В дверь постучали, Филипп Игнатьевич не успел ответить — на пороге появился раскрасневшийся и улыбающийся Алеша.
— Филипп Игнатьевич, вы дома? А я гостей привел. Товарищи литейщики, у министра встретились. Мы за вами, у нас билеты в театр. Собирайтесь! — проговорил Алеша.
Филипп Игнатьевич поставил чемодан на пол и затолкнул его под кровать.
— Гостям мы всегда рады, — растерянно сказал он, пожимая руки Семену Пашкову и Шота Мехрани.
Алеша первый заметил Золотую Звезду.
— Филипп Игнатьевич! Звезда!
— Добрая награда! — сказал Пашков. — Давно ли носите такую награду?
Филипп Игнатьевич вынул старинные серебряные часы, нажал кнопку, крышка открылась.
— Три часа прошло…
Шота, вдруг сорвавшись с места, прыгнул к старику:
— Слушай, так тебя же качать надо! Качать! — закричал он. — Берись, литейщики!
И прежде чем Филипп Игнатьевич успел что-нибудь сообразить, он очутился у потолка. «Ух, ты! Расшибут!» — подумал он, падая вниз, и крепко обхватил шею грузина.
Литейщики хотели подбросить его еще раз, но старик крепко держался за шею грузина и никак не хотел отпустить: хоть обоих качай! Шота вертел головой, пытаясь освободиться, и, почти задохнувшись, уговаривал:
— Ну, кацо, позволь! Один раз качнем и отпустим. Честное слово!
Но старик не отпускал.
— Что ж, не хочет человек почету принимать — не будем! — сказал Пашков немного обиженным тоном. — Вы поймите, Филипп Игнатьевич, — мы от всей души, от всего сердца за вас радуемся…
— За почет благодарствую, а качать не дам. Не люблю из себя пташку изображать — земной я человек.
Он вытащил раскрытый чемодан: — Извините, товарищи, домой еду. И собираться сейчас стану…
— Не пустим! — закричал Шота и ухватился за чемодан, чтобы затолкать его обратно. — Не пускайте, литейщики!
— А вы не спорьте — по-моему будет! — Филипп Игнатьевич кивнул в сторону окна. — Вон она, весна-то, шагает! В Москве-то ее плохо видно: кругом асфальт да камень, а в поле что делается! Просыпается земля… Да где вам понять, горожане! Вы к весне не чувствительные, а у меня душа горит, на поле зовет. Хорошие вы люди, уважаю я вас, Москва мне поглянулась, но оставаться не могу. Спасибо за почет и ласку, а ехать надо!
Присмиревший Шота просительно и ласково сказал:
— Слушай, кацо! Мы понимаем тебя. Это правда — весной душа хлебороба в поле просится. Но — один день? Завтра поедешь. А, кацо?
Филипп Игнатьевич продолжал собирать вещи. Пашков задумчиво следил за ним взглядом.
— Не приставай к нему, Шота! Человек правильно решил — ехать надо! Признаться, мне и самому ехать захотелось… — Помолчав, он добавил: — Ты, Филипп Игнатьевич, зря полагаешь, что мы, горожане, ничего понять не можем в твоих хлеборобских делах. Цену хлебу знаем. И тебя всей душой понимаем. Почетна она, твоя награда, и ронять себя ты теперь уже не можешь никак. Высшая награда, другой такой во всем мире нет. Езжай, Филипп Игнатьевич, одобряю! Мы тебя честью проводим и удачи пожелаем…
Шота опять воодушевился:
— Ты — министр, Семен! Когда поезд?
Узнав, что поезд отходит в восемь часов вечера, он лукаво подмигнул Пашкову и скрылся из номера.
Вернулся он минут через двадцать, нагруженный свертками, захлопотал: выдвинул на середину стол, раздобыл посуду, откупорил бутылки. Скоро стол был готов, все взяли стаканы и подошли к окну. За окном виднелась Красная площадь, скрещивались и расходились световые лучи проносившихся машин. В вечернем синем небе горела рубиновая звезда на кремлевской башне.
— За друга нашего, за самого лучшего человека на свете! — сказал Филипп Игнатьевич.
Шота высоко поднял руку.
— Твое здоровье, товарищ Сталин!
Они выпили медленно, не торопясь.
Алеша смотрел на своих взволнованных товарищей и растроганно думал: «Как будто одна семья! Живут и работают все на разных заводах, никогда друг друга не знали, а совсем как родные. Делают одно дело и думают одну думу. И потому-то они и сплочены, тем-то они и крепки, что объединяет их мысль о вожде. И нет на свете ничего тверже и сильнее этой сплоченности простых трудовых людей вокруг своего вождя!»
Волнуясь и радуясь, он сказал:
— Где бы я ни был, а чувство у меня всегда одинаковое. Будто стоит со мною рядом Иосиф Виссарионович, держит меня за руку и как родной отец — по жизни ведет.
Шота вскочил, быстро обошел вокруг стола и обнял Алешу за плечи:
— Слушай, друг! Хорошо сказал! Это от сердца идет, а сердце всегда хорошее слово найдет…
Шота разлил по стаканам остатки вина:
— Теперь — за нашего Героя! Твое здоровье, кацо! Хочу, чтобы ты еще раз приехал в Москву — за второй наградой!
— А вы мою личность не троньте, ни к чему это! Какая во мне сила? Что я один значу? Все вместе мы — сила! Вот за всех и выпьем: кто металл плавит, кто дома и мосты строит, кто хлеб растит — за всех советских трудовых людей…
Проговорили долго, чуть не опоздали на вокзал. Было без четверти восемь, когда они сели в такси. Плавно набирая ход, машина понеслась к Казанскому вокзалу. В вагоне они долго пожимали руки Филиппу Игнатьевичу. Пашков даже расцеловался с ним.
— Будь здоров, хлебороб!
— Счастливо оставаться, литейщики!
Поезд медленно отошел от платформы, увозя алтайского бригадира Филиппа Игнатьевича.
Часть третьяЗА СТАХАНОВСКИЙ ЗАВОД
Глава перваяКЛАВА ГОТОВИТСЯ К БЕСЕДЕ
Клава вернулась домой, разделась, присела у окна и задумалась: за что приниматься?
За окном виден главный конвейер. Из широко распахнутых ворот цеха выходят грузовики, сворачивают на центральную магистраль и мчатся к литейным цехам. Полтора километра — пробный пробег.
По обе стороны проходной высятся две заводские Доски почета. Вдоль опушенных инеем кленов тянется длинная галерея портретов — лучшие стахановцы, рационализаторы, новаторы производства.
Клава прильнула к стеклу, присмотрелась: там, у третьего клена слева, — портрет Алеши Звездина. Портрет различался смутно: с гор уже спускались сумерки.
Как неожиданно он уехал в Москву, даже не успел проститься… Вспоминает ли он теперь о заводе? Она представила себе, как Алеша ходит по улицам столицы, сидит в театре, разговаривает с министром.
Хорошо, что он побывает в Москве: поездка во многом обогатит его. У него еще мало знаний. Ему надо учиться. Он будет учиться, она ему поможет, а голова у Алеши светлая. Что-то долго он не возвращается…
Мгла за окном становилась все гуще, темнота стекалась в долину с горных вершин и заполняла ее, как громадную каменную чашу. Зажигались уличные фонари, и около каждого возникал яркий круг света. В них мелькали фигуры прохожих, торопливо пробегавших по улице, проносились грузовики и легковые машины. Высоко в почерневшем небе, над крышей главного конвейера, вспыхнула гирлянда лампочек, из которых составились буквы и слова: «Сделаем наш родной завод стахановским!»
Как все стремительно движется вперед!
Вспомнилось февральское утро, когда она и Алеша, идя на работу, увидели, как инструментальщики прикрепляют над улицей длинное красное полотнище, призывающее к коллективному стахановскому труду. Потом такой же лозунг вывесили литейщики на фасаде своего цеха. А теперь в темноте весенней ночи сверкает призыв уже всему заводскому коллективу.
Родной завод! Клава неотрывно смотрела на яркие слова лозунга. В них было выражено самое главное и большое, чем заполнена сейчас ее жизнь.
В прошлом году она поехала в отпуск в Биргильды, село, в котором родилась и где прошло ее детство. Сначала было приятно — тишина, медленная, неторопливая жизнь. Можно спать, сколько угодно, ни о чем не заботиться… Потом стало скучно, а затем и вовсе тоскливо. Ей даже стало казаться, что она совсем не отдыхает, а еще больше устает от вечной тишины и такой вялой жизни, когда любое дело можно отложить на завтра или послезавтра и ничего от этого не случится.
Там она впервые ощутила силу своей привязанности к заводу, оценила красоту его бурной, кипучей жизни. Едва-едва дождалась она конца отпуска и поспешила на завод. С каким: удовольствием она погрузилась в повседневные заботы! Кажется, такой радости она еще никогда не испытывала…
Да, завод родной! И дела его — ее дела, и борьба его — ее борьба, она живет теми же мечтами, что и весь коллектив. И как ей понятно гордое стремление коллектива стать стахановским! Было обидно, что в первом квартале пять цехов, основных цехов работали неровно, рывками, давали много брака.
Острое чувство недовольства результатами своего труда охватило Клаву.
Мало, еще очень мало сделано для перехода на коллективный стахановский труд. Лучше стал работать плавильный пролет, подтянулись к уровню передовиков десятка два молодых рабочих, провели кое-где механизацию… Метод Раи Рысевой помог снизить брак, теперь уже рабочие не простаивают из-за нехватки стержней, отливки стали лучше. Но как далеко им еще шагать, чтобы получить звание цеха коллективного стахановского труда!
Цех справляется с программой, но ничем особенным не выделяется. И надо прямо признаться: виновата в этом и она, Клава, секретарь цеховой комсомольской организации. Прав Николай Матвеевич: надо шире работать с людьми…
Ведь она так и не выполнила своего обещания — прочесть для молодежи лекцию о коммунизме.
Она достала свои записи. Они не удовлетворили ее — сухо! Надо интереснее, проще рассказать ребятам о той новой жизни, которая приближается к ним с каждым днем. Надо начинать с чего-то близкого и понятного.
Она вспомнила, как ее спрашивал Алеша: может ли он уже сейчас назвать себя членом коммунистического общества? Вот с этого и надо начинать! Ответом на алешин вопрос будет вся беседа.
Клава задумалась.
Надо бы рассказать здесь о той роли, которую играет в жизни людей труд. Это будет ребятам ближе всего.
Как прекрасно и просто сказал об этом товарищ Сталин: