– Уравнение химической реакции… Валентность… Рисуем стрелочки… Вернусь – проверю…
А теперь еще и дурацкие алкаши-алканы… Разве обрывки этих фраз, долетавших до моего сознания, могли зародить во мне хоть малейшее желание к осмыслению написанного? Может, я и дальше неудачно списывал бы у Антохи, если бы, по мнению Нины Васильевны, не был «парнем умным, подающим надежды, да и родители у него интеллигентные».
Мои размышления внезапно прервал громкий женский голос, доносящийся из коридора:
– Опять надымили тут, черти полосатые! Выкурить меня решили? Дымище валом валит!
Голос звучал зычно и отчетливо, но отдельно, никому не принадлежав. Через минуту в комнату шаркающими шажочками вплыла хозяйка голоса.
«Тортила…» – была моя первая мысль при виде старушенции. Уж очень сильно она напоминала эту черепаху.
– Черти явились за тобой, бабуль, но я уговорил их остаться и выпить чаю, – сквозь смех ответил Синицын.
– Шутим всё над бедной старушкой, – заулыбалась хозяйка. – Когда уж ты, Андрюша, сурьезным станешь да эти фокусы свои забросишь?
– Так если я серьезным стану, ты от меня в тот же день и сбежишь.
После этих слов бабулька приосанилась, задрала кверху подбородок и выдала нам поставленным учительским тоном:
– Чай будем пить через десять минут, не заставляйте меня звать вас дважды. И вот еще: проветрите тут хорошенько свою химозу! Разведет всякие яды, потом еще удивляется, что у него кот придурошный!
После этих слов она теми же шажочками удалилась в сторону кухни, бормоча что-то о побочных странностях кота.
Мы с Робертом, все еще онемевшие, глядели друг на друга. Было очевидно, что он, хоть и бывал в этом доме раньше, о существовании Тортилы не догадывался. Нам стало неловко от мысли, что из-за нас потревожили крайне пожилого человека. Честное слово, ей, наверное, под девяносто.
– У вас есть бабушка? – почти шепотом спросил Роберт.
– Я – в меру упитанный мужчина в самом расцвете сил. У меня обязательно должна быть бабушка!
Мы засмеялись, теперь уже все втроем, и только Панглосс в своей высотной ложе оставался совершенно равнодушным к происходящим в комнате событиям.
По тому, как торжественно накрыт стол, можно было подумать, что это дело рук проворной молодой хозяйки, но никак не восьмидесятитрехлетней (как мы потом узнали) бабушки уже немолодого учителя. Чайный сервиз наверняка старинный, но без единой трещинки, без единого пятнышка; хотя я бы не удивился, узнав, что в этом доме для отбеливания посуды используют какой-то особый химический состав. Ложки сияли, отражая наши перевернутые смущенные физиономии. Я чувствовал себя как на званом обеде, поэтому, хотя ужасно проголодался, мне кусок не лез в горло. Роберту же смущение не мешало наворачивать бутерброд с маслом, заедая его домашним сливовым вареньем.
– А ты что не ешь, голубчик? – поинтересовалась у меня хозяйка.
– Заметь, Макс, как быстро у Татьяны Петровны полосатые черти превращаются в голубчиков! Для этого ей достаточно усадить их за стол. Между тем, – продолжал Андрей Михайлович, – она и не догадывается, сколь важных персон принимает у себя сегодня.
– Отчего же мы важные? – не переставая жевать, спросил Роберт.
– Ну как же, если меня не подводит моя дальновидность, а она меня обычно не подводит, Максим вскоре изберет себе профессию, связанную с любимым занятием Татьяны Петровны, без которого не обходится ни один ее день.
– Это каким? – поинтересовался я.
– Чтение, мой друг, особенно новостей. Неужели ты никогда не задумывался над тем, чтобы пойти в филологический?
– Если честно, – ответил я, – выбор в пользу медицины уже сделан, и вряд ли сейчас можно что-то поменять.
– Чушь! Альтернатива есть всегда и у всех. Я сейчас же приведу тебе массу других направлений, в которых ты мог бы себя полноценно реализовать. Только ты должен решить: нужны ли они тебе, – с жаром произнес Синицын.
Татьяна Петровна притихла за своей чашкой, а я подумал, что пора бы уже что-нибудь съесть, чтобы не показаться бестактным.
– А ты, Роби? С тобой все сложнее, правда? – не унимался Андрей Михайлович. – Скажи, когда уже я перетяну тебя на свою сторону, сторону добра и света, как тебе известно!
– У меня еще два года, чтобы принять решение.
Андрей Михайлович улыбнулся:
– И ты примешь его в самый последний день, я уверен. Причем я знаю, каким образом. Ты придумаешь себе какое-нибудь условие – это твой излюбленный метод принятия решений, а потом, если, скажем, все сложится и погода в этот день будет хорошей, – пойдешь на химфак; если дождь – подашься в математики. Так и будет, Роби, но учти: уходя в математику, ты оставляешь меня в великой тоске и без преемника!
– Что же мне теперь отвечать, если я не знаю? – озадаченно спросил Роберт.
– Обещай мне одно – не вдавайся в литературу, парень!
– Это я вам гарантирую, меня туда при всем желании не возьмут!
Наша трапеза подходила к концу, и я вызвался убрать со стола, чем моментально заслужил благосклонность хозяйки. Я объяснял ей, пока носил посуду, что являюсь единственным ребенком в семье, что данная обязанность, которую я совсем не считаю женской, лежит на мне лет с девяти и что в ее годах правильно будет воспользоваться помощью молодых. Ко мне вернулось мое красноречие. Я беседовал с Татьяной Петровной, пока Роберт помогал Синицыну разложить по местам реактивы.
Я и раньше замечал, что люблю разговаривать со стариками, не со всеми, конечно, а вот с такими – не зацикленными на своем возрасте и персоне. Капризных я не любил, но даже с ними всегда оставался вежливым и учтивым. Я не хвастаюсь – это, скорее, мое слабое место, чем достоинство. С самого детства слезы наворачиваются на глаза, когда вижу обиженного пожилого человека. Как раз недавно произошла такая история.
Рядом с моим домом был супермаркет, в котором совершал покупки весь наш квартал. Товаров в нем было несчитаное количество, а вот проходы очень узкие, и полки все до отказа забиты. Туда регулярно ходила одна старушенция. Охранники прозвали ее Шапокляк. Вот вылитая – седые кудри, плащ такой же черный, и зонтик иногда вместо тросточки принесет. Однажды я случайно наступил ей на ногу (совсем чуть-чуть, носочком), так она такой крик подняла – вся охрана сбежалась.
– Чего тут шастаешь, – вопит, – не дадут пожилому человеку молока спокойно купить! Искалечил меня, лоботряс!
Я извиняюсь, как могу, – она не унимается. Чем дольше прощения прошу, тем сильнее злится. Вскоре меня охранник в сторону отвел, говорит:
– Каждый день такая история. Забудь. Иди себе спокойно. Завтра как новенькая прискачет.
Я пошел домой, половину не купив, что хотел. На душе неприятно как-то.
На следующей неделе захожу в магазин – там перебранка в самом разгаре. Опять мою жертву обидели. На этот раз локтем ткнули, «печенку отбили». Попадалась она мне на глаза периодически в течение полугода, и всегда одно и то же. Я стал замечать, что она сама провоцирует стычки. То за рукав кого-то дернет, то на кассе кричит, что ей место не уступают. В один день наехала она на молодую девицу: та, дескать, расфуфырилась и духами своими ей сейчас астматический приступ вызовет. Стала уже было симптомы проявлять, как девица эта возьми и обложи ее трехэтажным матом. Бабушка глазами заморгала, отвернулась и ушла ни с чем. Покупки свои неоплаченные на кассе так и оставила. Я вышел на улицу, за угол завернул, смотрю: она плачет. Стою как дурак – и уйти не могу, и подойти сказать что-то слов нет, как будто напрочь человеческую речь забыл. Меня, как во время озноба, трясет, а девушка эта спокойно в машину села и умчалась, и никакие муки, я уверен, ее не одолевали. Вот и думай, кто тут прав, потому что бабушка стала совершать покупки гораздо спокойнее, а вскоре магазин закрылся, и я ее больше не видел.
Я эту историю, конечно, никому не рассказывал, а Татьяне Петровне в тот день как на духу выложил, когда речь зашла о стариках.
– Это глубоко несчастный человек, – сказала она после долгой паузы. – В нашем возрасте мы дряхлеем, расшатываемся, и, если несчастья слишком много, оно не удерживается внутри и начинает выползать при любой возможности. Одиночество – что тут скажешь. Неизвестно, какой бы я была, если бы не Андрюша. Повезло мне с ним, да, повезло.
В это время из кабинета Синицына вышел Роберт. Мне показалось, он обрадовался тому, что я еще здесь.
– Вместе пойдем? – спросил он.
– Да, конечно, – ответил я.
Мы попрощались с Андреем Михайловичем и вышли на улицу.
Наверное, каждый хоть раз замечал, что, бывает, с удовольствием общаешься в присутствии кого-то третьего, а когда остаешься вдвоем, слова как будто заканчиваются и наступает неловкое молчание. Именно это с нами и произошло. Мы молча шагали по усыпанной листьями дорожке. Для того чтобы начать диалог, ощутимо не хватало Синицына. Нам ничего не оставалось, как заговорить о нем. Роберт начал первым:
– Ты очень понравился Андрею Михайловичу.
– Почему ты так думаешь? – поинтересовался я. – Я не сделал ничего особенного, кроме того, что знал происхождение клички его кота.
– Понимаешь, он в какой-то степени не просто химик, а скорее алхимик…
Я уставился на Роберта так, будто он сообщил мне о Синицыне какую-то жуткую тайну.
– Нет, я не в прямом смысле… Он не препарирует лягушек и не выращивает зародыши в яйцах, – ухмыльнулся Роберт. – Он живой, он чувствует. Понимаешь? Ты никогда не задумывался, как трудно встретить человека, который чувствует? Вот как это объяснить? Может, ты попробуешь? Мне с трудом даются красивые тексты, но я вижу их перед собой, как цифры, просто не могу натянуть оболочку.
Я сказал, что, кажется, понимаю, о чем он говорит, но Роберт, видимо, собрался с мыслями и не хотел уступать мне трибуну оратора.
– Ты задумывался когда-нибудь, как трудно найти человека, который чувствует? – повторился он. – При этом совсем не важно, какого он пола и возраста. Я верю, что слова – это только вторичная форма общения. Есть еще первый уровень близости – я ценю именно его, – когда с кем-то легко молчать.