х могут репрессировать. Они составляют меньшинство, так что вероятность успешной революции незначительна. Включенные в это общество вряд ли будут испытывать сильные симпатии к исключенным. Первые могут сформировать отрицательное представление о вторых как о никчемных отбросах, иждивенцах, «королевах вэлфера»[10] и т. д. В некоторых странах среди бедных будут особенно сильно представлены этнические или религиозные меньшинства и негативные стереотипы могут приобрести этнический или религиозный оттенок. Исключенные могут стать наследственными обитателями дна общества, тем самым разрыв между включенными и исключенными увековечится. Большинство включенных станет голосовать за сохранение такого разрыва, а многие из исключенных вообще не будут голосовать. Уровень социальной помощи может по-прежнему варьироваться на Западе, где одни страны (вроде Швеции и Германии) будут готовы содержать бедных в пределах основного общества, а другие (вроде Соединенных Штатов) не станут этого делать. Такой пессимистичный сценарий выглядит вполне узнаваемым, поскольку он уже осуществляется в США и социологи наблюдают его зачатки в Европе. В результате погибнет рабочий класс, но не капитализм, возникнет асимметричная классовая структура, подобная той, что существовала на протяжении большей части истории, но теперь с хорошо организованными капиталистами и разделенными, менее организованными рабочими. Социальные институты выживают, даже когда не слишком хорошо работают, если в среде угнетаемых не появляется контрорганизация.
Такой организации пока нет, и этот сценарий особенно пугает левых — непобедимый капитализм с усиленной эксплуатацией. Никогда левые всего мира не были настолько слабы, как сегодня. Всемирный социальный форум в Порту-Алегри был существенной силой, пока протест Юга против Севера/Запада обосновывался глобальной капиталистической эксплуатацией. Но теперь, когда «Юг» развивается, он перестает быть единым целым. Это стало очевидно в ходе недавних дебатов об изменении климата, в которых Китай, Индия и Бразилия поддержали Запад и Японию по вопросу отсрочки сокращения выбросов вредных веществ, несмотря на возражения более бедных стран.
Второй альтернативный сценарий более оптимистичен. Допустим, капиталистические рынки заполняют планету и в результате прибыли и темпы роста упадут. Но в таком случае капитализм стабилизируется при устойчиво низких темпах роста, и в этом нет ничего нового. Великий прорыв капитализма произошел в ХVIII-ХIХ веках в Великобритании, при этом британские темпы роста не превышали тогда 2 % в год. Залог успеха Британии заключался в том, что средние темпы роста немногим более \% в год сохранялись на протяжении очень долгого времени. Однако в XX веке темп роста ускорился. В период между войнами самые успешные развивающиеся страны (Япония с ее колониями и Советский Союз) достигли исторически беспрецедентного роста на уровне \% в год. Затем, в конце XX века, Китай и Индия (а теперь и другие страны) достигли роста около 8 %. Хотя такие темпы роста продержались уже почти два десятилетия, они неизбежно снизятся. После чего Африка и Средняя Азия смогут достичь даже лучших показателей. Но у них еще много времени прежде, чем темпы роста упадут до 1 %, определившего исторический успех Британии. Возможно, американские и европейские темпы упадут до этого уровня несколько быстрее, но во время нынешней Великой рецессии лишь несколько стран имели отрицательные темпы роста, и то всего на протяжении пары лет. Почему темп роста в 1 % должен считаться кризисом капитализма? Почему капитализм не может и дальше существовать в качестве глобальной системы с низким ростом, какой он и был на протяжении большей части своей истории? Двадцатое столетие, точнее период с 1945 по 1970 год на Западе и затем конец XX века на Востоке, следует считать исключением. Согласно этому сценарию низкого роста, роль спекуляций и власть финансового капитала также снизится, а повторение нашей Великой рецессии (которое в настоящее время весьма возможно) станет менее вероятным. Учитывая постепенное улучшение условий труда во всем мире, это выглядит просто замечательно. В таком случае все человечество могло бы жить в условиях относительно «медленной» стабильной экономики, как живут японцы в течение последних двадцати лет. Будущее капитализма может оказаться не бурным, а именно скучным.
Если бы мне пришлось выбирать один сценарий, который, судя по всему, осуществится к середине столетия (если за это время не появится никаких новых факторов), я бы остановился на глобальном капитализме с низкими темпами роста, который обеспечивает большее равенство условий во всем мире, но предполагает временную занятость или безработицу 10–15 % населения из низших слоев. По сути, это сочетание двух описанных выше сценариев, во многом похожее на ситуацию в промышленно развивающихся странах XIX столетия. Я бы не стал прогнозировать больших революционных потрясений.
Тому есть и другие препятствия. Альтернативы капитализму, предложенные коммунизмом и фашизмом, оказались катастрофой, а ничего другого до сих пор не придумали. У нас просто нет альтернатив, а повторения коммунизма или фашизма не хочет почти никто. Социализм, революционный или реформистский, сегодня слаб как никогда. Фундаменталистские вариации христианства, иудаизма, индуизма и ислама усиливают свое влияние в мире, но их больше заботит духовное, а не материальное спасение. Более приземленные альтернативные идеологии XX века потерпели крах. В бедных странах, вовлекаемых в мировую экономику, можно ожидать роста социалистических или им подобных движений, хотя, скорее всего, они будут реформистского толка. Современные социальные революции практически никогда не случались без серьезных военных провалов, которые дестабилизировали и дискредитировали правящие режимы. В случае двух крупнейших революций XX века, в России и Китае, необходимыми причинами послужили мировые войны (имеющие иные причины, чем капиталистические кризисы). К счастью, в настоящее время количество войн и их интенсивность во всем мире снизились — фактически только США продолжают вести межгосударственные войны. К тому же в мире нет сколько-нибудь крупных антикапиталистических революционных движений. Именно поэтому революция представляется маловероятным сценарием. Чему действительно приходит конец, так это революционному социализму.
Будущее левых в лучшем случае связано с реформистской социал-демократией или либерализмом. Работодатели и работники продолжат борьбу по поводу повседневных несправедливостей капиталистических трудовых отношениях (безопасность труда, заработная плата, льготы, обеспеченность работой и т. д.). Вероятным результатом этой борьбы станут компромиссы и реформы. Народы развивающихся стран, по всей видимости, будут бороться за реформы и более эгалитарный капитализм, подобно народам Запада в первой половине XX века. Одни достигнут больших успехов, другие — меньших, точно так же, как это было на Западе. Китаю предстоят особенно сложные проблемы. Блага от его феноменального роста распределяются крайне неравномерно, что может породить крупные протестные движения и революционные волнения. Однако их успех, скорее всего, приведет лишь к дальнейшему усилению капитализма и, возможно, к появлению незавершенных форм демократии, подобно тому, что наблюдается в России. Америка тоже сталкивается с серьезными трудностями. Ее экономика перегружена расходами на вооружение и здравоохранение, политическая жизнь пронизана коррупцией и иррациональными нелепостями, а идеология ее консерваторов обратилась против естественных и социальных наук. Притом это происходит на склоне гегемонии, когда та или иная мера оскудения неизбежна, а остальной мир убеждается в пустоте американских притязаний на моральное руководство. Все это похоже на рецепт дальнейшего упадка Америки.
Конец света?
Все описываемые мною сценарии полетят в тартарары в случае возникновения двух потенциальных кризисов, которые могут оказаться тяжелее двух мировых войн. Оба кризиса абсолютно новы, и оба могут стать по-настоящему системными и глобальными. Они не будут иметь национальных или макрорегиональных границ, поскольку возникнут из воздуха, которым мы все дышим.
Первая глобальная угроза — это военная возможность применения ядерного оружия. Серьезность этой угрозы почти полностью непредсказуема, так как зависит от сложной цепочки событий, любое из которых может и не произойти. До сих пор мы наблюдали лишь конфронтации пар держав, сначала Соединенных Штатов (с их британскими и французскими союзниками) против СССР, затем Индии против Пакистана, при довольно пассивной позиции Китая на флангах. Угроза гарантированного взаимного уничтожения быстро становилась очевидна обеим сторонам после первых же кризисных ситуаций, и в дальнейшем они с полной дисциплиной и ответственностью избегали эскалаций. Ядерное сдерживание заработало.
Однако, когда в конфликт, оказывается, вовлечено более двух держав, ход противостояния становится куда менее предсказуем и чреват бедой. Именно сложные конфликты с участием многих сторон, где одни неверно понимают намерения других, породили обе мировые войны. На Ближнем Востоке ядерное оружие уже есть у Израиля, Иран близок к цели, что, скорее всего, побудит соседние страны двигаться в том же направлении. Это опасно для Ближнего Востока, для его соседей, для многих стран — поставщиков нефти и даже для всего мира. Такая гонка вооружений слабо связана с капитализмом. В случае начала ядерной войны выжившие вряд ли назовут капитализм главным виновником катастрофы. Может быть, удастся убедить Иран отказаться от ядерного оружия; может быть, Саудовская Аравия, Ирак и Турция не станут пытаться заполучить его в качестве ответной меры; и, может быть, человеческий разум сможет преодолеть опасности, которые создают соперничающие ядерные державы. Но даже в этом случае остается возможность похищения ядерного оружия террористами. Чем это может обернуться в руках террористов, охваченных потусторонними идеями? Их идеология может оказаться самой опасной из когда-либо существовавших.