющийся для меня авторитетом, срабатывает прямо противоположным образом.
Синицын же на первом занятии не показал ничего, кроме пары фокусов, а я уже был готов ночами штудировать учебники, лишь бы он не счел меня непроходимым тупицей. Слова его казались наделенными особым смыслом: в уме я видел, как от них тянутся ниточки, соединяющие химию с другими, куда более понятными мне областями знаний. Он говорил с нами исключительно о своем предмете, но от меня не скрылся один очень интересный факт. Когда Андрей Михайлович обращался к Роберту, то максимально старался свести всю значимую информацию к математическим рассуждениям; в беседе со мной он проводил взаимосвязь химии с гуманитарными науками, тем самым значительно облегчая мое понимание. Я видел, что ему доставляет удовольствие этот процесс трансформации одной и той же мысли. Казалось, он открывает для себя новый путь преподавания, новый взгляд на закосневшие истины.
Мои размышления прервал неожиданно появившийся на пороге Синицын. Первым делом он поинтересовался самочувствием Татьяны Петровны, а убедившись, что все хорошо, моментально утратил первоначальное напряжение: черты лица сделались мягче, а взгляд стал не таким сосредоточенным. В руках он держал большую коробку, и нам было задано угадать ее содержимое.