Кое-кто из девчат заупрямился: не хотелось расставаться с обжитой за дорогу машиной, тащить на себе нелегкие девичьи сундучки. Как водится, все еще надеялись, что машина каким-то чудом оживет, пойдет…
— Выгружайтесь и все! Я за вас отвечаю! Не то… Не то Афанасию Ильичу пожалуюсь!
Она сама не помнила, как у нее сорвалась смешная угроза — пожаловаться учителю-отцу на бывших его учениц. Но девчата выгрузились. Один сундучок с подбитыми к нему вместо полозьев закругленными дощечками использовали как санки, составили на него все остальные, помогли Сергею выпустить воду из радиатора и тронулись.
Клава с рюкзаком за плечами шла вперед, Сергей замыкал колонну. Когда прошли с километр, Клава оглянулась — Сергея не было.
— Шут с ним, пускай замерзнет! — заговорили девчата.
— Нет, придется вернуться! Живой человек! — возразила Клава.
— Мы не можем: сил больше нет!
По непроглядной, темной дороге почти ощупью Клава вернулась к машине. Сергей наполовину заполз в кабину, да так и уснул, свеся ноги с подножки.
Он долго не просыпался. Клава вытащила его из кабины, протерла лицо снегом, с великим трудом поставила на ноги. Клава измучилась.
— Не пойду! Все равно. Такую машину загубил! — твердил он слезливо, пошатываясь из стороны в сторону.
В порыве гнева Клава внезапно размахнулась и хлестнула его раз и другой по щекам.
Сергей затих, удивленно посмотрел на нее и вдруг сказал:
— Шут с тобой. Пойдем.
На полпути они увидели девчат. Разложив сундуки вдоль обочины, девушки сидели на них и ждали Клаву с Сергеем.
— Измаялись! Подождем: может, кто поедет — подвезет.
— Кто в ночь поедет по такой дороге? Замерзнете же… Пошли, пошли, без разговоров! — тормошила девушек Клава. К полуночи они едва добрались до города и устроились на окраине, в маленьком домике у каких-то стариков. Впопыхах Клава не заметила, что у нее морозом прихватило кончики пальцев. В теплой избе они отошли, появилась острая стреляющая боль. Теперь, когда люди в безопасности, надо выручать машину. Она побежала по незнакомому городу, расспрашивая, где находится горсовет. Дежурный горсовета, выслушав девушку позвонил куда-то, и за машиной послали вездеход.
С вездеходом Клаве пришлось ехать самой. Надо же было показать место, где брошена машина.
Еще издали она заметила, что у трехтонки по-хозяйски раскинут костер. Над ним грел руки человек в огромном тулупе. Услышав рокот вездехода, он ухватился за берданку и наставил дуло на подъезжающих:
— Стой, стрелять буду! Кто такие?
— За машиной приехали. А ты кто?
— Я — охрана. Ваша машина, что ли?
— Наша.
— Номер?
К счастью, Клава запомнила номер:
— НГ 08-33.
— С места не трогайтесь, я номер погляжу.
Он вытащил из костра головню и посмотрел номер.
— Совпадает. Похоже, что не врете.
Охрана подошла поближе и оказалась пожилым колхозником.
— Здравствуйте! — добродушно сказал он. — Закурить не найдется?
Выяснилось, что ехавшие с сеном колхозники заметили брошенную в поле машину и доложили председателю. Тот выслал на ночь охрану: государственное добро, мало ли что может случиться.
К утру машину доставили в автоинспекцию.
Клава устроилась в общежитии и, даже не вздремнув, пошла в педучилище сдавать экзамены. Отвечала она плохо. Девушке отчаянно хотелось спать. Глаза слипались, в сознании возникали видения горных хребтов, маленькая, занесенная снегом трехтонка, бородатый колхозник в огромном тулупе, пьяный Сережа.
Экзаменаторы только покачали головами: как мог Афанасий Ильич Волнов, хорошо известный в округе старый учитель, выпустить родную дочь таким недорослем? Педагогическая загадка!
Через два дня Клава успешно сдала все экзамены в автомеханический техникум. Но первый день самостоятельной жизни остался памятным навсегда. Она впервые в ту ночь приняла на свои плечи ответственность за коллектив — правда, маленький и случайный, — стала его вожаком. С той ночи чувство ответственности за все, что происходит рядом, в окружающей жизни, не покидало ее.
— Я поставила себе за правило — не посматривать на жизнь со стороны, а вмешиваться в нее, направлять в лучшую сторону. В этом, по-моему, самое главное, если хочешь быть хорошим коммунистом или комсомольцем.
Часы над диваном пошуршали и разразились одним, но очень громким ударом.
— Алеша, уже половина двенадцатого! Когда же ты спать будешь?
— Высплюсь! — беспечно ответил Алеша.
Он смотрел на продолговатое тонкое лицо Клавы, пересеченное на лбу прядкой светлых волос, на прямые брови и лучистые, ласковые глаза. Какой же она была в ту ночь, четыре года назад, когда и теперь еще выглядит совсем девочкой?
— Хорошо поговорили, Алеша? Правда?
Вооружив его старыми, очень теплыми и мягкими варежками из козьего пуха — подарком матери, Клава проводила Алешу на крыльцо и сама подняла ему воротник пальто.
Он зашагал по улице, а Клава смотрела ему вслед. Высокий, плечистый, в новом пальто, он уходил размашистой походкой. Кожаный верх шапки мутно поблескивал при свете фонарей, снег под ногами то поскрипывал, то густо трещал…
Алеша не замечал на пустынной улице ни фонарей, ни увитых кружевами инея кленов. Его целиком заполняло особенное, теплое и радостное чувство. За эти часы он точно породнился с Клавой, она стала самым близким, милым, желанным человеком. «Неужели любовь?» — Алеша остановился на полном ходу.
Сердце отозвалось радостно и ликующе: «Да!» И тут же забилось частыми, сильными ударами…
Глава десятаяЕСТЬ НА УРАЛЕ ЗАВОД
Оставшись один, Коля решил еще подремать до начала третьей смены.
Он уже совсем было закрыл глаза, когда до него донеслись звуки музыки. Они были такие слабые, чуть слышные, что Коля даже подумал: уж не во сне ли это грезится ему?
Приподняв голову, он посмотрел на коробку репродуктора. Репродуктор молчал. Да и музыка не походила на ту, которая всегда неслась из репродуктора. Там все время потрескивало и слегка гудело, а эти звуки были чисты и прозрачны, как биение ключевой воды.
От того, что происхождение звуков было непонятно, они казались особенно прекрасными, чарующими, и Колю охватило непонятное волнение.
Он встал и заходил по комнате. Открыв дверь в коридор, почувствовал, что звуки усилились. Где-то в одной из комнат играли на баяне.
Уж в чем-чем, а в таких делах Коля разбирался: отец был лучший в селе гармонист. Редко давал отец Коле гармонь — очень берег ее. Она ему осталась еще от деда, первым из Курской губернии переселившимся в сибирские степи. Была она старинная, с колокольчиками, но голосистая и звонкая, как новая. Отец не позволял даже выносить гармонь куда-нибудь, разрешалось играть только дома. А как хотелось пойти на школьный вечер, повеселить ребят!
— Подрастешь — совсем отдам! — отвечал отец на все уговоры.
Подрасти-то подрос, уехал в ремесленное, потом сюда, на уральский завод, а гармонь так и осталась лежать в отцовском сундуке недоступным и желанным сокровищем. Только мечта о ней никак не могла исчезнуть…
Вот почему так всколыхнулся Коля, услышав звуки баяна. Он шел по коридору, прислушиваясь то у одной, то у другой двери. И чем сильнее становились звуки, тем больше он волновался: ах, хорош баян! Особенно сильны и полнозвучны были басы.
Коля дошел до конца коридора и понял, что играли в самой крайней комнате налево. Здесь было окно, освещавшее коридор, и Коля уселся на подоконник.
Баянист за дверью словно торопился и перебегал с одной песни на другую. От размашистых, удалых «Коробейников» он перешел на тоскливую и печальную «Глухой, неведомой тайгою…» Потом тихо, с переборами заиграл деревенскую кадриль, ту самую, которую Коля первой разучил у себя в деревне на отцовской гармони. Коля не выдержал. Он робко постучал в дверь. Баянист, невидимому, не слышал и продолжал играть. Коля приоткрыл дверь и заглянул в комнату. Баянист сидел у самого окна, склонив голову, точно прислушиваясь к переливчатому звону ладов.
— Можно войти?
Играл на баяне Семен Кузьмич, мастер плавильного пролета той смены, в которой работал Алеша. Глянув на Колю, он кивнул головой и глазами показал на стул неподалеку от себя.
— Соображаешь? — спросил он, взглянув на баян.
— Немножко.
Семен Кузьмич развернул меха и заиграл «Славное море, священный Байкал».
— Наша, сибирская! — радостно улыбнулся Коля.
— Сибиряк, что ли?
— Барабинский…
Семен Кузьмич кивнул головой:
— Бывал, бывал… Степные места.
Семен Кузьмич свел меха, и баян тяжко вздохнул, точно после тяжелой работы.
— Не припомню, как зовут тебя, паренек?
— Николаем. Из двадцать второй комнаты.
— Знаю. Еще у вас Алексей живет. Ну, спасибо, что зашел — трудная у меня минута, хорошо, когда человек рядом сидит… Неладен сегодня день был, Николай. Электрод сломался — кто виноват? Сменный мастер Фомичев! Недосмотрел.
Он взглянул на Колю в упор:
— Имей в виду, я не оправдываюсь. Я и в самом деле виноват. Кругом виноват, признаю. Признаю и душой болею. Некоторые с горя за водку хватаются, а я за баян. Песня мне силу дает.
Коля промолчал. «Почему Фомичев считает поломку электрода личным несчастьем?» «Болеет за производство» — такие слова Коля слышал на заводе часто.
Вот и Семен Кузьмич, должно быть, болеет — у него бледное, расстроенное лицо. Положив локти на баян, подперев, ладонями подбородок, мастер неторопливо рассуждал, как бы разговаривая сам с собой:
— Тяжелый у меня участок. Представить трудно, до чего тяжелый! Кадры молодые, необученные, браку полно. Что делать? Клава Волнова говорит: иди в партийный комитет, там помогут. Из других цехов пришлют квалифицированных рабочих, да? Как ты думаешь, Николай?
Коля осматривал баян и никак не ожидал, что разговорившийся Семен Кузьмич обратится к нему. Он растерянно заморгал ресницами:
— Не… Не знаю…
— Знать должен! — назидательно и строго проговорил Семен Кузьмич. — Ты — молодой кадр на заводе, наследник наш — все должен знать! Эх, дай-ка я тебе сыграю свою родную, сталинградскую! Слушай, сибиряк!