Андрей Михайлович предложил мне на неделю занять должность внештатного лаборанта на его кафедре. Обязанностей у меня практически не было: так, сполоснуть стекляшки, если понадобится. Зато я мог спокойно наблюдать за учебным процессом, общаться со студентами и другими преподавателями и даже принимать участие в научных экспериментах. А главное – никаких больниц и всего, что с ними связано. Просто сказка!
– Это будет гораздо эффективнее, чем заниматься дома, – аргументировал Синицын. – Скоро сможешь показать химичке пару фокусов, и, глядишь, все наладится.
Ужасно гордый, на следующее утро я шагал в университет. Он показался мне огромным муравейником с хаотично организованным движением. Преподаватели передвигались медленно, никуда не торопясь, в то время как между ними в бешеном темпе лавировали нескончаемые студенты. Вскоре, не без помощи вахтера, я нашел нужную аудиторию. Синицын был на месте.
– А, здорóво! Заходи, Макс, – обратился он ко мне.
– Здравствуйте. С чего мне начать? – Я решил сразу перейти к делу.
– Перемой пробирки, протри стекла микроскопов, только аккуратно, не повреди; свари кофе, если не найдешь – сбегай купи; очисти магнит на моем столе от скрепок, кнопок и всякой мелочи; разложи всё по кучкам и да… я смешал там растворы йодида калия и ацетата свинца, азотной и серной кислот – верни как было. Хорошо? – Он засмеялся. – Да ладно, золушка, на первый день с тебя хватит и присутствия. Возможно, ты сбежишь после этой пары.
– Если я сбегу, заберите мою туфельку домой, – отшутился я.
Моя шутка не была такой уж смешной, но Синицын улыбнулся – так, как он умел, одними глазами – и жестом указал мне на ближайший ряд.
Первую пару сегодня он проводил у только что прибывших заочников. С ними, как я вскоре узнал, он позволял себе вытворять все что угодно и зачастую начинал занятие с чего-нибудь неожиданного. Новоиспеченные студенты никак не хотели успокаиваться. Синицын подождал положенные пять минут, затем сходил в лаборантскую и вынес оттуда две пробирки с прозрачной жидкостью. Я наблюдал за студентами – интерес проявили только некоторые, остальные продолжали галдеть. Внезапно раздался звук бьющегося стекла, Андрей Михайлович вскрикнул и спрятал руки за спину. Заочники прекратили обсуждения и молча уставились на него. Делая вид, что корчится от боли, Синицын повернул к ним свои окровавленные ладони. Девушки завизжали, мужчины сидели бледные – вид этих рук был ужасающим. Правда, кровь не струилась с пальцев, а выглядела скорее запекшейся, но кому в тот момент было дело разбираться. Добившись полного внимания к своей персоне, Синицын вытер руки влажной салфеткой и произнес:
– Как видите, господа заочники, даже тем из вас, кого отчислят ввиду неуспеваемости по моему предмету, эти лекции будут полезны. С подобными фокусами вы вполне сможете подрабатывать на корпоративах у бывших успешных студентов.
По аудитории пронеслись приглушенные вздохи, сменившиеся абсолютной тишиной.
– Я планировал начать с другого, но волей случая нашей сегодняшней темой будет взаимодействие хлорида железа и роданида калия, – сообщил торжествующий Синицын.
Я ликовал вместе с ним, как будто лично приструнил эту гудящую толпу. Когда заочники покинули аудиторию, Синицын спросил:
– Ну как, остаешься, Макс?
– Конечно!
– Отлично, следующая пара у четвертого курса, работать будешь ты.
– Я? Я-то что могу сделать? – переполошился я.
– Элементарно. Будешь следить, чтобы не списывали. Если понадоблюсь, ищи в буфете – со вчерашнего дня ничего не ел. С отъездом Татьяны Петровны дома шаром покати.
– Куда она уехала?
– Разве не говорил? Забыл, наверное. Я устроил ее в санаторий. Общество таких же молоденьких барышень, думаю, пойдет ей на пользу.
– Понятно. А студенты? Они же в любом случае будут списывать.
– Об этом позабочусь. Появишься после того, как я выйду из аудитории. Будут наглеть – делай вид, что помечаешь что-то в блокноте.
Не знаю, что сказал Синицын этим товарищам, но я себя чувствовал как минимум доцентом. Они в мою сторону даже смотреть боялись, не то что шпоры доставать. Андрей Михайлович вернулся только к концу пары, собрал работы и отпустил всех, включая меня, по домам.
Я приходил к нему на кафедру каждый день каникул, и это сильно нас сблизило. И на обед он теперь обязательно брал меня с собой. Мне нравилось наблюдать, с каким любопытством смотрят на нас остальные преподаватели, особенно женщины. Как я понял, Синицын был у них на особом счету.
Мы много беседовали на разные темы – его предмета я старался не касаться. В то время я осознал одну очень важную вещь: если ты общаешься, скажем, с врачом, совсем не обязательно говорить ему о болезнях и медикаментах. Я ведь тоже ощущал себя немножко медиком и просто бесился, когда меня спрашивали о медицине. Но я – это я. Отцу бы, может, и понравилось. И все же узкие специалисты, как и остальные люди, тоже интересуются историей, культурой, жизнью, наконец. Поэтому в перерывах мы с Синицыным беседовали в основном о жизни.
– Я рад, что вы подружились с Робертом, – сказал он однажды.
– Я тоже, – искренне признался я.
– С одной стороны, вы очень похожи, а с другой – как бы дополняете друг друга. Это будет долгая настоящая дружба, и мне приятно, что я отчасти способствовал ее зарождению.
– Мы познакомились как раз вовремя. Это заполнило то, что я пытался засыпать чем-то вообще вот не нужным. Я не хочу возвращаться к пацанам. Я как-то легко порвал с ними, что даже странно, что так долго не решался.
Синицын задумчиво смотрел в окно. Мне кажется, загляни туда какое-нибудь чудище, наподобие йети, он бы и его не заметил. Свое молчание он нарушил лишь спустя пару минут.
– Нельзя одновременно войти в две реки, – произнес он, по-прежнему глядя в сторону. – Эти слова не претендуют на высказывание, Макс, и не пытаются соперничать с Гераклитом, но всё же, как мне кажется, достаточно точно отражают действительность. С развитием цивилизации увеличивается человеческая свобода. Свобода – это выбор, не так ли? Всю свою жизнь мы постоянно сталкиваемся с проблемой выбора. Для многих самым трудным является не принятие решения, а непременная ответственность за него. Люди тесно переплетаются какими-то невидимыми связями, и бывает очень сложно угадать, за какую ниточку дернул, когда совершал тот или иной поступок. Все, что мы делаем или не делаем, непременно отражается на ком-то в этом мире. Большинство важных вещей в жизни взаимоисключающие. Потому я и сказал, что нельзя одновременно войти в две реки, как ни старайся. Все, что ты можешь сделать, – это зачерпнуть себе ведерко на память об одной из них, о той, которую ты оставишь. Только нести это ведро придется высоко над головой. Оно может стать весомым грузом, и тогда, если ты выплеснешь его, воды другой реки растворят воду первой в себе, как время с годами растворяет воспоминания.
Слова Синицына навели меня на мысли об отце. Каким он видит меня в будущем? Наверняка крутым таким, жонглирующим скальпелями. И вот у нас тяжелейшая совместная операция. Я ему ассистирую. И потом он вызывает меня и с такой же улыбкой хвалит, как Евгению: «Ты наша лучшая находка, Максим!» Блин, я ревную, что ли? Кого, интересно, – его или все-таки ее? А если я зарежу кого-нибудь у него на глазах? Черт побери! Каждый день в страхе. А может, отучиться и свалить куда-нибудь в деревню? Принимать роды у коров и прерывать запои. Вся жизнь коровам под хвост. И он ведь не отступится от своей мечты. Я слишком хорошо его знаю. А если я не пойду в медицину, династия рухнет. Но она и так рухнет, только не сразу… Позже.
– Все, что я тебе наговорил, нельзя воспринимать односторонне, – прервал мои мысли Синицын, – иначе свихнуться можно от собственной значимости. Большинство людей обладают одинаковой свободой действий. Если мы выберем путь, изначально уготованный нам судьбой, вряд ли сумеем помешать другим. В жизни все просто, я искренне в это верю. Но люди в спешке хватаются за чужое – чужое призвание, чужую жену, чужую родину. Отсюда и возникает эта путаница с ниточками.
– А как определить, что действительно твое, а что, как вы говорите, чужое? – тихонько, чтобы нас не услышали посторонние, спросил я.
– Хороший вопрос, – улыбнулся Синицын. – У некоторых на это уходят годы, кто-то так и не выходит на правильную дорогу. По мне, так лучше оказаться на месте с опозданием, чем всю жизнь заниматься самообманом. Если ты позволишь прибегнуть к анализу, я бы разложил человеческий мир на любовь к себе и любовь к другим. Хотя это глупая раскладка. Все наши действия замешаны на эгоизме, но об этом позже, иначе я окончательно тебя запутаю. Так вот любовь к себе включает интересы, окружение, призвание, комфорт, безопасность, личностный рост – иными словами, это полная сфера человеческой жизни. Разобраться в ней не так уж сложно, если внимательно прислушаться к своим ощущениям. Они, как правило, подают сигналы, когда что-то идет не так. Если тебе не хочется вставать по утрам, противно идти на работу или учебу, тяжело оставаться с самим собой наедине, подташнивает от болтовни знакомых, значит, ты сбился, парень, и нужно срочно что-то менять.
– Чертовски знакомо. С любовью к другим разве не то же самое?
– Возможно, я ошибаюсь, но любовь, как я до сих пор считал, чаще, наоборот, сигнализирует нам, когда все правильно, все хорошо. Сигналы эти, особенно тем, кто не ощущал их раньше, очень легко спутать с обычной признательностью или симпатией. Думаю, не должно быть никаких сомнений, никаких «но»… – он запнулся, – опять же, это не слишком помогло мне в свое время. Единственное, в чем я уверен, – любовь увеличивает достоинства людей и сводит к минимуму недостатки. О любви, Макс, тебе лучше поговорить с Татьяной Петровной. У нее особый взгляд на отношения с противоположным полом: «В любви, мой мальчик, нельзя отключать мозги».
Я засмеялся: уж очень подходящую интонацию подобрал Синицын для того, чтобы процитировать слова своей старушки.