— Везут! Семен Кузьмич, везут! — донеслось откуда-то издалека.
— Эх ты, мать честная! И с человеком-то некогда поговорить! Иду, иду! — откликнулся Фомичев и торопливо сказал Халатову: — Извиняй, Никита Андреевич, мне бежать надо…
Он торопливо пожал руку Халатову, устремился к выходу и исчез в воротах.
«Что такое у них тут затевается?» — думал Халатов, оставшись один. Он с любопытством смотрел на пробегавших мимо рабочих. Пустынный цех ожил, отовсюду появились люди. Они бежали к выходу, никакого внимания не обращая на одиноко стоявшего у доски показателей Халатова. В глубине цеха появился Соломин и Лукин, тоже торопившиеся к выходу. Соломин, проходя мимо Халатова, рассеянно посмотрел на него и молча кивнул головой.
Однако пройдя несколько шагов, он оглянулся назад и вернулся:
— Здравствуй, здравствуй, Никита Андреевич! Долго не появлялся у нас. Как, поживаешь? — Он пожал Халатову руку и внимательно заглянул в глаза: — Не заскучал еще у модельщиков?
— Скучать некогда — работа… — хмуро ответил Халатов.
Соломин уже как будто и не слышал его:
— А мы, Никита, большое дело затеваем — кокильное литье. Видишь, народ бежит? Это они литейную машину встречают…
— Москва выделила? — спросил Халатов и подумал: «Ясно, что у Лукина сильная рука в Москве. Только-только человек начал работать, а ему уже и литейную машину отгрузили и еще, наверное, помогать будут. Такому и работать легко, с ним не потягаешься, все условия создадут…»
— Алешу Звездина знаешь? Он орудует. Вот всем цехом устанавливать будем. Даже стерженщицы наши и те встречать бегут…
Он кивнул на обгонявшую их стайку девчат. Словно услышав, что речь идет о них, девушки оглянулись, и одна из них, Сима Чернова, певуче спросила:
— Николай Матвеевич, будьте добреньки, поясните: та машина со стержнями работает или как?
— Со стержнями…
— Вот видите! А у нас девочки переквалифицироваться собираются…
Она одобрительно кивнула и убежала.
— Видишь, что получается: еще толком не знают, что за машина, а уже радуются… — улыбаясь, сказал Соломин. — Полюбил народ машины, цену им узнал… Что, же, Никита, пойдем и мы, посмотрим нашу радость!
Они двинулись вдоль проезда. Услышав о том, что в цех везут литейную машину, Халатов почувствовал что-то вроде завистливого одобрения: счастье же людям! При нем никто не додумался ставить такую машину, а теперь откуда что берется… Скорее по привычке, чем намеренно, он насмешливо заметил:
— Не советую особенно радоваться. Еще намучаетесь с ней, капризная штука…
Соломин быстрым боковым взглядом осмотрел его и прищурился так лукаво, что Халатов поневоле поежился.
— Как тебе не надоело, Никита, строить из себя этакого черного ворона? Ну, скажи, зачем ты нам пророчишь разные напасти? Мы и без тебя знаем, что будут у нас трудности, не легко придется, да вот верим в свои силы и знаем — преодолеем все.
— Разве я пророчу? Я так сказал… — пробормотал Халатов.
— Ты по-другому на жизнь смотри — радостно! — не слушая, говорил Николай Матвеевич. — Верь в свое дело — вот и выйдешь победителем.
— Какой из меня победитель! — криво усмехаясь, сказал Халатов.
В его тоне было столько безнадежного уныния, что Соломин круто остановился и решительно сказал:
— Вот что, Никита, сейчас разговаривать некогда, сам понимаешь, а вот будет посвободнее — приходи, потолкуем. Придешь?
— Будет время — может, и зайду… — неопределенно и неохотно ответил Халатов.
— Мы литейщиками разбрасываться не намерены, каждый человек нам дорог! Так приходи, смотри! — сказал Соломин, энергично встряхнул ему руку и отошел к рабочим, стоявшим на площадке перед входом в литейную.
Здесь уже собралось много народу. Весеннее солнце светило щедро. С крыш обильно, со звоном текла вода. Весь боковой проезд был покрыт пятнами луж, отражавшими яркое солнце и голубое весеннее небо. Голуби ворковали под крышей.
К цеху, грохоча гусеницами, грузно полз тяжелый трактор. На крюке волочился громадный лист железа с поставленной на него станиной кокильной машины. По следу трактора шли литейщики, вооруженные закинутыми на плечи ломами и длинными вагами. Из кабины «Сталинца» высунулся Алеша и с тревожно-озабоченным лицом поглядывал то вперед, на дорогу, то назад, на плывущий за ними лист железа. Иногда он нырял в кабину и что-то говорил трактористу. Было видно, как тот кивал головой и перебирал рычаги управления.
Выбивая упругие клубы синеватого дыма из трубы, трактор подошел к воротам в цех. Люди раздвинулись, крича и размахивая руками, и сквозь эту живую стену трактор вполз в цех. Гусеницы выдавливали в земле мокрые отпечатки, которые тотчас же сглаживались наползавшим железным листом, так что получалась гладкая, точно выутюженная полоса земли.
Лишь только трактор и машина въехали в цех, как литейщики плотно сомкнутой толпой пошли за ними. У входа в цех остался один Халатов. Он посмотрел вслед литейщикам, сделал несколько шагов по направлению к ним, потом махнул рукой и отправился к себе.
Впервые ему пришло в голову, что во всем случившемся виноват он сам, а не кто-нибудь другой. Правильно тогда на вечере сказал дядя Вася: шлаковницы он не стал применять потому, что они были предложены не им, Халатовым, а каким-то безусым юнцом, без году неделю работавшим в литейном. Самолюбие не позволило принять чужое предложение, самолюбие не позволило прислушиваться ко многому, что ему все советовали, — а теперь вот за это самолюбие приходится расплачиваться: оказался в стороне от коллектива, от жизни, которую увидел сегодня своими глазами. Большего от него не требовали — только старательной работы. А он с чего-то взял, что и так уже работает хорошо, что пролет не может работать лучше. Оказывается, может. Все то новое, что проводится в цехе, все это мог провести и он, Халатов. А вот не провел, не сделал. Почему они, а не он? Вот именно — почему?
С горечью вспомнил разговор с парторгом ЦК ВКП(б) Корониным.
— Зазнался ты, товарищ Халатов, — говорил Коронин. — Учиться перестал. Самокритики не любишь, не признаешь. Вот и стал покрываться плесенью. Правильно поступили в цехе, что сняли тебя с руководящей работы. Крепко подумай над этим и сделай для себя выводы.
Впервые с неприязнью вспомнил он и о своей жене Натке. Поверил же глупой бабе! Она настраивала его таким образом, что он убедил себя, будто его не любят в цехе, будто он там не ко двору пришелся, кругом него все интригуют и только и думают, чтобы навредить Халатову. Его отстранили от руководства цехом — Натка нашептывала: «затирают». Его сняли с пролета — Натка твердила: «неспроста сняли, а из зависти, личные счеты свели». Какие уж там личные счеты!
Вот и сегодня Соломин предложил зайти и потолковать. Видимо, понял, что тоскует человек по привычной работе, вот и пригласил, посочувствовал. Надо будет зайти к Соломину, может быть, и в самом деле предложит вернуться обратно в цех.
Вернуться обратно в литейный цех! Халатов внутренне вздрогнул. И страстное, нестерпимое желание снова работать с литейщиками охватило его. На любую работу, но только обратно в литейный цех, к родному и привычному делу!
«Сегодня идти к Николаю не стоит, они все заняты кокильной машиной, а вот завтра…» Завтра он пойдет и скажет прямо: ошибок сделал много, ошибки понял и пережил, теперь хочу вернуться обратно.
Откуда-то из глубины сознания выскользнула боязливая мысль: вдруг предложат поступить рядовым рабочим? Что же, тогда ты тоже согласишься? И все то здоровое и хорошее, что еще сохранилось в Халатове, громко и упрямо ответило: «Соглашусь! Соглашусь на любую работу! Пусть кудахчет Натка, пусть упрекает в слабом характере, все равно дам согласие на любую работу!»
Глава девятаяУЗЕЛ РАЗВЯЗЫВАЕТСЯ
Весна вступила в полную силу. С гор стремительно неслись мутные коричневые ручьи. Они широко расплывались по огородным пустырям, врывались в улицы и мчались по ним, смывая снег и грязь с асфальта. Так они шумели и журчали, пока не добирались до берега реки. Здесь сплошным звенящим потоком вода скатывалась на лед, неслась на север, к Тоболу… Шум воды не умолкал даже ночью.
На деревьях и кустарниках набухали почки, а вскоре в общежитиях уже можно было встретить букетики желтоватых подснежников, вставленные в стакан…
Улицы соцгорода ожили. До самой поздней ночи по просохшему асфальту гуляла молодежь — группами и парами, — радуясь наступившему теплу.
Близилась полночь, когда Саша Серов вернулся домой. Не раздеваясь, он крупными шагами подошел к столу, оперся о его край руками, уставился на стоявший посреди стола графин и долго молчал. Потом налил воды в стакан и жадно выпил.
— Я сказал ей! — громко объявил он, наконец, и оглянулся на товарищей. — Я сказал ей, ребята!
Алеша лежал на кровати, читал и не обратил на сашкины слова никакого внимания. Коля, поставив ноты перед собой на стул, тихо разучивал «Весенний вальс». Он свел меха, положил на баян локти и с любопытством посмотрел на товарища. Таким возбужденным, прямо-таки ошеломленным, он его еще не видел.
— Она сказала: «дурачок»! — проговорил Саша, рассеянно улыбаясь. — Не дурак, а дурачок! И засмеялась!
Он еще раз осмотрел ребят блуждающим взглядом и с силой постучал себя по груди:
— Никто не понимает, что у меня сейчас здесь делается!
— И верно, понять тебя трудно! — согласился Коля. — Прибежал, как на пожар, что-то бормочешь: я сказал, она сказала… Разбери, попробуй! В чем дело, Саша?
— Не понимаете? Я ей про чувство свое сказал. Так и так, мол, я вас очень уважаю и люблю. Люблю! Как только у меня духу хватило, удивляюсь! Люблю! Эх!
Алеша вздрогнул и отставил книгу. Он ждал этой новости, но все же она поразила его. Так, значит! Объяснились. Саша сказал: «Люблю», она ответила: «Дурачок ты мой!» или что-нибудь в этом роде. Он представил себе, как Клава произносит эти слова — мягко, ласкательно. Может быть, еще и за волосы потрепала… От такой мысли горький щекочущий комок подступил Алеше к самому горлу…