— Зашел я сейчас в красный уголок, а там один мечтатель сидит, — помолчав, заговорил Николай Матвеевич. — Паренек мой, с формовки. Незаметный такой, смирный, недавно появился в цехе, приехал из ремесленного, из Сибири. Сидит себе один-одинешенек и думушку какую-то думает…
Фомичев поднял голову и заинтересованно посмотрел на Николая Матвеевича. Разговор начинался совсем не с того, с чего ожидал. Паренек? Уж не тот ли это сибирячок, который заходил к нему в комнату?
— Начал я с ним разговаривать, — продолжал Соломин. — Интересно же: паренек работает в третьей смене и вдруг прибежал на завод и отсиживается в красном уголке. Почему, спрашиваю, дома не отдыхаешь? «Извиняюсь, говорит, товарищ начальник, мне здесь лучше отдыхается…» Тянет на завод, что ли?» «Да еще как! Хоть бы смена скорей началась!» Рассказывает, что живут они в комнате втроем — один ушел в кино, другой — на смене, а ему скучно вдруг одному стало. Вот и побежал парень на завод, в коллектив…
Фомичев убедился, что Соломин говорит о том самом пареньке, который вечером заходил к нему в комнату. Но к чему он это рассказывает? Будто такая уж редкость, что юноша прибежал на завод в неурочное время?
— И взяла меня, понимаешь, досада на себя! Сколько их у нас! Таких юношей и девчат! Их тянет к заводскому коллективу, а мы пока плохо помогаем им прирасти к заводу… Ведь они — наши будущие кадровики! Мало, мало мы работаем с молодежью!
Работа с молодежью! И тотчас же в уме Семена Кузьмича мелькнула долговязая, нескладная фигура подручного Феди. Парень еще утром обжег себе руки и ушел из цеха. Где он сейчас? В больнице? В общежитии? О чем думает? Вот как плохо получилось! Даже не сходил, не проведал, не узнал, что с парнем… Как он этого раньше не сообразил!
Фомичев встал с дивана и направился к выходу.
— Семен, да куда же ты? — с недоумением сказал ему вслед Соломин.
— К Федьке надо сходить. Сам не понимаю, как это я позабыл его проведать…
— Это ты про плавильщика, который руки себе обжег? Я уже послал к нему ребят… Завтра ты к нему сходишь, вот и будет порядок… Садись, садись!
Семен Кузьмич сел. Он с уважением смотрел на Соломина. Вот человек! Парень даже не из его пролета, плавильщик, а он узнал о несчастье и сообразил послать к нему комсомольцев… «Эх! А моя голова где была? На баяне играл, песенками утешался и, думал — хорошо!»
Николай Матвеевич продолжал говорить медленно, часто задумываясь:
— Вспоминается мне один старичок, с которым столкнулся я в дни молодости, когда еще фабзавучником был. Звали мы его Демьянычем. Тоже мастер был, формовщик… Как он умел с нами разговаривать! В дела наши особенно не путался, но как услышит, что кому-нибудь из нас туго пришлось или перемена в жизни намечается, Демьяныч уж тут как тут… Осторожно, будто нечаянно, а такое направление в жизни даст, так посоветует, что у тебя как пелена с глаз спадет, на душе ясно и весело станет… Целой ватагой мы за ним ходили — с внучатами возились, на рыбалку ездили… А какие он нам вечера помогал в цехе устраивать! Почему у нас нет такого контакта с молодыми рабочими? Что случилось?
Никого не назвал по имени Николай Матвеевич, но слова его тяжелым укором падали на Фомичева. Это он, Семен Фомичев, не умеет работать с молодежью, собрать ее вокруг себя, вникать в ее дела… Он поежился, вздохнул и откинулся к спинке дивана:
— Чего случилось? А очень просто: с утра до вечера суетишься, то одно, то другое, а в душу людям некогда заглянуть…
— Во-от! — удовлетворенно подтвердил Николай Матвеевич. — Вот в этом и вся загвоздка…
Фомичев сцепил руки на коленях и стиснул их так, что хрустнули пальцы.
— А выход где? Выход где, спрашиваю?
Соломин посмотрел ему на пальцы и спокойно сказал:
— Знаешь, Семен, мне кажется, что мы сами виноваты — крохоборничаем… Не поставили перед коллективом большой настоящей цели. Великая сила — воодушевить людей большим настоящим делом… Да мне ли тебе говорить! Ты был на фронте, видел, как действует на бойцов, когда перед ними ставят большую и сложную задачу. Сил вдесятеро прибывает…
Зазвонил телефон, и Николай Матвеевич занялся им.
Фомичев смотрел на секретаря и размышлял. От того, что их разговор пошел совсем не по тому направлению, по какому ожидалось, от всех этих неторопливых вдумчивых мыслей его возбужденное состояние сменилось покоем… Надо бы спросить Николая, кем он был в армии. Видимо, политработником. Молодец! Уж они-то знают, как людей в атаку поднимать.
Николай Матвеевич положил трубку. Несколько минут они молчали, прислушиваясь к приглушенным шумам, доносившимся из цеха. Можно было различить глухой стук формовочных станков, щелкание пневматических молотков, стрекотание вибраторов. Звуки были слабые, приглушенные толщей кирпичной стены, но такие стремительные и живые, что, казалось, за стеной кипит жизнь не одного литейного цеха, а всей страны — неустанной, трудолюбивой, непреклонной.
— Лукин звонил, сейчас зайдет… — снова закуривая, сказал Соломин. — Сделать наш цех цехом коллективной стахановской работы… Как ты смотришь на такое дело, Семен?
— Это что же? По методу Российского?
— Метод его, а размах пошире — возьмем масштаб целого цеха…
— Весь цех сделать стахановским? — снова спросил Фомичев, точно все еще не мог поверить, что это и есть та большая задача, которую следует поставить перед литейщиками.
— Да. Весь цех сделать стахановским! А потом — весь завод, — сказал Соломин.
— Не далеко ли хватил, Николай? Нам бы как-нибудь выбраться просто в передовики, а ты вон чего захотел. Гордости в тебе много, Николай, вот как я смотрю на это дело…
— Суть в том, Семен, что борьба за стахановский завод объединит в себе все новаторские начинания. Все они до сих пор затрагивали очень важные, но отдельные, частные вопросы работы промышленности. Борьба за высокую производительность, за качество, за экономию средств и материалов, за культуру производства, шефство инженеров и техников над молодыми рабочими, закрепление оборудования — все это очень нужно, но не всеобъемлюще. А почин Российского все объединяет… Комплексная борьба! Как раз то, что нам нужно.
Соломин говорил, а Семен Кузьмич прислушивался и к нему, и к своим мыслям… Это верно! Головы у всех забиты сегодняшними делами, текучкой, а в завтра и заглянуть подчас некогда. Конвейерное производство, оно такое, неполадок не любит: один сработал плохо, а за ним вся цепочка остановилась, весь поток вышел из берегов. Верно! Своим трудом они так тесно сплетены друг с другом, так крепко связаны, что только коллективная стахановская работа может вывести цех в передовые…
Вошел начальник цеха Петр Алексеевич Лукин. Это был молодой человек, среднего роста и плотного телосложения, с крупным, резко очерченным лицом. Серый сатиновый халат туго обтягивал его широкие плечи. Из узкого кармашка на груди торчала черная головка автоматической ручки и топорщились остро очиненные карандаши. Слегка вьющиеся волосы Лукин зачесывал назад, от чего лоб казался особенно большим и выпуклым.
Он недавно закончил машиностроительный институт, литейный цех был его первой работой, и он горячо и решительно брался за дела. Войдя в партбюро, он коротко кивнул Фомичеву, но останавливаться не стал, а размашистым шагом подошел к столу, пододвинул к себе стул и уселся рядом с Соломиным.
— Так вот, Николай Матвеевич, — быстро заговорил Лукин, — все данные говорят о том, что мы можем завоевать звание стахановского цеха. Вот, посмотрите, результаты прошлого месяца: средняя производительность труда основных рабочих составляет сто пять процентов. Средняя, вот в чем вопрос! А ведь за средней скрывается и самая низкая — семьдесят процентов… Вот, пожалуйста: формовщик Малинин — семьдесят два процента, больше у него никогда не бывало. А сколько их, таких малининых? Вот, точная справка: не выполняет нормы восемьдесят девять человек. Сила? И не только отдельные люди — целые участки прячутся за передовиков. Вот плавильщики, средняя производительность девяносто пять процентов… Одним словом, задача сводится к тому, чтобы подтянуть отстающих людей и участки до уровня передовиков. Сумеем подтянуть лодырей, подучить тех, кто еще не умеет работать, дадим на участки механизацию — выиграем процентов десять-двенадцать минимум…
Николай Матвеевич ласково и спокойно посматривал на его руки, взволнованно и порывисто перебрасывавшие и перебиравшие одну сводку за другой, таблицу за таблицей.
— Не торопись, Петр Алексеевич, не торопись! — сдерживая торопливо рассказывавшего Лукина, проговорил он. — На словах всегда все легко удается.
Соломин взял материалы из раскрытой папки и начал внимательно их просматривать.
— Легко не будет, чего там! — как-то сразу успокоившись, сказал Лукин.
Он снял очки и стал их протирать, близоруко щурясь на Соломина. Лицо его сразу стало простым, скуластым, курносым, почти мальчишеским.
— Это правда, легко нам не будет. Но и другого выхода у нас нет. Под лежачий камень и вода не течет. — Он надел очки и сразу как будто обрел прежнюю солидность. — Самое главное — у нас есть резервы. Если мы сумеем найти какую-то массовую форму борьбы с браком и доведем его хотя бы до лимита — мы получим выигрыш в восемь процентов и по выработке, и по общему выходу продукции… А рационализация? Одним словом, за два-три месяца мы можем без пополнения людьми, без дополнительных площадей и оборудования дать прибавку в выходе отливок на пятнадцать-двадцать процентов.
Поближе подошел и Семен Кузьмич. Его интересовал плавильный пролет, и он попросил табличку с результатами работы плавильщиков. Что и говорить, картина получалась самая пестрая, что ни смена, то своя выработка: у Беспалова — 116 процентов, у самого Фомичева — 95, а у Сорокина — всего 71 процент.
Разговор закончился близко к полуночи. Решили, что Лукин подготовит подробный доклад о резервах производства, его обсудят на партбюро, а потом на партийном собрании, после чего уже можно будет идти к народу.