Он широко развел баян, проиграл вступление, затих на секунду, словно собираясь с мыслями, спять сыграл несколько тактов «Есть на Волге утес», умело вернул мелодию обратно и запел:
Есть на Волге утес.
Он бронею оброс,
Что из нашей отваги куется.
В мире нет никого,
Кто не знал бы его,
Тот утес Сталинградом зовется.
Могучий гул басов, точно морской прибой нарастал с каждым тактом.
Перед колиными глазами, как наяву, встала широкая река, бурно кипящая, с лесистыми берегами. Раздвинув заросли леса, над волнами нависли серые кручи громадной скалы и на ней — какой-то особенный, сказочный город.
На утесе на том,
На посту боевом,
Стали грудью орлы-сталинградцы.
Воет вражья орда,
Но врагу никогда
На приволжский утес не взобраться.
Там снаряды летят,
Там пожары горят,
Волга-матушка вся почернела,
Но стоит Сталинград,
И герои стоят
За великое, правое дело.
Там, в дыму боевом,
Смерть гуляла кругом,
Но герои с постов не сходили.
Кровь смывали порой
Черной волжской волной
И друзей без гробов хоронили…
Все то, что видел Коля два часа тому назад на экране, вновь возникало перед ним. Лежат снеговые просторы, высоко поднят длинный орудийный ствол, откатывается по лафету пушка, дымное небо режут молнии «катюш» и исчезают в мутной дали — там враги, фашисты…
Сколько лет ни пройдет,
Не забудет народ,
Как на Волге мы кровь проливали,
Как десятки ночей
Не смыкали очей,
Но врагу Сталинград не отдали.
Мы покончим с врагом,
Мы к победе придем,
Солнце празднично нам улыбнется.
Мы на празднике том
Об утесе споем,
Что стальным Сталинградом зовется…
И опять увидел Коля, как в «Падении Берлина», серую дырявую громадину рейхстага. Яркое красное знамя, знамя победы, переходит из рук в руки, взбирается на самую вершину купола…
— Вот и песня вся! Хороша? — спросил Семен Кузьмич.
Семен Кузьмич застегнул баян и решительно сказал:
— Пойду в партийный комитет. Пусть ставят вопрос на комитете, пусть ругают — только бы помогли!
Лицо мастера стало твердым, суровым, каким оно было, наверное, тогда, когда он ходил в атаки. Он резкими движениями накинул на себя полушубок — белый, военного образца, — глубоко натянул ушанку, засунул руки в варежки.
— Спасибо, что, зашел Николай! Время будет — дам играть. Сейчас, извиняй, не могу: душа горит!
Вернувшись в свою комнату, Коля решительно подошел к шифоньеру, оделся, закрыл комнату, отдал ключ дежурной и отправился на завод.
В цех он попал к обеденному перерыву. Там было тихо. Только в вентиляторах гудел воздух да у некоторых станков звонко стучали молотками ремонтники.
Сашу Коля нашел в столовой. Тот был необыкновенно благодушен и говорлив:
— Чего рано принесло? Не сидится дома?
Коля уселся рядом с ним за столик, не зная, как начать свой важный разговор. Саша безумолку рассказывал:
— А я, знаешь, начал работать по алешкиному способу — один переверт. Ничего — получается. Тебе советую. Право, попробуй! Чуть-чуть помучаешься, зато потом какое облегчение. И главное, сразу чувствуется, что быстрее работаешь. Честное слово, меня теперь так и подмывает обогнать Алешку. Вот был бы номер, верно? Чего задумался?
— Эх, Саша, знал бы ты, какую я песню сейчас слышал! «Есть на Волге утес». Только по-новому поется, про Сталинград. Почему такой песни про наш завод не сложено? Он ведь тоже, как утес, на Урале стоит. На боевом посту. Как сталинградцы. Слушай, Саша, придумай песню про завод, в самом деле, хорошо бы такую песню сложить! «Есть на Урале завод»…
Саша задумался, нашептывая что-то про себя.
— Саша, деньги у тебя есть? — прервал его Коля.
— Пообедать хочешь? Иди, заказывай!
— Мне много надо.
— Много? Сколько?
— Тысячи полторы. На баян. Пятьсот у меня есть…
— А, ты вот о чем! Да, на баян денег много надо…
Над цехом запела сирена, возвещая конец перерыва. Саша вскочил и заторопился:
— Знаешь, что сделаем? Я тебе тысячу дам, у меня есть, а остальные мы у Алешки возьмем, у него есть, я знаю. Купим тебе баян — играй себе на здоровье! А я тем временем песню напишу. Мы ее в клуб унесем, пускай ее там хор разучит. И пойдет наша песня по всему заводу гулять! Здорово придумано, верно?
Он хлопнул Колю по плечу, торопливо выбежал из столовой и помчался прямиком, перепрыгивая через груды отливок, к станку.
Коля шел вслед за ним и удивлялся: никогда еще ему не приходилось видеть, чтобы Саша вприпрыжку бежал на работу.
С полчаса он простоял около Саши, рассматривая, как проворно и ловко тот начал работать. Пожалуй, Саша и в самом деле скоро догонит Алешу. Руки не торопятся, а везде успевают. Неужели все от того, что научился работать в один переверт?
Притихший на обеденный час, цех быстро заполнился грохотом станков, шумом вибраторов, перестуком пневматических молотков. Саша взглянул на Колю, озорно подмигнул и крикнул:
— «Есть на Урале завод», говоришь?
Коля улыбнулся в ответ и, повернувшись, пошел в цеховой красный уголок.
Там было пусто. Он уселся на диван, ощущая настоятельную потребность сосредоточиться, обдумать еще раз все то, что случилось с ним за последние часы. Он чувствовал, что встал на какую-то новую ступень той дорожки, по которой вот уже второй год идут его товарищи — Алеша и Саша.
Подумать только! Еще недавно гармонь казалась далекой и недоступной, а тут — настоящий баян. И для того чтобы получить его, надо лишь постараться. Он будет работать, упорно работать и не только затем, чтобы купить баян.
Цех был рядом с тихим красным уголком. Коля прислушивался к доносившемуся сюда шуму и ощущал, как его охватывает хорошее, горячее чувство любви, благодарности, сыновней преданности заводскому коллективу. Как будто у него появился второй отец — щедрый и добрый, ласковый и справедливый. И баян казался теперь уже не просто баяном, инструментом, а стал чем-то неизмеримо большим — бесценным отцовским подарком, звеном, которое еще прочнее, еще сильнее связало его с заводом.
Глава одиннадцатаяЗАПЕВ
Фомичев направился в заводской партийный комитет. Было у него решительное и твердое намерение: откровенно и основательно поговорить с парторгом и добиться, чтобы вопрос о работе плавильщиков поставили на обсуждение парткома. «Им виднее, в чем наши недостатки и за что надо браться, чтобы работать по-настоящему», — твердил он себе всю дорогу.
Но вдруг решимость покинула его. Он подумал: «А все ли я сам сделал, как мастер и коммунист, чтобы поправить дело?» Он чувствовал, что сделано не все, но никак пока не мог уловить: чего же это нехватает. «Надо прежде разобраться самому, а потом идти к парторгу за помощью», — решил он, и, поглубже засунув руки в карманы полушубка, ссутулившись, Фомичев повернул назад, к литейной. Теперь ему уже было досадно, что он не зашел к парторгу. Чего он мечется? Струсил, что ли? Он оглянулся на заводоуправление: не вернуться ли?
В коридоре литейной бросилась в глаза надпись: «Секретарь партбюро литейного цеха». Под дверью в щели виднелась полоска света. Да, как всегда, Николай на заводе. Вот уж с кем ему сегодня не хотелось встречаться! Подвели они сегодня формовщиков крепко, ничего не возразишь… Проклятый электрод сменили быстро, за какой-нибудь час, но пока разогрели чугун, пока наладились — прошел еще час. Потеряли два часа. И какие часы! Самый конец первой смены, когда закладывается фундамент суточного графика. Понятно, что формовщики сегодня застряли и застряли по вине плавильщиков. Самому Фомичеву досадно, а каково Николаю? В чужом пиру похмелье… Такое оно уж есть, конвейерное производство: одни остановились, а за ними и все встали…
Фомичев замедлил шаг перед дверью комнаты партийного бюро и покосился на пробившийся из щели свет. Зайти, что ли? И он решительно рванул дверь на себя…
Соломин, навалившись грудью на стол, что-то писал. Лицо его было сосредоточено, брови нахмурены. «Ходил ли хоть обедать-то? — подумал Семен Кузьмич. — Так с утра и до вечера не выходит из цеха». Тут же возникла другая мысль: «Он-то работает с толком — вон куда вышагнуло формовочное отделение! Я тоже днюю и ночую в цехе, а толк какой?»
Они, два демобилизованных из армии офицера, пришли в цех почти одновременно и на первых порах даже сдружились. Формовочный пролет, во главе которого встал Николай Матвеевич, быстро улучшал свою работу, и не было такого случая чтобы заливщики чугуна простояли из-за формовщиков. А вот формовщики из-за плавильщиков простаивали частенько. Это несколько испортило так хорошо сложившиеся вначале отношения: Фомичев испытывал перед Соломиным угрызения совести.
Соломин поднял голову от бумаг и пристально посмотрел на Фомичева. Он заметил смятение Семена Кузьмича и подумал: «Аварию с электродом переживает! Эк, его растревожило!» Он улыбнулся Фомичеву:
— Садись, Семен, садись! — сказал он, встал и прошелся по комнате, разминая ноги.
— Поговорить вот зашел… Как говорится, на огонек! — невесело усмехнувшись, Семен Кузьмич грузно опустился на диван.
— Что же, поговорить не вредно. А до разговора, надо полагать, не плохо и закурить. Закуривай, Семен! — Соломин пододвинул пачку папирос. — Я сам хотел встретиться с тобой вот эдак, с глазу на глаз, да все как-то не приходилось. А потолковать нам с тобой надо непременно.
Фомичеву стало не по себе от этих слое. «Знаем, знаем, о чем тебе хочется потолковать… — тоскливо размышлял он, разминая в пальцах папиросу. — А ну, скажи, сменный мастер, Фомичев, почему получилась авария? Когда это прекратится? Долго ли плавильщики будут тащить весь цех назад?» Он уже начинал жалеть, что зашел сюда. Ничего хорошего не будет, поругаются лишний раз и только…